Дней Александровых медальное начало
«Плешивый щеголь, враг труда» — по выражению язвительного поэта, в наше время Александр I именовался бы хипстером. Полюбуйтесь на его парадный портрет кисти Степана Щукина: элегантные баки, небольшой аккуратный «ирокез», прикрывающий рано наметившуюся лысину… Ничего не выдавало в нём поначалу ни победителя Наполеона, ни пресловутого тобольского старца Фёдора Кузьмича.
При дворе своего отца, Павла I, будущий император вёл себя мечтательно-вызывающе, отдавая одновременно дань двум наиболее модным течениям среди «золотой молодёжи» того времени — политическому либерализму и эстетическому сентиментализму. Так, например, он любил говаривать в узком кругу, что, придя к власти (цесаревич благоразумно не уточнял, каким именно способом он это сделает), дарует народу Конституцию и отречётся от престола, чтобы остаток жизни провести в каком-нибудь прелестном домике на живописном берегу Рейна.
Как ни странно, оба обещания он сдержал, хотя и с крупными оговорками. Конституция действительно была им дарована, но не России, а присоединённой к ней в 1815 году Польше. Что же касается второго, то есть ухода «в мир», то мы вслед за князем Владимиром Барятинским и Даниилом Андреевым склонны по меньшей мере всерьёз относиться к знаменитой (однако, будем справедливы, не до конца убедительной) «легенде», согласно которой Александр Благословенный не умер в 1825 году в Таганроге, а отправился, «духовной жаждою томим», в долголетнее странствие. Правда, не на запад, как планировал в юности, а на восток, в Сибирь.
Однако это случится позднее, а пока, смахнув меланхолическую слезу по поводу сообщённого ему графом Паленом среди ночи 12 (24) марта 1801 года известия о только что совершённом цареубийстве, оробев и немного поломавшись, молодой Александр вышел к ожидавшим его войскам, объявил, что «батюшка скончался апоплексическим ударом», и многозначительно добавил, что всё при нём будет, как при бабушке. В тот же день эти слова были повторены (возможно, что заранее обдуманы и заготовлены) и обрели официальный статус в Манифесте о вступлении на престол:
«Мы, воспріемля наследственно Императорскій Всероссійскій Престолъ, воспріемлемъ купно и обязанность, управлять Богомъ Намъ врученный народъ по законамъ и по сердцу въ Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей, Государыни Императрицы Екатерины Великія, коея память Намъ и всему Отечеству вечно пребудетъ любезна, да по Ея премудрымъ намереніямъ шествуя, достигнемъ вознести Россію на верхъ славы и доставить ненарушимое блаженство всемъ вернымъ подданнымъ Нашимъ…»
Разумеется, «наследственно» и «купно» воспринималась и обязанность награждения медалями — отрасль, достигшая расцвета именно при «августейшей бабке» и едва ли не оттого пребывавшая во времена правления «батюшки» в немилости.
Летом того же года специально для коронационных московских торжеств, случившихся позднее, в сентябре, изготовили первую в длинном ряду наград Александровской эпохи медаль «За служение во время коронации» (мастер — Карл Леберехт). Не будем отвлекаться на её описание. Причина для её вручения ясна из названия.
Далее последовало несколько более интересных, хотя и маловыразительных медалей, которые, однако же, недостаточно было бы просто перечислить — их история не ограничилась ни коронацией, ни даже царствованием Александра.
Такова, к примеру, медаль «За полезное». Серебряная или золотая, с менявшимся с течением времени профилем императора на аверсе и неизменной надписью на реверсе, она выдавалась купцам и мещанам за различные услуги правительству, а равно и за крупные пожертвования на благотворительность. Носить её полагалось на лентах Аннинского, Владимирского или Александровского ордена в зависимости от величины заслуг.
