В чем причина?
Несводимость «воли» к «свободе» и даже скрытый антагонизм этих близких понятий очевидны каждому, чувствующему язык
Так что же настолько не устраивает нашу западно-ориентированную публику в русском устройстве жизни? Ведь факт, что не устраивает. И что-то очень глубинное, коренное не устраивает. Что извести хотелось бы, а... не выходит и не выходит! Что, спросите? Да то, что не вписывается это русское устройство в западный стандарт. Вот хоть ты тресни, не вписывается! А это и обидно для ортодоксальных носителей западных ценностей, и опасно отчасти. То есть считается, что это не только им здесь для жизни неудобно и в чем-то опасно, но и опасно в мировом, так сказать, масштабе. И вопрос этот, о разности «устройств», долгое время бывший, казалось бы, культурологическим, сейчас переходит в разряд военных. Чтобы понять, насколько, достаточно поглядеть, в каких выражениях секта прозападных ортодоксов, они же «Меньшинство с большой буквы», в своих высказываниях о «презренном большинстве» переходит границу допустимого. Допустимого в любом обществе!
Но это — о высказываниях — отдельная тема. А мы сейчас вернемся к существу вопроса.
Кем из наших писателей больше всего восхищался и восхищается весь мир? Кстати, я не считаю, что эта мировая оценка должна иметь для нас решающее значение. И все же. Давайте дадим ответ на этот вопрос, прежде чем идти дальше. Тем более что этот ответ абсолютно очевиден для всех. Гораздо больше, нежели всеми остальными нашими великими писателями мир вообще и западный мир в особенности восхищался и восхищается Федором Михайловичем Достоевским. Именно Достоевский оказал наибольшее влияние на западную литературу ХХ века. Да и не только на литературу. На философию, на культуру и даже на науку — психологию, например. Установив этот несомненный факт, идем дальше. Кто из великих наших писателей с наибольшей четкостью, развернутостью, внятностью и глубиной описал конфликт между нашим фанатически западническим «Меньшинством с большой буквы» и Россией как таковой? Достоевский.
И, наконец, кто наиболее жестко, обоснованно проклял тогдашний Запад? Подчеркиваю, тогдашний классический буржуазный Запад. Который был лишен нынешних постмодернистских отвратительных черт. Достоевский. Именно он предугадал неизбежность появления извращенных черт. И проклял Запад так, как никто другой.
Все это прекрасно понимали и досоветские либералы, и советская власть. Которая по этой причине относилась к автору с восторженной настороженностью. Тем более что автор, ни разу, между прочим, не прокляв жертвенных наших революционеров, занимал отчетливо имперскую позицию, дружил с завзятыми «охранителями», а их советская власть называла реакционерами.
Интерпретировать творчество Достоевского в западническо-либеральном ключе, создать образ Достоевского, созвучный сердцу нашего современного фанатичного западника — можно только изолгавшись до предела, расплевавшись со всяческой литературоведческой, культурологической и идеологической добросовестностью. Между прочим, слово «добросовестность» на русском, опасном для наших западников языке имеет совсем не тот смысл, который сходные слова имеют в языках иностранных. То есть прямой смысл тот же. Согласно этому смыслу добросовестность есть профессиональная честность. Но проклятие русского языка в том, что он дополняет этот (и так ненавидимый нашими западниками) смысл — смыслом другим, уже совсем «возмутительным». Причем тут «добро» и «совесть»? Зачем в чисто профессиональные, знаете ли, игры втягивать эти посторонние материи?
Карл Поппер осуждал Маркса — за что? За то, что он втянул в науку ценности. Что в Марксе так восхитило русских? Именно это и восхитило! Потому что русские так устроены. И переделать их невозможно. Точнее, переделку надо начать с языка. Чем, кстати, и занимаются. Главное в этом русском устройстве — неприятие определенных фундаментальных дифференциаций. Нет для русских просто «истины», в которой не было бы добра и красоты. И нет для русских красоты, в которой не было бы истины и добра. Для того чтобы сказать, что «красота спасет мир», надо быть русским писателем. Гонкуры так сказать не могут. Потому что красота принципиально не имеет права спасать. Она должна удовлетворять эстетическое чувство, и все.
