Воспоминания о подполковнике Козике. Часть 1
Эти четыре публикации посвящены воспоминаниям фронтового журналиста Павла Андреева.
— Я ехал к новому месту службы. Уже ночью поезд остановился на маленькой станции. Это был мой пункт назначения. Я вышел из вагона. До села Красиловки, где находилось политуправление 1-го Украинского фронта, было еще около десяти километров, и остаток ночи пришлось коротать на станции.
Дождавшись рассвета, я направился в Красиловку. Начальник политуправления генерал-майор Сергей Савельевич Шатилов после краткой беседы направил меня в орготдел к подполковнику Сурикову.
Подполковника я застал одного. Сразу было видно, что он не кадровый политработник. Его разговор, манеры подтверждали это. И действительно, как я узнал потом, до войны Суриков возглавлял научно-исследовательский институт.
— Мне уже звонил Сергей Савельевич и просил позаботиться насчёт жилья для вас. А с жильем у нас архитрудно. Так что и не знаю, где бы вас разместить, — картавя и по-волжски окая, озабоченно проговорил Суриков, едва мы поздоровались.
Он уже собрался, было куда-то звонить, но тут открылась дверь и вошел какой-то подполковник в шинели, с скрещенными на груди ремнями от портупеи и кожаной сумки.
— А, Павел Карпович! Вот кстати! — обрадовался Суриков и положил трубку. — Прибыл новый инспектор, — он кивнул в мою сторону. — Так что прошу любить и жаловать.
— Пополнение? Это хорошо! — с улыбкой произнес Павел Карпович и, протягивая мне руку, отрекомендовался: — Подполковник Козик.
— А я вот ломаю голову, где бы нам разместить полковника. У тебя там не найдётся местечка? — приглаживая ёжик, спросил Суриков.
— Кроме лавки, и положить негде будет, — лукаво улыбнулся Козик.
— Ну, ты уж не пугай полковника, — смутился от этих слов Суриков.
— Ничего, пусть полковник привыкает к фронтовой жизни инспекторов. Гостиниц у нас нет. Где застала ночь, там и ночуй, — И, обращаясь ко мне, с прежней фамильярностью (впрочем, это у него выходило совершенно не обидно), сказал: — Ну что ж, полковник, пошли.
— Вот и славно. Значит, проблема с жильем решена, — удовлетворенно произнёс Суриков.
Подполковник Козик со своим весёлым нравом и привлекательной улыбкой сразу как-то располагал к себе, вызывал чувство симпатии. Ему было на вид лет тридцать с небольшим. Глаза, то спокойные, а то вдруг озорные, таили в себе смешинку.
— Наверно, с неохотой покидали Москву? — спросил он, как только мы очутились на улице.
Я не успел ответить, ибо навстречу нам торопливо шел подполковник в очках. Бросив Козику, что уезжает к танкистам, он поспешил к ожидавшей его на дороге грузовой машине.
— Инспектор Ильинский, — представил заочно подполковника Козик. — Это хорошо, что он уезжает в командировку. Следовательно, освободилась для вас койка. — Вздохнул. — Вот такая наша служба. Не успеешь приехать из одной командировки, как тебе тут же другую подкидывают.
Единственная улица села Красиловка представляла сплошное месиво грязи. Поэтому Павел Карпович повел меня на квартиру огородами. Мы пробирались по поваленным плетням. И все же перехода улицы не избежали. Приподняв полы шинели, буквально форсировали ее.
— Ну и грязюка, чтоб ей пусто было! — не сдержался я.
— Да, это не асфальт московских улиц, — снова уколол меня столицей Козик.
Мы вошли в хату. За столом сидел одноглазый старик с рыжей бородой и сумрачным лицом. У печи гремела ухватом седоволосая старуха.
— Хозяева, полковника веду на жилье, — возвестил с порога Козик.
Старуха мельком взглянула на меня, не выразив ни восторга, ни протеста. Старик же, щипая пальцами кудлатую бороду, доброжелательно изрек:
— Будь ласка. Раз треба, яки ж могут быть возражения?
— Вот наша гостиница, товарищ полковник. Раздевайтесь и чувствуйте себя как дома.
