28-я зарубка. Снайперы. Часть 2
Зима, отступавшая под напором весны, все еще огрызалась злыми обжигающими ветрами. Часто вьюжило. Сыпалась крупа. Казалось, еще царила зима, но по каким-то неуловимым приметам уже чувствовалось дыхание весны. К концу апреля в лощинах еще лежал снег, и по утрам были заморозки. Но с каждым днём всё круче и выше взлетал в небо оранжевый диск солнца. Все отчётливее и рельефнее обнажались от снега вершины валунов, сверкали на солнце чаши озер.
Поздно вечером, когда невидимое солнце окрашивало в багровый цвет облака, снайперы 5-й роты Иван Бурцев и Назар Покидько покинули засаду, не сделав в этот день ни одного выстрела по врагу. За ужином Иван Бурцев удручённо сказал:
— Хорошие охотники никогда не возвращаются с охоты без дичи, с пустым ягдташем. Мы же с тобой, Назар, провели день впустую.
Назар Покидько взглянул на напарника, заявил:
— Во-первых, мы не охотники, а снайперы. Убить фашиста — не куропатку подстрелить.
— Да я в переносном смысле говорю. Кстати, Сайфи Курбаев похваляется, что скоро меня обгонит в соревновании.
— Как пить дать, обгонит, — подтвердил Покидько. — Ты думаешь, если убил полтора десятка фашистов, то уже бога за бороду схватил? Как бы не так!
— При чем здесь бог? — горячился Бурцев. — Давно ли Курбаев снайпером стал?
— Вспомнила бабка, как девкой была. Во-первых, не тот борец, кто поборол, а тот, кто вывернулся из-под него и оказался сверху.
Покидько, употребляя в разговоре выражение «во-первых», никогда не говорил «во-вторых», И Бурцев решил поддеть его.
— А во-вторых что?
Назар раскусил подначку Ивана и ловко вывернулся:
— А во-вторых, хватит того, что сказал во-первых.
Сайфи Курбаев, о котором завел разговор Бурцев, был также снайпером 5-й роты. Месяц назад, на совещании снайперов батальона, он заявил, что к концу года обгонит всех снайперов, за исключением Токтана-оол. Бурцев бросил тогда ему реплику, что цыплят по осени считают. Покидько промолчал, полагая, что раз человек публично заявляет, значит, надеется на себя. Не будет же он зря бахвалиться. Теперь же, когда Курбаев начал наступать Бурцеву буквально на пятки, забеспокоился.
— Поднажму — не обгонит, — азартно заявил Иван.
Назар ухмыльнулся:
— Хвалилась синица море запалить, но сказала Настя, как удастся. Скажешь, Иван, гоп, когда перескочишь.
— Перескочу, коль захочу, — упорствовал Бурцев, горячась. — Нельзя только на небо залезть да штаны через голову надеть.
— Захотеть мало. Да будет тебе известно, что Курбаев — башкирец, природный охотник, как и Токтан-оол. Так что не спеши языком, а поторапливайся делом. Тут на «ура» не возьмешь, — урезонивал Назар Ивана.
— Раз Курбаев природный охотник, как ты говоришь, тогда он и тебе нос утрёт, — решил Бурцев задеть за живое Назара.
— Не сомневаюсь. Очень даже может быть.
— В нашем снайперском деле почёт тому, кто впереди идет. Их и награждают, и в газетах про них пишут. Вот тунгус Намоконов или Людмила Павличенко. Баба, а заткнёт за пояс любого мужчину, — подлил масла в огонь Бурцев.
— Просватанная девка всем хлопцам нравится. Давай, Иван, спать. Завтра чуть свет пойдем в засаду номер два.
— Успеем выспаться. Где же и поговорить, как не здесь. В засаде только шепчемся. А Людмила Павличенко, видать, геройская баба, — мечтательно произнес Бурцев.
— Вот далась тебе эта Павличенко. Сменишь ты пластинку? То Курбаев тебе жить не дает, то теперь бредишь Людмилой. Уж не собираешься ты просватать её за себя? — уколол Ивана Назар.
— Ладно, меняю пластинку, — соглашается Бурцев. — Вот, скажем, Кольский полуостров. Ну что хорошего тут? Камни, сопки, озера да болота. Тундра, одним словом. Если бы не железная дорога да не порт Мурманск, не было бы смысла держать здесь столько войск.