Эта медаль явилась вариантом другой, более разнообразной по составу награждённых медали «За усердную службу». Обладателями её могли стать и хан Киргиз-Кайсацкой Орды «за усердие его к престолу, за переселение на здешнюю сторону Урала с тридцатью тысячами кибиток», и простой столярный мастер Царскосельского дворцового правления «за отличную службу и особое искусство в работе», и немецкий колонист Келер «за работу учителем в течение 24-х лет».
Граф и впрямь являлся недурным рифмачом и участником суворовского штурма Измаила, коему впоследствии посвятил он поэтическое сочинение — драму «Зельмира и Смелон» в трёх действиях. Хотя гораздо более известна в то время была супруга генерала Прасковья Закревская, фрейлина императрицы, одна из наиболее порочных петербургских красавиц, любовница другого Потёмкина, Таврического, генерал-фельдмаршала и фаворита Екатерины.
Заключение трактата, кстати сказать, отмечено и памятной медалью с профилем императрицы на аверсе и надписью на реверсе:
«ВЕРЕ И ВЕРНОСТИ».
В сущности же, он явился лишь первым шагом на непростом пути к присоединению Грузии. Заявленная верность оказалась непрочной и сохранялась недолго: России Грузия всё ещё приходилась «не ко времени», да и сам царь Ираклий вскоре засомневался и уже через три года, в 1787-м, пошёл на сепаратный сговор с Турцией, чем фактически денонсировал соглашение с русскими.
Турки потерпели сокрушительное поражение в войне 1787–1792 годов и официально отказались от каких-либо видов на Грузию. Однако тут же на неё ополчился Иран: в сентябре 1795-го персидские полчища Ага-Мухаммед-хана разгромили оставшихся без защиты грузин в Крцанисской битве, овладели Тбилиси и учинили там чудовищную резню.
В ответ на это русский корпус под командованием Валериана Зубова вторгся в Дагестан, штурмом овладел Дербентом и вполне мог тогда же «вымыть сапоги в Индийском океане», как вдруг кончина Екатерины II сразу спутала русским все карты.
Главнокомандующий Зубов как брат последнего фаворита императрицы, Платона, был ненавистен Павлу I, и ради мести тот предпочёл немедленно прекратить столь удачно начатую кампанию. Войска отозвали, а бедного Зубова даже не удостоили личного приказания вернуться — пусть остаётся с персами один на один.
Несколько слов стоит сказать об этом баловне судьбы. Увлечение пожилой Екатерины его старшим братом позволило Валериану в 25-летнем возрасте сделаться генерал-аншефом. Для сравнения: великий Суворов получил то же звание в 1886 году — в 56 лет!
Заваленный деньгами, деревнями и орденами, награждённый чинами не по летам, юнец не стеснялся выпрашивать себе всё новые почести. Так, будучи пожалован королём Фридрихом в кавалеры прусского ордена Чёрного орла, Валериан тотчас прозрачно намекнул брату, что по уставу носить этот орден может лишь лицо, находящееся в звании не ниже генерал-поручика (сам же он в ту пору был только что произведён в генерал-майоры).
При всём том наш чинолюбец отличался личной храбростью, доходящей порой до безрассудства. Молодецкая удаль принесла ему вполне заслуженного «Георгия» IV степени за штурм Измаила, в Польше она же привела к скандалам вокруг амуров красавца с замужними дамами, на одной из которых, графине Потоцкой, он в конце концов принужден был жениться, а затем там же — к ранению в ногу ядром с последующей ампутацией (Зубов потом носил немецкий протез, стоивший целое состояние).
Опала Валериана вызвала к жизни одно из лучших поздних державинских произведений — оду «На возвращение графа Зубова из Персии»(1797). Сановный поэт уже успел воспеть юношу, когда тот находился на вершине удачи (оды «К красавцу» и «На покорение Дербента»). С переменой судьбы шансы стать адресатом новых стихотворных посланий у Валериана были, прямо скажем, невелики.
