На крыльях демократии
На протяжении столетий тема мирового правительства была предметом политических фантазий, мечтаний и прожектерства среди многих мыслителей, ставящих во главу угла всеобщий мир и благоденствие. Мировое правительство казалось панацеей от всех бед, которые терзают человечество. Собственно говоря, первичное возникновение самой концепции всемирного централизованного правления обозначило разрыв со Средневековьем и открыло дорогу инициативам, которые впоследствии стали обозначать словом «модерн».Однако только прогрессистская иллюзия уверена, что концепции такого порядка относятся лишь к менталитету нового времени. На самом деле идея всемирного правления и, более непосредственно, «царя мира» — это вполне традиционная оккультная идея, присущая очень многим символическим системам. Очевидным образом всемирный правитель присутствует в метафизике буддизма и в теологии католицизма. Pax Romana — Римская империя — также зиждилась на
представлении об объединении всех народов под руководством единого имперского центра. До Рима наиболее яркую попытку создания мирового правительства предпринял Александр Македонский — за 300 лет до Иисуса Христа. Еще более успешным в этом направлении оказался Чингисхан, империя которого просуществовала несколько дольше… Иными словами, концепция единого мира, управляемого одним правителем, присутствует в развитом религиозном сознании и в исторической практике. Кстати, и колониальные империи, поделившие между собой мир, также в некотором роде образовывали мировое правительство, особенно если учесть, что некоторые из них возглавлялись родственниками.
За проектом мирового правительства всегда стояла монархическая идея, что естественно, если принять во внимание его оккультно-символический характер. С точки зрения носителей традиционалистского сознания, человечество и так управляется из скрытого от профанов центра, который так или иначе контролирует видимых всем руководителей и лидеров наций. Впрочем, это уже конспирология…
Однако что несомненно, так это задумка правителей накануне Первой мировой войны использовать шок и потрясение от вооруженного конфликта европейских наций для того, чтобы избавиться от парламентских демократий, существовавших наряду с монархическим истеблишментом практически во всем западном мире. Суть идеи была очень проста: в развязывании войны виноваты политические партии и банкиры. Монархи — отцы своих народов — брали бы в случае удачного воплощения этого замысла управление на себя, распуская парламенты и отдавая под военный трибунал председателей партий и депутатов как врагов человечества. Действительно, разве не все они голосовали за оборонные бюджеты, разве не все они голосовали за войну?
У монархов начала XX века этот план не сработал. Ход войны вышел из-под их контроля и в действительности выигравшей стороной оказались националлибералы. В нескольких странах провал «монархического заговора» обернулся вообще концом старого режима.
Идея мирового правительства с новой силой «засияла» с созданием Лиги наций и особенно уже после Второй мировой вой ны с учреждением ООН. Однако на этом этапе тема была сопряжена с выходом на политическую сцену нового класса — международной бюрократии, которая до того была почти неизвестной реальностью.
Появление мировой бюрократии ознаменовало конец либерализма в его классических формах, приход во все структуры политического и экономического управления неолибералов и закат электоральной демократии, которая казалась незыблемым завоеванием нового времени.
Сама концепция демократии радикально менялась на протяжении последних двухсот лет. В эволюции этой идеи можно различить три главных этапа. В XIX столетии, которое сотрясали Наполеоновские войны и революционные движения, монархи вынуждены были изменить свое позиционирование в массовом сознании. Либерализм и распространение в низах идей французского Просвещения вынудили церковь дистанцироваться от принятия на себя прямой ответственности за политические решения, принимаемые монархическим истеблишментом. Монарх оставался помазанником Божьим, но все больше и больше выступал не столько в роли метафизической фигуры, сколько в качестве национального лидера. Коронованная особа превращалась в символ соборной души нации. Нация же, в свою очередь, приобретала черты некой мистической общности, становясь как бы альтернативной «гражданской церковью». Иными словами, в XIX столетии в историю возвращается феномен политического язычества, характерный для дохристианского, в первую очередь греко-римского, мира. Политическое язычество связанное с мистифицированной национальной общностью (в которой различие между понятиями «нация» и «народ» размывается до их практического отождествления), требует демократии как ритуального выражения мистики почвы. Vox dei — vox populi — коллективное бессознательное становится политической ценностью и получает право на собственный голос.
В этой ситуации монархии переосмысляются как легитимация сверху того, что является реальным источником права снизу. Это как раз то, что начинает именоваться «буржуазной монархией». В ее социальном пространстве происходит стремительная маргинализация традиционного феодального класса наследственных землевладельцев-воинов (служилого дворянства). На авансцену выходит придворная аристократия, которая не имеет никакой связи с вновь образовавшимся электоратом и представляет собой космополитический противовес вездесущему «национально мыслящему» третьему сословию. Монарх становится медиатором в треугольнике «церковь — аристократия — народ».
«Гражданская церковь», возникающая из политического язычества низов, быстро трансформируется в так называемую общественность, которая уже в последней четверти XIX века становится серьезной обузой для старого истеблишмента. Общественность генерирует мнения, она создает предпосылки для развития агрессивно-либерального менталитета, и с какого-то момента политическая инициатива уходит из дворца, перемещаясь в парламенты, суды присяжных, редакции крупных газет и пр. Именно это и есть ранняя стадия современной демократии.