— Плохой из тебя стратег, Иван. Ты, как видно, не задумываешься над смыслом своих слов. Во-первых, что такое Мурманск? Это незамерзающий порт четырёх океанов, один из крупнейших портов СССР, самый крупный в мире порт за Полярным кругом. Находится на восточном берегу Кольского залива Баренцева моря. Очень красивый город, говорят. И какая бы тут земля ни была, она же наша, советская, и защищать её — наш священный долг. Это тебе понятно?
— Как на ладони. Спасибо за разъяснение. Вроде я даже поумнел.
Покидько достал из кармана гимнастерки письмо жены, полученное им ещё до оккупации гитлеровцами Чернигова, и стал перечитывать его. Читал он это письмо не раз и не два. Поэтому Бурцев и спросил:
— Сколько же раз можно читать одно и то же письмо, Назар?
Покидько с укором взглянул на товарища:
— А я его каждый раз читаю как новое. И при всем при том, чтение письма для меня — как приятное свидание с женой. И ты понимаешь, Иван, — отложив письмо, продолжал Назар, — есть что-то необъяснимое в этом желании обращаться к письму. Если бы это было объяснимо, то было бы неинтересно.
— Любишь ты жену крепко, видать. Добрая она у тебя и, должно, красивая? — спросил Бурцев.
— Чудак ты, Иван! — засмеялся Назар. — Во-первых, красота женщины — это еще не главное. Красота бывает наружная и внутренняя. С лица воду не пить. Было бы уважение друг к другу, понимание да любовь взаимная. В народе говорят: не то любо, что хорошо, а то хорошо, что любо.
Совершенно разные были по складу характера эти два солдата-снайпера. Бурцев —шатен, горячий, беспокойный, человек настроения. Покидько — блондин, относился к натурам уравновешенным, рассудительным, твёрдым в своих действиях и поступках. Несмотря на такую несхожесть характеров, они хорошо уживались, дополняли друг друга. Война сблизила их, сроднила, за два года пребывания на Карельском фронте выработала у них и какие-то общие черты.
Утром, чуть свет, они уже были в засаде. Лежать часами и ждать появления цели — утомительно. Вот и сейчас на переднем крае противника — никакого признака жизни. Словно бы вымерло всё там.
Чтобы дать глазам передохнуть, Покидько и Бурцев перешли в вырытую ими под большим валуном нишу. Здесь они иногда забавлялись сухарями, переговаривались шёпотом.
— Попряталось, чертово племя, и носа не кажет! — откровенно злился Бурцев.
— А ты думал, что фашист вылезет из траншеи и начнет перед тобой плясать: стреляй в меня, Иван. Он норовит, как бы в тебя самого пулю всадить. Легко того бить, кто не обороняется, а фашист, стервоза, так и метит, чтобы тебя со света сжить. Не досмотришь оком, заплатишь боком, — вразумительно поучал Назар не только своего напарника, но и самого себя.
— Вот и я говорю — чертовое фашистское племя. Да, вчера Курбаев на две головы увеличил свой счет.
— Вот дался тебе этот Курбаев! — рассердился Назар. — Нет чтобы радоваться успеху товарища! Ведь, в сущности, чья бы пуля ни разила врага, лишь бы на нашей земле одним фашистом меньше стало.
Против этого аргумента Бурцеву трудно было что- либо возразить.
Нашептавшись и пожевав сухарей, снайперы вернулись в засаду. Сквозь оптический прицел Бурцев увидел над траншеей куст, которого раньше вроде бы не было. Охваченный нетерпением, он выстрелил по этому кусту. Последовал ответный выстрел. Пуля ударилась о камень и рикошетом отлетела в сторону. Вжикнула вторая, пролетев уже над головой.
Покидько не одобрил поспешности напарника. Но в это время Бурцев увидел высунувшегося из траншеи гитлеровца и успел выстрелить по нему. У него не было уверенности, убил он его или только ранил. Значит, очередной зарубки делать нельзя.
Вот уже прошла весна, отгорает и лето. Приближается осень. С северо-запада, из Скандинавии, подули мягкие, но уже прохладные ветры. По небу, приближаясь к земле, часто ползли свинцовые тучи. Потом задождило. Черным глянцем заблестели камни-валуны. Туман закрывал землю, затруднял видимость.