Такую довольно провокационную мысль высказал однажды при дворе Державину князь Сергей Голицын, язвительно присовокупив, что уж теперь-то льстить нет никакой выгоды. Гавриил Романович холодно возразил: из чувства собственного достоинства он никогда не переменяет мыслей и никому не льстит, а пишет по внушению своего сердца.
«Нынче ему не напишешь», — продолжал задираться Голицын. «Вы увидите», — ответил Державин и, приехав домой, тотчас взялся за новую оду.
Цель нашей жизни — цель к покою;
Проходим для того сей путь,
Чтобы от мразу иль от зною
Под кровом нощи отдохнуть.
Здесь нам встречаются стремнины,
Там терны, там ручьи в тени,
Там мягкие луга, равнины,
Там пасмурны, там ясны дни;
Сей с холма в пропасть упадает,
А тот взойти спешит на холм.
И т.д.
Стихи эти напечатали, разумеется, уже при новом императоре, смерти «батюшки» которого Валериан способствовал, но пережил убиенного ненадолго.
А перед самой гибелью Павла свою давнюю цель — покой — наконец обрела Грузия. В манифесте, обнародованном в Петербурге в январе 1800 года, говорилось:
«Сим объявляем императорским нашим словом, что по присоединении Царства Грузинского на вечные времена под державу нашу не только предоставлены и в целости будут \…\ все права, преимущества и собственность законно каждому принадлежащая, но что от сего времени каждое состояние народное вышеозначенных областей имеет пользоваться теми правами, вольностями, выгодами и преимуществами, каковыми древние подданные Российские по милости наших предков и Нашей наслаждаются под покровом Нашим».
И Божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов
За гранью дружеских штыков.
Так позднее живописал другой русский поэт.
В России, однако, всё ещё не было однозначного мнения о целесообразности присоединения грузинских «садов». Молодой либерал на русском престоле в разговоре с генерал-прокурором Александром Беклешовым говорил о «крайнем отвращении» и о том, что он-де «почитает несправедливым присвоение чужой земли». Тем не менее местную царскую власть в Грузии ликвидировали и заменили прямым управлением из Петербурга. А вскоре пришлось пустить в дело и «дружеские штыки».
Участились набеги горцев (осетины, к примеру, полностью уничтожили казачий полк, а аварцы — пехотный батальон). В 1802 году в Тифлис направили генерала князя Павла Цицианова, потомка грузинских князей, переселившихся в Россию ещё при Петре.
«Между первейшими обязанностями Вашими, — письменно напутствовал его вошедший уже во вкус правления император, — поставите Вы принять все убеждения, настояния и, наконец, самое понуждение к вызову всех неспокойных царевичей, а особливо царицы Дарьи (вдова царя Ираклия II. — М.Л.) в Россию. Меру сию считаю я главною к успокоению народа, при виде их замыслов и движений, не перестающего колебаться в установляемом для счастья их порядке».
«Успокоение» требовало прежде всего подчинения опасного соседа — Гянджинского ханства. 3(15) января 1804 года столица ханства была осаждена и взята приступом. Хан Джавад, в прошлом однажды уже сдававшийся русским и присягавший на верность империи, а потом стремительно переметнувшийся к персам, на сей раз решительно отверг одно за другим несколько предложений о сдаче и, поклявшись умереть на стенах города, исполнил своё обещание; с ним погибло до полутора тыс. защитников.
Судьба остальных гянджинцев, в том числе и мирных жителей, оказалась различной. В то время как ни одна из порядка девяти тыс. женщин, взятых ханом в город из деревень в залог верной службы их мужей, и ни один младенец не погибли (Цицианов в рапорте специально отметил во вверенных ему войсках «человеколюбие и повиновение приказанию, доселе при штурмах неслыханное»), около пятисот мужчин были умерщвлены в Джума-мечети, обращённой на следующий день в церковь, после того как среди грузин, находившихся в войсках Цицианова, пронёсся слух, что в мечети укрылись горцы, их смертельные многовековые враги.