Впрочем, подробная разработка этой важнейшей темы уведет нас слишком далеко. Нам всего лишь надо установить, что русские писатели вообще и Достоевский в особенности — это не писатели, а учителя жизни. Их так и воспринимали — как пророков своего времени. Да и они себя так воспринимали. Кстати, это касается не только писателей, а и деятелей культуры вообще. Кто-нибудь на Западе мог сказать, что «театр — это кафедра»? Причем тут кафедра? Я напоминаю читателю эти не раз проговоренные вещи только для того, чтобы сформулировать тезис, имеющий принципиальнейшее значение: фанатичный западник-либерал того разлива, который мы рассматриваем, НЕ МОЖЕТ НЕ СТРЕМИТЬСЯ К УНИЧТОЖЕНИЮ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ. Или ее порабощению, что то же самое. Он может быть учителем литературы или даже литературоведом, но он обращается с русской литературой, как эсэсовец с узниками Освенцима. Он даже может «запасть» на отдельную заключенную в концлагерной робе и начать с нею крутить роман. Но он эсэсовец, и это главное. Уничтожение и порабощение русской литературы есть часть операции по уничтожению и порабощению России как таковой. Уничтожение — это третирование, поношение, расправа. Порабощение — это переиначивание, произвольная интерпретация, наведение чудовищных хвалебных напраслин.
Настоящими мастерами уничтожения и порабощения являются постмодернисты. Поэтому уничтожитель и поработитель русской литературы не может не быть постмодернистом. А поскольку русофобия тоже может быть русской — и это очень важно понять — то русский русофоб — это особая категория. Ведь Быков русофобствует на русском языке и, разрушая русскую культурную матрицу, — он разрушает свою культурную матрицу. В результате образуется невероятно ядовитая смесь, превращающая русского русофобствующего литературоведа в особый вирус. Возможно, имеющий всемирно-историческое — а точнее, антиисторическое — значение. Выводят ли этот вирус для какого-то зловещего всемирно-исторического использования, или он тут сформировался случайно и для местных целей — в любом случае явление это весьма масштабно. И это вирус, конечно же, идеологический. То есть речь идет о войне идей в полном смысле слова.
Рассмотрим, как конкретно это осуществляется. Ибо без конкретики наша модель не обладает нужными качествами. То есть не позволяет выявлять конкретные «проказы» данного вируса и оказывать им надлежащее сопротивление. Сопротивление — оно ведь не в том, чтобы охаять Быкова или все сообщество, частью которого он является. А в том, чтобы точнее понять самих себя, то «устройство», которое пытаются изжить. Поняв же, укрепить это устройство. Сделать его основой сопротивления, значимого и для нас, и для мира.
Вот Д. Быков говорит в лекции о Достоевском — той, о которой уже была речь в предыдущей статье, — про «черноземную» природу Карамазовых (читай — русского народа), в которой «беспредельность, необъятность, неокультуренная дикость»... Степное начало… Воля... Не он один говорит, конечно. Но он просто последний, кто высказался, — смачно и с предельным внутренним лукавством, еще и сопровождаемым шулерством — на данную тему. Что ж, рассмотрим подробнее. Потому что, повторяю, тема есть, и она прямо-таки военная.
Да, существует у нас это особое понятие — «воля», в языке передающее одновременно два смысла, и крайне существенное для русской ментальности, поскольку является одним из слагаемых так называемого культурного ядра. Оно не равно европейскому понятию «свобода». Как и его русскому аналогу. Несводимость «воли» к «свободе» и даже скрытый антагонизм этих близких понятий очевидны каждому, чувствующему язык. Более того, данное противоречие имеет свою историю осмысления и обсуждения в рамках нашей культуры. Наиболее лаконично и четко оно выражено в пьесе Л. Толстого «Живой труп». Там в знаменитой сцене у цыган герой Федя Протасов, слушая «Невечернюю», произносит потрясенно: «Это степь, это десятый век, это не свобода, а воля!».
Но этим же ощущением воли как особой субстанции пронизана вся великая русская литература. Пушкин, Гоголь, Лесков, Чехов, Блок, Горький… Достоевский, конечно... Ну, а как бы иначе могло быть? Это то, что заложено в самой русской природе. Пейзаж ведь ворожит! Он погружает в себя и сам погружается — интериоризуется, как говорят психологи, человеком. А еще специфика природы и географии создала в древние и последующие времена совершенно объективные предпосылки для формирования особого поведенческого кода, особого характера у населявших эти просторы народов. В результате же породила всю русскую историю с ее в целом мирной территориальной экспансией, ее имперской заданностью и даже с особой ролью «царя-батюшки». Потому что не в «рабской натуре» тут дело, а в коллективной интуиции: такую страну без мощной центральной власти не удержать. В общем, это самое «культурное ядро» — штука особо важная, трудноразрушаемая, и у русских (расширительно понимаемых) устроенная иначе, нежели у европейцев. Соответственно, очень можно понять тех, кто, подобно А. Ракитову, задавшись целью подверстать «эту страну» под евростандарт, подымают на борьбу с русским феноменом всю свою королевскую рать.