«Гостиница» на самом деле была маленькой комнаткой с одним окном. Видимо, раньше она служила кладовкой для домашней утвари. Сейчас же в ней стоял небольшой столик, кровать и раскладушка, обладателем которой, как выяснилось, был Козик.
— Мы мало здесь бываем. Больше в частях находимся, — пояснил Павел Карпович. — Словом, есть где заночевать, и ладно.
Павел Карпович снял шинель. На груди у него сверкнули два ордена и три медали.
— По наградам видно, что вы давно на фронте, — заметил я.
— С первого дня войны. Так что знаю её не по рассказам. Всё приходилось: и отступать, и наступать. — Спросил в свою очередь: — А вы давно в армии?
Я рассказал о себе.
— Это хорошо, что вам удалось окончить военно-политическую академию. А мне вот война помешала учиться. — Тряхнул головой. — Ничего, разобьём гитлеровцев, и всё образуется! А учиться никогда не поздно.
На ужин в столовую мы не пошли. У меня были кое- какие московские продукты и мы ограничились ими.
После долгой беседы на разные темы, во время которой мы оба перешли на «ты», стали готовиться ко сну. Павел Карпович уснул сразу, а я еще долго вспоминал свой отъезд из Москвы, дорогу, по которой добирался сюда. Но незаметно сон сковал и меня.
Вскоре мы были уже в командировке, в районном городке на Житомирщине, который лишь неделю назад освободили наши войска. Вражеское командование, сообразуясь со своими оперативными планами, вознамерилось взять город обратно. Подтянув свежие силы, гитлеровцы предприняли наступление. Минут десять длился их артиллерийский налет. А затем в атаку пошли танки и пехота.
Стрелковая дивизия с приданными ей частями усиления поначалу успешно сдерживала все атаки противника на городок. Но потом гитлеровцам удалось вклиниться в боевые порядки одного из полков. Сложилась опасная ситуация. Враг мог развить свой успех. Необходимо было срочно эвакуировать раненых. Эту задачу я и Козик добровольно взяли на себя.
Вместе с медицинским персоналом мы грузили раненых в машины и отправляли в населенный пункт Степановку, где был расположен полевой передвижной госпиталь. Часть жителей, не рискуя снова оказаться под пятой гитлеровцев, тоже уходили из города.
Возможно, фашистам и удалось бы вновь захватить этот районный центр, но командир корпуса сумел вовремя оказать помощь дивизии, и противник был отбит с большими для него потерями.
Когда обстановка стабилизировалась, мы с Козиком направились к новому месту расположения политуправления фронта. Навстречу нам возвращались в город жители.
Внезапно из-под облаков вывернулся фашистский истребитель и ударил вдоль дороги из пулеметов. Женщины, прижав к груди детей, с криками и воплями заметались, ища спасения. Но остервенелый фашист продолжал безжалостно расстреливать их. И лишь закончив свое злодейское дело, «мессер» круто взмыл вверх и снова ушёл в облака.
Когда самолет скрылся, мы увидели лежавшую неподалеку женщину, над которой горько и безутешно плакал мальчик лет пяти. А поодаль, па обочине дороги, с раздирающими душу рыданиями склонилась над убитой трехлетней девочкой молодая мать.
Мы видели за войну разное. Но эта картина до глубины души потрясла нас. Кивнув Козику на плачущего мальчугана, я подошел к убитой горем матери, обнял её за плечи и сказал:
— Идите в лес, а то вдруг ещё налетят.
Но мой призыв, как видно, не дошел до её сознания. Потрясенная смертью дочурки, мать не владела собой. Прижав к груди мертвого ребенка, она с окаменевшим лицом стояла, будто в столбняке, не реагируя ни на что. Она уже не плакала, но ее глаза были наполнены такой неизбывной болью, что в них трудно было смотреть. Видя, что женщина не в себе, я силой увлек её с дороги.
А Козик никак не мог оторвать мальчика от мертвой матери. Тот вцепился в нее, горько рыдая. Наконец Павлу Карповичу все же удалось как-то убедить мальчика и повести его с собой.
Войдя в лес, мы остановились, чтобы решить, что делать дальше.