Серебряные медали для низших чинов — участников осады Гянджи — украшены вензелем Александра I на аверсе и семистрочной надписью на реверсе:
«ЗА — ТРУДЫ — И ХРАБРОСТЬ — ПРИ ВЗЯТИИ — ГАНЖИ — ГЕНВАРЯ 3.— 1804 г.».
Медаль предназначалась для ношения на Александровской ленте.
Известно, что Павел Цицианов противился массовому награждению и требовал, чтобы вместо почти четырёх тыс. было роздано лишь чуть больше полутора тыс. экземпляров медали — непосредственным участникам штурма. При этом изготовленные уже «манеты» предполагалось пустить в переплавку и отчеканить новые, убрав из легенды на реверсе слово «труды» и добавив слово «штурм» («За храбрость при взятии Гянджи штурмом»). Остаток серебра следовало продать и выстроить на вырученные деньги церковь в Тифлисе.
Из Петербурга было получено согласие, но дело затянулось по обыкновению; в 1806 году Цицианова предательски убили в Баку (объявив о мирной сдаче города, бакинский хан подстроил ловушку: подъехавшего к воротам города генерала командующего застрелили и обезглавили, а голову Цицианова хан отправил в дар персидскому шаху. Оставшемуся без командующего небольшому русскому отряду пришлось отступить), а других борцов за «чистоту» медали не нашлось.
По взятии Гянджи Россия втянулась в длительную вялотекущую войну с Персией (начало её отмечено любопытной золотой медалью 1804 года «За храбрость, оказанную в сражении с персиянами», которой были награждены двое казаков — Сурков и Егоров, есаулы Терского и Гребенского войск, в составе небольшого отряда захватившие у персов знамёна и пушки), а заодно и в «Большую игру» с Англией, помыкавшей тогдашним шахом в Тегеране. В то время как на западе, на севере и юге уже набирали силу и поднимали голову новые враги русской державы.
Александр I
При дворе своего отца, Павла I, будущий император вёл себя мечтательно-вызывающе, отдавая одновременно дань двум наиболее модным течениям среди «золотой молодёжи» того времени — политическому либерализму и эстетическому сентиментализму. Так, например, он любил говаривать в узком кругу, что, придя к власти (цесаревич благоразумно не уточнял, каким именно способом он это сделает), дарует народу Конституцию и отречётся от престола, чтобы остаток жизни провести в каком-нибудь прелестном домике на живописном берегу Рейна.
Как ни странно, оба обещания он сдержал, хотя и с крупными оговорками. Конституция действительно была им дарована, но не России, а присоединённой к ней в 1815 году Польше. Что же касается второго, то есть ухода «в мир», то мы вслед за князем Владимиром Барятинским и Даниилом Андреевым склонны по меньшей мере всерьёз относиться к знаменитой (однако, будем справедливы, не до конца убедительной) «легенде», согласно которой Александр Благословенный не умер в 1825 году в Таганроге, а отправился, «духовной жаждою томим», в долголетнее странствие. Правда, не на запад, как планировал в юности, а на восток, в Сибирь.
Однако это случится позднее, а пока, смахнув меланхолическую слезу по поводу сообщённого ему графом Паленом среди ночи 12 (24) марта 1801 года известия о только что совершённом цареубийстве, оробев и немного поломавшись, молодой Александр вышел к ожидавшим его войскам, объявил, что «батюшка скончался апоплексическим ударом», и многозначительно добавил, что всё при нём будет, как при бабушке. В тот же день эти слова были повторены (возможно, что заранее обдуманы и заготовлены) и обрели официальный статус в Манифесте о вступлении на престол:
«Мы, воспріемля наследственно Императорскій Всероссійскій Престолъ, воспріемлемъ купно и обязанность, управлять Богомъ Намъ врученный народъ по законамъ и по сердцу въ Бозе почивающей Августейшей Бабки Нашей, Государыни Императрицы Екатерины Великія, коея память Намъ и всему Отечеству вечно пребудетъ любезна, да по Ея премудрымъ намереніямъ шествуя, достигнемъ вознести Россію на верхъ славы и доставить ненарушимое блаженство всемъ вернымъ подданнымъ Нашимъ…»
Разумеется, «наследственно» и «купно» воспринималась и обязанность награждения медалями — отрасль, достигшая расцвета именно при «августейшей бабке» и едва ли не оттого пребывавшая во времена правления «батюшки» в немилости.
