Медный всадник, кто ты?

Вот уже почти два с половиной века он стоит над Невой. Официальное открытие памятника Петру Великому работы Фальконе состоялось 7 августа 1782 года.

Когда-то в один из первых дней августа, обычно — первый выходной, рядом с ним обязательно собирались ценители старины, чтобы отметить очередную годовщину установки памятника Петру Великому на Сенатской площади Санкт-Петербурга.

Теперь о традиции вспоминают только в юбилейные годы, но очередного юбилея надо ждать ещё полтора десятка лет. Наверное, это примета времени, что сегодня его уже никто не боится, как боялся пушкинский Евгений.


Иллюстрация А. Бенуа к пушкинскому "Медному всаднику" считается хрестоматийной

Похоже, ленинградцы-питерцы всё своё уже отбоялись в страшные дни Блокады. Зато фальконетовым Петром, как и прежде, восхищаются, чаще — просто любят, ласково называя «Петрушей». После тех самых 900 дней к нему в городе и вовсе относятся как-то теплее, человечнее.

На его фоне теперь регулярно фотографируются невесты, а женихи, открывая шампанское, целятся непременно под хвост царскому коню. Лихие бомбилы на Невском, готовые с любого содрать три шкуры, даже с иностранцев за то, чтобы прокатиться «прямо к Петру», берут не больше пяти сотен.


Морис Этьен Фальконе. Бюст работы Мари-Анн Колло, изваявшей голову Петра I

Впрочем, незадолго до петербургского заказа Фальконе выполнил две капеллы в парижской церкви Святого Роха. Они очаровали русского посла князя Голицына, тот и поддержал Дидро.

Фальконе старше русской царицы и тоже терпелив, не случайно ему позволили возиться с памятником полтора десятка лет. Впрочем, ждать и терпеть тогда умели. Только на то, чтобы транспортировать из Лахты постамент — «Гром-камень», ушёл целый сезон. Операция с технической точки зрения и сегодня была бы непростой, а в XVIII веке — просто уникальной (читайте).

Ни Сан-Суси, ни Версаль, ни Шёнбрунн ничего подобного себе позволить не могли. А сколько времени было потрачено на выбор постамента, да и убеждать сановных критиков пришлось чуть ли не целую зиму — только переписка Фальконе и президента российской Академии художеств Ивана Бецкого составляет два толстенных архивных тома.

Фальконе с его амбициями оказался и удивительно скромен — не постеснялся поручить изваять голову царя своей ученице Мари-Анн Колло. По тем временам дело неслыханное. Но тоже, как Дидро, угадал. Колло не стала копировать тоновую маску Петра работы учителя или прижизненный бюст Растрелли, решив задачу как истинный монументалист.

Главное — уловить характер и не войти в диссонанс с самим конным изваянием. Глаза навыкате, объёмный лоб в обрамлении густых, как волны, прядей, явное напряжение воли на лице, выдвинутый вперёд подбородок — казалось бы, банальный набор всем известных черт, но в целом — впечатление неповторимое.



Тут и гневная решимость, и умение миловать, тут и мудрость, и простота, суровость и спокойствие одновременно. Известно, что Фальконе много «правил» Колло, но в итоге единство несомненно, жаль, что о роли ученицы теперь помнят только знатоки.

Екатерина выбрала «своего» Петра, много говорила о нём, писала, но на самом монументе отметилась предельно лаконично: «PETRO primo CATHARINA secunda». И по-русски: «Петру Первому Екатерина Вторая. Лета 1782».



С тех пор фальконетов Пётр многим не давал покоя. Вдохновил Пушкина. Нервного императора Павла так просто достал, не простояв на Сенатской площади и двух десятков лет. И Павел, только вступив на престол, в пику матери водрузил у Михайловского замка другую конную статую Петра. Работы Карло Растрелли — ту самую, что когда-то отвергла великая императрица. Амбициозное «Прадѣду Правнукъ. 1800» — тоже начертано в пику Екатерине.



Младший сын Павла Николай, такой же нервный, как отец, но с куда более холодным рассудком, без лишних колебаний приказал выпустить в медного Петра, а заодно и в декабристов порцию картечи.

Говорят, её следы до сих пор можно разглядеть на изломах Гром-камня. Ни в трёх Революциях, ни в Гражданскую ни у кого на Петра рука не поднялась. А позже в Петра целились уже фашистские асы Люфтваффе — не попали ни разу.

Пушкин подпустил мистики, но холодный Николай Павлович, «расстреляв» Петра, сразу выбрал под себя образ царя-стоика. Медного всадника тогда частенько сравнивали с древнеримским Марком Аврелием, хотя Фальконе именно эту статую считал примером того, как не надо делать конные монументы.

При царе-освободителе Александре II Петра Великого «подавали» публике уже как реформатора и чуть ли не либерала, а заодно украшали цветами а-ля русский триколор. Александр III и его неудачник-сын напирали на «народность» Петра Алексеевича, устраивая на Сенатской площади каток и гуляния. Славянофилам же очень нравилась формула: «Великий вождь великого народа».

После Октября 17-го её никто, разумеется, в отношении Петра не озвучивал. Но при Сталине, когда увидел свет «Пётр Первый» красного графа Толстого, именно эта трактовка подразумевалась как бы сама собой.

Если уж тирана Ивана Грозного гений Сергея Эйзенштейна и блистательная игра Николая Черкасова представили этаким борцом с боярской бюрократией, то Петра Великого сам Бог велел превратить в «народного царя». И никто после самого «вождя народов» эту формулу не забыл. До сих пор…

Произведения скульптуры в чём-то сродни боевым кораблям. Настоящий шедевр, как достойного противника, узнают по силуэту. Но капитаны годами изучают каталоги с контурами вражеских крейсеров и эсминцев, а «Медный всадник» остаётся в памяти сразу и навсегда. Однако в скульптуре так же, как силуэт, важен и жест.

«Россию поднял на дыбы» — о монументе в целом этим уже всё сказано. А вот рука, простёртая над волнами Невы? «Благодетельная десница», «Отеческая рука». Как долго и трудно Пушкин подбирает эпитеты — «Поднявши руку в вышине», «Гигант с простёртою рукою», «Грозя недвижною рукой»! В самом жесте — средоточие силы, ума, воли. Но не только — рука Петра — как новый вектор для новой России.



«Окно в Европу» — вроде бы сказано, и точка. На Запад — навстречу Европе. Чтобы быть не просто рядом, чтобы быть вместе. Быть достойной её составной частью. И никаких комплексов неполноценности здесь искать не надо.

Абсолютно прав был Лев Гумилёв — Евразия мы, не Азеопа. Азеопа — это «красиво» сказал другой историк, Павел Милюков. Сказал через двести лет после Петра, словно всё, что тот завещал, пустил под откос.

Не удивляет, что «временные» с таким министром иностранных дел комплексовали перед Европой, неудивительно, что их, «временных», с такой лёгкостью смели большевики. Урал — не шутка географии, а наш с Европой общий рубеж.

«Евразия — не Азеопа», — мог бы задолго до Гумилёва сказать сам Пётр. Он не сказал — он всё сделал, чтобы так и было!
Автор: podymych