— Как же быть с мальчиком? — спросил меня Павел Карпович.
А мальчик всё плакал, сквозь горькие слезы повторяя одно и то же:
— Мамку убили. Мамку убили.
Этот голос мальчугана наконец вывел молодую женщину из оцепенения, вернул ее к действительности. Она подошла к мальчику и, прислонив его головку к себе, сказала нам:
— Цэй хлопчик з нашей улицы. Батька его погиб на войне, и теперь он остался круглым сиротой. — Гладя его по головке, она трогательно сказала ему: — Не плачь, будешь жить со мной. Теперь я стану твоей мамой. Как тебя зовут?
— Витя, — ответил мальчуган, вытирая кулачком зарёванное личико, и с трогательной детской доверчивостью прижался к женщине.
Нас поразила доброта женщины.
— Как вас зовут? — спросили мы.
— Хима Спичак.
— Низкий вам поклон, Хима. Как измерить вашу боль и вашу доброту? Растите Витю. Уверены, он отблагодарит вас за ваши материнские чувства.
Мы простились с Химой Спичак и пошли по лесной дороге. Подполковник Козин шел нахмуренный, сосредоточенный. Он все еще, видимо, находился под впечатлением поступка Химы Спичак.
И действительно, Павел Карпович вскоре заговорил именно об этом:
— Нет, кто бы и как бы меня ни убеждал, а я уверен: нет на свете другого такого народа, как наш, советский, народ! Вот взять ту же Химу Спичак. У самой горе — хоть в петлю лезь, а как она понимает чужое горе! Свое, видишь ли, придавила, загнала куда-то в глубь души, а мальчонку на себя взяла. — Помолчал. И продолжил, рубя сжатым кулаком воздух: — Нет, просчитался фашист! Разве такой народ, как наш, победишь? Ни за что!
Павел Карпович даже повеселел, засвистел какую-то песенку в такт своим шагам. Мне тоже стало как-то легче от его слов.
День между тем клонился к вечеру. Над лесом повис оранжевый, уже остывающий диск солнца. Захотелось есть. Сказывалась ходьба и целебный, настоянный на соснах воздух.
— Павел Карпович, доставай энзэ, поедим, — предложил наконец я.
Козик вынул на ходу папиросы, спички. Остановившись, прикурил. Сделав пару затяжек, серьезно сказал:
— Ты что, смеёшься? Энзэ расходовать нельзя!
Я уже привык к его манере говорить о смешном серьезно, а о серьезном — с непременной улыбкой.
— Есть же хочется.
— Скоро придем в деревню, там и поедим, — уверенно произнес Козик, словно в предполагаемой деревне был его дом родной.
— На продпункт рассчитываешь или там у тебя тёща?
— По бабушкиному аттестату покормимся, — ухмыльнулся он.
Выражение «бабушкин аттестат» было довольно ходовым на фронте. Случалось, солдаты-одиночки, оказавшиеся в отрыве, не имели в мешке ни крохи хлеба и волей-неволей вынуждены были кормиться у радетельных старушек. Винить их в этом было нельзя. Не пропадать же солдату с голодухи. Да и какая женщина откажет фронтовику в миске щей или же в кружке молока с хлебом?
— Великое дело — бабушкин аттестат, — продолжал между тем Козин. — Продпункты-то везде имеются, а бабушки — в каждом селе. Так что положись на меня. Ну, а энзэ, он на самый крайний случай дается.
Лес кончился, и примерно в километре от нас показалась деревня с высокими тополями на околице. Павел Карпович бросил на них взгляд и замер на месте.
— Постой, постой, — воскликнул он. — Да это же Лесные Дали! — Торопливо развернул планшет, посмотрел на карту-двухверстку, — да, они. Вот уж никогда не думал, что придется в них второй раз побывать. — Перехватив мой недоумённый взгляд, пояснил: — Дорого они обошлись нам в сорок первом. Здорово фашисты потрепали нас здесь. А какие прекрасные люди полегли за эти Лесные Дали! Кстати, в деревне у меня хорошие знакомые должны быть. Харитон Моцак и Акулина. Нет, вру, Антонина Антоновна.