Медаль «За служение во время коронации»
Летом того же года специально для коронационных московских торжеств, случившихся позднее, в сентябре, изготовили первую в длинном ряду наград Александровской эпохи медаль «За служение во время коронации» (мастер — Карл Леберехт). Не будем отвлекаться на её описание. Причина для её вручения ясна из названия.
Медаль «За служение во время коронации»
Далее последовало несколько более интересных, хотя и маловыразительных медалей, которые, однако же, недостаточно было бы просто перечислить — их история не ограничилась ни коронацией, ни даже царствованием Александра.
Такова, к примеру, медаль «За полезное». Серебряная или золотая, с менявшимся с течением времени профилем императора на аверсе и неизменной надписью на реверсе, она выдавалась купцам и мещанам за различные услуги правительству, а равно и за крупные пожертвования на благотворительность. Носить её полагалось на лентах Аннинского, Владимирского или Александровского ордена в зависимости от величины заслуг.
Эта медаль явилась вариантом другой, более разнообразной по составу награждённых медали «За усердную службу». Обладателями её могли стать и хан Киргиз-Кайсацкой Орды «за усердие его к престолу, за переселение на здешнюю сторону Урала с тридцатью тысячами кибиток», и простой столярный мастер Царскосельского дворцового правления «за отличную службу и особое искусство в работе», и немецкий колонист Келер «за работу учителем в течение 24-х лет».
Граф и впрямь являлся недурным рифмачом и участником суворовского штурма Измаила, коему впоследствии посвятил он поэтическое сочинение — драму «Зельмира и Смелон» в трёх действиях. Хотя гораздо более известна в то время была супруга генерала Прасковья Закревская, фрейлина императрицы, одна из наиболее порочных петербургских красавиц, любовница другого Потёмкина, Таврического, генерал-фельдмаршала и фаворита Екатерины.
Заключение трактата, кстати сказать, отмечено и памятной медалью с профилем императрицы на аверсе и надписью на реверсе:
«ВЕРЕ И ВЕРНОСТИ».
В сущности же, он явился лишь первым шагом на непростом пути к присоединению Грузии. Заявленная верность оказалась непрочной и сохранялась недолго: России Грузия всё ещё приходилась «не ко времени», да и сам царь Ираклий вскоре засомневался и уже через три года, в 1787-м, пошёл на сепаратный сговор с Турцией, чем фактически денонсировал соглашение с русскими.
Турки потерпели сокрушительное поражение в войне 1787–1792 годов и официально отказались от каких-либо видов на Грузию. Однако тут же на неё ополчился Иран: в сентябре 1795-го персидские полчища Ага-Мухаммед-хана разгромили оставшихся без защиты грузин в Крцанисской битве, овладели Тбилиси и учинили там чудовищную резню.
В ответ на это русский корпус под командованием Валериана Зубова вторгся в Дагестан, штурмом овладел Дербентом и вполне мог тогда же «вымыть сапоги в Индийском океане», как вдруг кончина Екатерины II сразу спутала русским все карты.