Финский офицер со снайперской винтовкой
Из-за непогоды снайперы отсиживались в землянке. Бурцев читал во фронтовой газете «В бой за Родину» стихи: «Наше счастье, добытое кровью, мы сумели в бою отстоять, что годами растилось с любовью, никому никогда не отнять!»
Покидько в каком-то лирическом настрое пел свою любимую песню:
Стоит явор над водою,
В воду похилывся.
На козака недоленька,
Козак зажурився.
Пел он вдохновенно. Эта песня была ему по душе, хотя и щемила сердце. И Бурцеву казалось, что между этой песней и письмом жены Назара есть какая-то незримая связь. Что-то грустное и печальное было в ней.
— Слушай, Назар, ты часто поешь эту песню. Что, мало других? — поинтересовался Бурцев.
— Песня, Иван, эта особенная. Она очень дорога мне. Когда-нибудь я расскажу тебе о ней.
— Зачем откладывать? Расскажи сейчас.
— Сейчас не могу. Не то настроение.
— Да, давно хотел тебя спросить. Почему украинские фамилии такие заковыристые: Рябокляча, Нечуйвитер, Непийвода?
— Во-первых, такие фамилии редкие. Потом, разве их кто выбирал себе? Просто когда-то помещики давали своим крепостным клички, которые и стали фамилиями. Люди получают свои фамилии от отцов еще до того, как они появляются на свет божий. И не так уж важно, Иван, какая у кого фамилия. Важно, чтобы носитель её был хорошим человеком.
К вечеру небо очистилось от туч. Дождь прекратился. Назавтра, в предрассветных сумерках, Покидько с Бурцевым залегли в засаде ещё до того, как по небу расплылась ярко-малиновая заря. По земле полз туман, то открывая местность, то пряча ее в свое серое покрывало. На стороне противника было тихо. Высунувшееся из-за горизонта солнце постепенно разогнало туман, и видимость стала лучше. Покидько вдруг увидел в скрещении нитей оптического прицела выглянувшего из траншеи фашиста и нажал на спусковой крючок. Фашист опрокинулся.
— Вот и амба тебе, Ганс, или как там тебя в метриках записали, — произнес он с улыбкой.
— Ловко же ты его подсёк. Удача, — сказал Бурцев.
Покидько вынул из-за голенища палочку и сделал на ней ножом двадцать восьмую зарубку.
С пронзительным треском невдалеке разорвалась мина. За ней вторая. Снайперы уткнулись в землю.
— Думал, крышка нам, — сказал Иван, первым поднимая голову.
— Так уж и крышка. Мы ещё... — Покидько не успел закончить фразу, как с фырканьем, точно огромная хлопушка, метрах в тридцати разорвалась третья мина. Покидько странно дернулся, потом поднял перекошенное ужасом, залитое кровью лицо. И снова уронил голову.
— Назар! — припал к нему Бурцев. — Что с тобой?!
Из груди Покидько вырывался тяжелый хрип. Он пошевелил окровавленными губами, пытаясь, видимо, что- то сказать. Но не смог. Глаза, покрывшись смертной мутью, застыли.
Дождавшись темноты, Бурцев взвалил мёртвого Покидько себе на спину и пополз в роту.
Хоронили Назара рядом с большим камнем, который и стал ему надгробным памятником. Бурцев скорбными глазами смотрел, как зарывали могилу. Вскоре все разошлись, и у могилы остался лишь он один. Стоял без шапки, низко склонив голову. Ветер трепал его русые волосы. На земляном холмике белела дощечка с написанной на ней фамилией, датами рождения и смерти снайпера. Бурцев смотрел на эту дощечку, и ему казалось, что чего-то здесь не хватает. И вдруг он понял. Ведь снайпер похоронен, а сколько же он истребил фашистов? Он взял палочку Назара с его последней, двадцать восьмой, зарубкой и воткнул ее в холмик могилы. И странное дело, он испытал от этого чувство какого-то душевного удовлетворения. Ему почудилось, что он слышит голос поющего Назара: «Стоит явор над водою». И ощутил досаду, что так и не услышал от Назара рассказа об этой песне.
Судорожно сглотнув слюну, Бурцев встал по команде «смирно» и взял под козырек. Испытывая острую жалость и томящую грусть, сказал:
— Прощай, Назар! Спи спокойно, пусть земля тебе будет пухом.
Информация