Февральская модель: 1917-й и 2012-й
Мы пытаемся предсказать будущее, оглядываясь на прошлое. В этой ситуации историк российской революции 1917 года ощущает себя необычайно востребованным — но при этом непонятым. "Правда, это похоже на канун Февральской революции?", — вопрошают люди самых разных взглядов. Одни пугают Февралем, другие его с нетерпением ждут.Между тем сам опыт революции 1917 года свидетельствует о том, что анализ политической ситуации, основанный исключительно на прямых исторических аналогиях, редко бывает точным. С кем только не сравнивали Керенского: для одних он был русским Дантоном, для других — Луи Бланом. Некоторые восторженные сторонники называли его "русским Гракхом с душою Гарибальди". Керенского даже сравнивали с Наполеоном — одних это оскорбляло, других воодушевляло, поскольку многие мечтали о воинственном вожде-спасителе, который преодолеет анархию. Востребованной оказывалась и аналогия со "Смутным временем" — сторонники Керенского именовали его то Пожарским, то Мининым, а враги главы Временного правительства называли его Лжедмитрием. И все эти аналогии не сработали.
Вряд ли современная Российская Федерация напоминает Российскую империю кануна революции. Набор и масштаб проблем был совершенно другим. Разумеется, император и его правительство запаздывали с реформами, но вряд ли какой-либо разумный политик может позавидовать положению последнего русского царя. Любая реформа, даже самая продуманная, создавала новые вызовы, провоцировала кризисы в различных сферах.
Можно ли было с помощью реформ интегрировать в империю поляков или финнов? Жесткая же централизация и русификация подрывала основы империи, которая создавалась на основе соглашений с местными элитами, соглашений писанных и неписаных.
Можно ли было решить аграрную проблему с помощью столыпинской реформы? В одних регионах крестьяне готовы были ее принять, в других полагали, что единственным способом решения всех экономических проблем является "черный передел". Это было глубокое убеждение десятков миллионов людей.
Можно вспоминать и иные болевые точки империи, при желании легко найти какие-то аналогии. Но важно упомянуть другую особенность, которая присуща и нашим предкам, и нам: ощущение необходимости преобразований не сопровождается продуктивным поиском общенационального консенсуса относительно набора первоочередных реформ. Отсутствуют и общепризнанные принципы лоббирования политических реформ. Культурная разнородность огромной страны затрудняла и затрудняет формулирование общих правил политической игры. Можно даже сказать, что современные россияне обнаруживают меньшую способность к политической самоорганизации, чем их предки, жившие в начале ХХ века.
И все же нынешняя политическая ситуация принципиально отличается от событий вековой давности.
Сто лет назад жители России, придерживавшиеся самых разных политических взглядов, спокойнее относились к политическому насилию, "путь от мысли до курка" был для них гораздо короче.
Власть традиционно использовала армию как полицейскую силу, как универсальное средство решения всех проблем – хозяйственных, воспитательных, правоохранительных. Хорошая полиция стоит дорого, а денег в империи, борющейся за статус великой державы, катастрофически не хватало. Полицейское государство не имело нужного количества полицейских. Но использование в полицейских целях людей, подготовленных для войны, приводило к тому, что различные социальные и политические конфликты перерастали в маленькие гражданские войны. Такой опыт сыграл свою роль при подготовке большой Гражданской войны.
С другой стороны, многие представители оппозиции считали революцию универсальным средством решения всех социальных, политических, национальных проблем. Вера в грядущую революцию подтверждалась необычайно развитой политической культурой революционного подполья. Создававшиеся десятилетиями ритуалы и символы воспитывали определенную культуру бескомпромиссного протестного движения. В поле влияния этой культуры находились самые различные слои, она легко использовалась для оформления самых разных требований. Любой конфликт был маленькой революцией.
Запрограммированность России на конфронтацию значительно усилилась в годы Первой мировой. В условиях грандиозной войны, сделавших многих мирных людей жестокими воинами, насилие казалось естественным способом решения политических вопросов. Но это затрудняло традиционное использование армии как полицейской силы, что, в конце концов, и привело к революции.
К счастью, в современной России условия политической социализации совершенно иные. Разумеется, опыт региональных войн и межнациональных кровавых конфликтов не может не влиять на политическое сознание россиян. Но этот опыт не обязательно ведет к насилию — напротив, он нередко используется как аргумент для предотвращения всяческих конфликтов (что порой влечет и отказ от преобразований, если они несут риск конфронтации).
И все же современные аналитики прибегали и прибегают к сопоставлению современной ситуации с событиями 1917 года — несмотря на принципиальное отличие двух эпох.
Во-первых, миф о Великом Октябре, был основополагающим мифом СССР. Люди, воспитывавшиеся в Советском Союзе, попросту не могли ничего не знать о революции. Этот багаж знаний сохраняется и по сей день, порой меняются лишь знаки оценки. Поэтому аналогии с 1917 годом воспроизводятся почти автоматически и простыми людьми, и политиками, и СМИ.
Во-вторых, в сознании людей Гражданская война остается непреодолимой травмой. И по сей день многие отождествляют себя с "белыми" или "красными", хотя порой мало знают о действительной истории братоубийственного конфликта.
В-третьих, массовое сознание охотно "объясняет" историю революции с помощью всевозможных заговоров: если современники верили в "заговор императрицы", то в начале ХХI века публичные историки, опираясь на массовое детективизированное сознание, рассуждают о заговорах масонов и происках иностранных разведок как о главных факторах революции. Вера во всемогущество спецслужб объединяет странным образом и былых диссидентов, и ветеранов спецслужб. Этот чекистско-диссидентский дискурс существенно влияет на современную политику. Его появление объяснимо, его воздействие непредсказуемо.
В этой ситуации представляется необходимой максимальная рационализация исторического сознания.
Информация