Медаль «Воздаяние за усердие, оказанное во время экспедиции тайного советника Мусина-Пушкина для приискания руды в хребтах кавказских и араратских гор»
Главнокомандующий Зубов как брат последнего фаворита императрицы, Платона, был ненавистен Павлу I, и ради мести тот предпочёл немедленно прекратить столь удачно начатую кампанию. Войска отозвали, а бедного Зубова даже не удостоили личного приказания вернуться — пусть остаётся с персами один на один.
Несколько слов стоит сказать об этом баловне судьбы. Увлечение пожилой Екатерины его старшим братом позволило Валериану в 25-летнем возрасте сделаться генерал-аншефом. Для сравнения: великий Суворов получил то же звание в 1886 году — в 56 лет!
Заваленный деньгами, деревнями и орденами, награждённый чинами не по летам, юнец не стеснялся выпрашивать себе всё новые почести. Так, будучи пожалован королём Фридрихом в кавалеры прусского ордена Чёрного орла, Валериан тотчас прозрачно намекнул брату, что по уставу носить этот орден может лишь лицо, находящееся в звании не ниже генерал-поручика (сам же он в ту пору был только что произведён в генерал-майоры).
При всём том наш чинолюбец отличался личной храбростью, доходящей порой до безрассудства. Молодецкая удаль принесла ему вполне заслуженного «Георгия» IV степени за штурм Измаила, в Польше она же привела к скандалам вокруг амуров красавца с замужними дамами, на одной из которых, графине Потоцкой, он в конце концов принужден был жениться, а затем там же — к ранению в ногу ядром с последующей ампутацией (Зубов потом носил немецкий протез, стоивший целое состояние).
Опала Валериана вызвала к жизни одно из лучших поздних державинских произведений — оду «На возвращение графа Зубова из Персии»(1797). Сановный поэт уже успел воспеть юношу, когда тот находился на вершине удачи (оды «К красавцу» и «На покорение Дербента»). С переменой судьбы шансы стать адресатом новых стихотворных посланий у Валериана были, прямо скажем, невелики.
Такую довольно провокационную мысль высказал однажды при дворе Державину князь Сергей Голицын, язвительно присовокупив, что уж теперь-то льстить нет никакой выгоды. Гавриил Романович холодно возразил: из чувства собственного достоинства он никогда не переменяет мыслей и никому не льстит, а пишет по внушению своего сердца.
«Нынче ему не напишешь», — продолжал задираться Голицын. «Вы увидите», — ответил Державин и, приехав домой, тотчас взялся за новую оду.
Цель нашей жизни — цель к покою;
Проходим для того сей путь,
Чтобы от мразу иль от зною
Под кровом нощи отдохнуть.
Здесь нам встречаются стремнины,
Там терны, там ручьи в тени,
Там мягкие луга, равнины,
Там пасмурны, там ясны дни;
Сей с холма в пропасть упадает,
А тот взойти спешит на холм.
И т.д.
Стихи эти напечатали, разумеется, уже при новом императоре, смерти «батюшки» которого Валериан способствовал, но пережил убиенного ненадолго.
А перед самой гибелью Павла свою давнюю цель — покой — наконец обрела Грузия. В манифесте, обнародованном в Петербурге в январе 1800 года, говорилось:
«Сим объявляем императорским нашим словом, что по присоединении Царства Грузинского на вечные времена под державу нашу не только предоставлены и в целости будут \…\ все права, преимущества и собственность законно каждому принадлежащая, но что от сего времени каждое состояние народное вышеозначенных областей имеет пользоваться теми правами, вольностями, выгодами и преимуществами, каковыми древние подданные Российские по милости наших предков и Нашей наслаждаются под покровом Нашим».
И Божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов
За гранью дружеских штыков.
Так позднее живописал другой русский поэт.
В России, однако, всё ещё не было однозначного мнения о целесообразности присоединения грузинских «садов». Молодой либерал на русском престоле в разговоре с генерал-прокурором Александром Беклешовым говорил о «крайнем отвращении» и о том, что он-де «почитает несправедливым присвоение чужой земли». Тем не менее местную царскую власть в Грузии ликвидировали и заменили прямым управлением из Петербурга. А вскоре пришлось пустить в дело и «дружеские штыки».