Второй этап развития демократической идеи начинается после того, как к логической кульминации приходит предыдущий. На волне укрепления национальной идентичности рождается крайне правый национал-либерализм, который ведет к появлению харизматических фигур — лидеров, альтернативных монархам. Классической фигурой такого рода был Муссолини, который в течение всей своей политической карьеры позировал в роли национальной
альтернативы Виктору Эммануилу. У Муссолини не было сил избавиться от короля и церкви, и поэтому он вынужден был принять конкордат — политическое соглашение между Ватиканом, монархией и фашистской партийной бюрократией. Другие политики оказались в более удачной для себя позиции. Гитлер пришел к власти, выиграв выборы. Естественно, что он держал бывшего кайзера в голландской ссылке, исключив для рейха даже намек на возможность возврата к монархической системе правления. В новых национальных государствах, возникших после распада Австро-Венгрии, харизматическим лидерам было еще проще, ибо за буржуазными нациями вновь возникших образований практически не существовало внятной монархической традиции.
Фюрерский принцип, восторжествовавший как в радикально-правом крыле Европы, так и на ее радикально левом фланге, есть естественный результат первого пафоснонационалистического этапа европейской демократии. Поэтому содержание второго периода, начавшегося сразу после 1945 года, определяется главной заботой истеблишмента — не допустить впредь появления Гитлеров, Антонеску, Муссолини, Хорти… да и Сталина тоже! Собственно говоря, феномен хрущевской «оттепели» укладывался в тренд реакции западных господствующих классов на угрозу новой персонализации коллективной народной души в личности какого-нибудь очередного исторического героя. В этот период «демократией» называется мельтешение похожих друг на друга как близнецы партий, которые все как одна возглавляются ничтожными серыми персонажами, не способными ни на какую дестабилизирующую авантюру. Чехарда премьеров во Франции до де Голля — классический и наиболее яркий пример того, что происходит на политической сцене всего мира. И Черчилль, и де Голль рассматриваются как слишком харизматические фигуры, опасные для демократии, и вытесняются в офсайд. В Штатах отменяют возможность третьего срока для президента, в СССР осуждается сталинский, а потом и хрущевский волюнтаризм и утверждается стиль «коллегиального руководства». В этот период развития демократии нация имеет право самовыражаться лишь через осторожных бездарностей, жующих политкорректные либеральные штампы. «Народная душа» подвергается деконструкции, идея «нации» рационализируется и сводится к совокупности лиц, имеющих общее гражданство.
Настоящий триумф демократии наступает с приходом неолибералов и эмансипацией международной бюрократии от имперского диктата великих держав, учредивших ООН. В этих условиях осуществляется жесткое разграничение сфер легитимности и полномочий. С одной стороны, национальное государство — от него так просто не избавишься, внутри него существует достаточно мощная корпорация собственной бюрократии, а также активная «общественность». С другой стороны — легитимность и полномочия международных договоров, соглашений и конвенций.
Подавляющее большинство стран вступает во всевозможные конвенции, которые первым пунктом прописывают свое верховенство над национальным законом. Любые соглашения — касаются ли они прав человека или ограничения на производство вредных выбросов в атмосферу — обладают правовой гегемонией и торжествуют над национальными законами. Российский прокурор при вступлении в должность приносит присягу, в которой клянется соблюдать в первую очередь международные обязательства, имеющие силу закона на территории РФ.
Это означает, что международная бюрократия, которая связана непосредственно с практикой применения всех этих договоров, более легитимна, чем ее коллеги из корпорации национальных бюрократов.
Чем теперь на этом, третьем этапе является демократия, та самая, которую ООН, ЕС и НАТО несут на крыльях своих бомбардировщиков всему человечеству? Современная демократия означает максимально полную прозрачность каждой конкретной страны для мирового правительства. Это называется гласностью, транспарентностью, правами человека и так далее, но суть в одном: территория, которую занимает некая общность, не должна представлять собой препятствие для политической воли международных корпоративных структур.
Для того чтобы это обеспечить в полной мере, необходимо, чтобы сама эта общность перестала существовать как общность, а превратилась бы в броуновское движение атомизированных индивидов. Необходимо упразднить всякую мистику, касающуюся «коллективной души», «почвы и крови» и тому подобной «фашизоидной мифологии».
Оптимальными инструментами для деконструкции этнической солидарности служит феминизм, гей-движение, противопоставление всевозможных меньшинств большинству и пр. Таким образом, если в начале своего исторического проявления демократия была синонимична воле большинства, то теперь демократия является чем-то прямо противоположным: она есть демонтаж большинства и замена его произволом маргиналов и аутсайдеров.
Разумеется, это тоже переходный период. На каком-то этапе, когда большинство перестает быть таковым, потому что сломаны механизмы его солидарности, отпадает надобность и в меньшинствах. Уже сейчас мы видим первые проявления жесточайшей диктатуры, которую несет с собой окончательное утверждение мирового правительства. Бесправие родителей по отношению к собственным детям, бесправие граждан по отношению к силовикам… «Права человека» перерастают в непрерывно множащиеся виды бесправий, которые не встречают больше сопротивления со стороны организованной нации (она поставлена на колени), не наталкиваются на идеологический протест (его уже практически нет). Дело за малым: добить последние крупные анклавы национальных бюрократий, имеющие доступ к современным оборонным технологиям. Тогда мировое правительство можно будет считать свершившимся фактом.
Информация