Мы вошли в деревню. Она была разрушена не очень сильно, и Павел Карпович без особого труда разыскал хату Моцака. Зашли в нее. У стола сидела хозяйка и шила. С русской печи свисали чьи-то ноги в сапогах. Когда мы вошли, хозяйка перестала шить и пристально вгляделась в нас.
— Добрый день, Антонина Антоновна! Узнаёте знакомого? — весело заговорил Козик.
Антонина Антоновна выглядела моложаво, была из тех женщин, которые даже с годами не утрачивают своей женственности. Она смущенно смотрела на нас и что-то грустное промелькнуло в ее лице.
— Дывлюсь я на вас, и ей-богу не познаю. Аж соромно мени, — заволновалась женщина.
— Да разве запомнишь всех, кто побывал у вас, да хлеб-соль ваш ел, — пришел ей на помощь Павел. — Я и сейчас помню, как вы угощали нас гречишными блинами и варениками с маком. Тяжелое было для нас тогда время. Но мы не теряли надежды, верили, что встретимся с нами при более благоприятных обстоятельствах.
Глаза хозяйки заискрились. Она, видимо, все-таки припомнила. Засуетилась.
— Присаживайтесь, будьте ласка. Мы рады вам, як своим родным, что вы вернулись да вызволили нас из неволи.
— А где же ваш хозяин Харитон Моцак? — спросил Козик, и хозяйка ещё больше подивилась тому, что он запомнил их имена.
Ноги на печке шевельнулись, и вскоре оттуда показалась голова хозяина с перевязанной полотенцем щекой.
— С зубами маюсь. Болят — спасу нет, — простонал Моцак, не решаясь оставлять теплое место.
— Харитон, да ты бы злиз с печи. Побачь, яки люди у нас. Цеж наши защитники. — Слова «наши защитники» были ею сказаны от всей души, а не от прирожденной учтивости.
— Да вже ж так, — сказал Моцак и, болезненно охая, спустился с печи.
Это был высокого роста мужчина, уже в годах, с сухощавым лицом. Глянув на Козина, он улыбнулся и натужным голосом заявил:
— А я вас признал. И слова ваши помню. Мы, мол, вернемся, в беде вас не оставим. А нам такое досталось от проклятых фашистов, что и не приведи бог! Жизнь была горше полыни. Обобрали нас, клятые, всё подчистую вымели. Ни коровы, ни свиньи не оставили. Что сами сожрали, а что в Германию отправили. Теперь сидим без хлеба, без картошки.
— Да нехай их уже хвороба забере! — с невыразимой болью вставила хозяйка. — Як нибудь проживем до нового урожая, абы фашисты не вернулись.
— Теперь уже не вернутся, Антонина Антоновна. Не те годы, — заверил Козик.
— Да дай-то бог. Ох, и измучился народ, претерпел горя от гитлеровских злодюг. Будь они трижды прокляты! — с сердцем заключила хозяйка.
Павел Карпович несколько минут молчал, словно решал трудный вопрос. Потом посмотрел мне смущённо в глаза, будто извинился за несостоявшийся ужин, и сказал:
— А вот теперь, Михайлыч, настал тот самый крайний случай, на который и дается энзэ.
Он выложил на стол банку мясных консервов, высыпал галеты и, обращаясь к хозяевам, радушно сказал:
— Присаживайтесь к столу, перекусим вместе. Это по-фронтовому называется неприкосновенный запас, энзэ. — И усмехнулся, пытаясь скрыть неловкость.
— Эге ж, щей нас кормить. Кушайтэ сами, — отказалась хозяйка.
Мы стали упрашивать. Моник поупрямился ради приличия. Потом, кашлянув в кулак, снизал:
— Да вже ж попробуемо ваших харчей, як що ласкаво просытэ.
Втроем мы быстро опорожнили банку консервов, съели полностью и галеты. Моцак поблагодарил за угощение, повеселел, даже зубы перестали его донимать.
Вечер наплывал на Лесные Дали. На западе, на высоких неподвижных облаках, угасали последние отблески багряного заката. Сгущались сумерки, и нам ничего не оставалось, как заночевать у Моцака.
Продолжение следует…
Информация