Феномен же, в частности, проявился в том, что хоть и пришел капитализм в Россию, запоздало повторяя пройденный Западом путь, но, например, буржуазной литературы как кальки западной — не возникло. Буржуазия худо-бедно возникла. А вот в чистом виде романа, этого «эпоса нового времени», не возникло — то есть роман-то появился, но удивительно своеобразный. «На реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина», — сказал Герцен. По сути, Россия выработала свой «асимметричный» ответ на пришествие Модерна. Русский роман XIX века (как и вся литература, впрочем) оказался настолько наполнен народным мироощущением, что, несмотря на характерные для жанра черты: появление героя с его индивидуальностью, его частной жизнью, его отношениями с обществом — вряд ли можно сказать, что он, как роман европейский, отразил «дух нового времени». А именно распад традиционного общества и появление позитивного деятельного индивидуума. Это принципиальное отличие очень точно уловил Т. Манн, сказав о романах Толстого, что они «вводят нас в искушение опрокинуть соотношение между романом и эпосом, утверждаемое школьной эстетикой, и не роман рассматривать как продукт распада эпоса, а эпос — как примитивный прообраз романа».
Конечно, не в последнюю очередь такая специфика русской литературы связана с тем, что Россия так и не приняла капитализма. Полностью «атомарный» индивид в самой жизни был скорее исключением, и литература отражала, даже концентрировала, подобно линзе, эту непреходящую русскую тягу к целостности. Традиционное общество не распадалось, светская культура не теряла православного духа, народная вера существовала наряду с православием, но... капитализм уже был, и русский дух искал выхода из неразрешимого противоречия.
Искал и, между прочим, нашел. Именно это особо бесит нашего либерала. Именно это порождает его — иногда кажущуюся необъяснимой — густопсовую антисоветскость. И даже когда такой либерал начинает через губу похваливать что-то в СССР, как это делает Быков, не обольщайтесь — это способ убить советское за счет ядовитой интерпретации. Тут я снова возвращаю читателя к метафоре об эсэсовце и узниках. И привожу всего лишь одну цитату из всё той же лекции о Достоевском. Поговорив заодно и о Льве Толстом и посоветовав следовать «завещанному двумя титанами» «жизнеприятию» (то есть принимать жизнь, какая она есть, с ее неисправимой скверной — этакая гностика мимоходом!), а также, походя, коснувшись и Горького, «учительствующий» литератор заявляет следующее.
«Горький в Луке имел в виду Толстого. Он почувствовал в Толстом главное — его глубинное неверие в человека. Толстой думает, что человеку нужна традиция, вера, воспитание, семья, род — масса внешних обстоятельств, чтобы удержаться от ужасного. Толстой в самого человека не верит. Отдельный человек обречен. А вот Достоевский, как не странно, мрачный, кровавый Достоевский в человека верит. Человеку надо пасть… — далее о величии в падении (тут, правда, становится совсем непонятно, как по этому признаку противопоставить Достоевского Толстому, ведь и у того «не согрешив, не покаешься»), но главное, идеологическое, в конце, — Парадокс! Строй, который верил в человека, который награждал его всеми добродетелями, кончил катастрофой, а строй, который не верил в человека, пришел к удивительному комфорту».
То, что не к месту и «идеологично» до неприличия — понять можно. Постмодернистский пропагандист так и должен действовать — мешая цитаты, как шулер карты. То, что опять про «комфорт», — смешно и лишний раз показывает, что меньшинство с этой самой буквы всерьез помешано. То, что как бы говорится, что в СССР «хотели как лучше, но…» — это как раз на тему о похвале через губу. Но вот что поражает действительно — это как в результате всего этого балабольства совершенно переворачивается с ног на голову четкий и ясный смысл идей русских классиков. Четкий, ясный, легко доказуемый.
Что же это вы на русских писателей, господин хороший, так грубо — главное, что ГРУБО — клевещете?
Информация