Участились набеги горцев (осетины, к примеру, полностью уничтожили казачий полк, а аварцы — пехотный батальон). В 1802 году в Тифлис направили генерала князя Павла Цицианова, потомка грузинских князей, переселившихся в Россию ещё при Петре.
«Между первейшими обязанностями Вашими, — письменно напутствовал его вошедший уже во вкус правления император, — поставите Вы принять все убеждения, настояния и, наконец, самое понуждение к вызову всех неспокойных царевичей, а особливо царицы Дарьи (вдова царя Ираклия II. — М.Л.) в Россию. Меру сию считаю я главною к успокоению народа, при виде их замыслов и движений, не перестающего колебаться в установляемом для счастья их порядке».
«Успокоение» требовало прежде всего подчинения опасного соседа — Гянджинского ханства. 3(15) января 1804 года столица ханства была осаждена и взята приступом. Хан Джавад, в прошлом однажды уже сдававшийся русским и присягавший на верность империи, а потом стремительно переметнувшийся к персам, на сей раз решительно отверг одно за другим несколько предложений о сдаче и, поклявшись умереть на стенах города, исполнил своё обещание; с ним погибло до полутора тыс. защитников.
Судьба остальных гянджинцев, в том числе и мирных жителей, оказалась различной. В то время как ни одна из порядка девяти тыс. женщин, взятых ханом в город из деревень в залог верной службы их мужей, и ни один младенец не погибли (Цицианов в рапорте специально отметил во вверенных ему войсках «человеколюбие и повиновение приказанию, доселе при штурмах неслыханное»), около пятисот мужчин были умерщвлены в Джума-мечети, обращённой на следующий день в церковь, после того как среди грузин, находившихся в войсках Цицианова, пронёсся слух, что в мечети укрылись горцы, их смертельные многовековые враги.
Серебряные медали для низших чинов — участников осады Гянджи — украшены вензелем Александра I на аверсе и семистрочной надписью на реверсе:
«ЗА — ТРУДЫ — И ХРАБРОСТЬ — ПРИ ВЗЯТИИ — ГАНЖИ — ГЕНВАРЯ 3.— 1804 г.».
Медаль предназначалась для ношения на Александровской ленте.
Известно, что Павел Цицианов противился массовому награждению и требовал, чтобы вместо почти четырёх тыс. было роздано лишь чуть больше полутора тыс. экземпляров медали — непосредственным участникам штурма. При этом изготовленные уже «манеты» предполагалось пустить в переплавку и отчеканить новые, убрав из легенды на реверсе слово «труды» и добавив слово «штурм» («За храбрость при взятии Гянджи штурмом»). Остаток серебра следовало продать и выстроить на вырученные деньги церковь в Тифлисе.
Из Петербурга было получено согласие, но дело затянулось по обыкновению; в 1806 году Цицианова предательски убили в Баку (объявив о мирной сдаче города, бакинский хан подстроил ловушку: подъехавшего к воротам города генерала командующего застрелили и обезглавили, а голову Цицианова хан отправил в дар персидскому шаху. Оставшемуся без командующего небольшому русскому отряду пришлось отступить), а других борцов за «чистоту» медали не нашлось.
По взятии Гянджи Россия втянулась в длительную вялотекущую войну с Персией (начало её отмечено любопытной золотой медалью 1804 года «За храбрость, оказанную в сражении с персиянами», которой были награждены двое казаков — Сурков и Егоров, есаулы Терского и Гребенского войск, в составе небольшого отряда захватившие у персов знамёна и пушки), а заодно и в «Большую игру» с Англией, помыкавшей тогдашним шахом в Тегеране. В то время как на западе, на севере и юге уже набирали силу и поднимали голову новые враги русской державы.
Автор: Hastle