Хирург без глаз. Часть 3
Заместитель начальника гестапо Кепниг три дня подряд вызывал Руденко к себе. Не изменяя ни голоса, ни позы, он задавал один и тот же вопрос: готов ли господин профессор приступить к работе в немецком госпитале? И получал один и тот же ответ: нет! Бессильный сломить волю Анатолия Игнатьевича, Кепниг доложил шефу.
— Давайте его ко мне! Я сумею подобрать к нему ключи. В противном случае я вытряхну из него душу! — Фромм был самоуверенным и властным.
Что он заставит профессора работать на Германию, в этом он ни на минуту не сомневался.
В ожидании прихода Руденко Фромм расслабленно откинулся на спинку кресла и стал чистить пилочкой ногти. В кабинет ввели Анатолия Игнатьевича — настороженного, внутренне ощетинившегося.
— А, господин профессор, рад вас видеть! — с выражением почтительной учтивости произнес Фромм, притворно улыбаясь во весь рот. — Садитесь, прошу вас. Я должен извиниться перед вами, господин профессор, что до сих пор не отблагодарил вас за спасение моей жены. Но как только она поправится, мы непременно пригласим вас в гости. Это наш долг. Мы, немцы, за доброту умеем платить добром. Мы умеем ценить людей ума и таланта. Я восхищен вашим дарованием, профессиональным умением безошибочно ставить диагноз. Ваши труды по хирургии известны в Германии. — Он замолчал, думая, что еще сказать, чтобы польстить профессору.
Анатолий Игнатьевич сразу понял, к чему клонит гестаповец. Его раздражала притворная лесть. Фромм же, приняв молчание профессора за согласие, внутренне был доволен своим вступлением. Ему казалось, что он уже растопил лёд в сердце этого опытного хирурга, и теперь тот станет более сговорчивым.
— Я вполне уверен, что мы с вами, господин профессор, в дальнейшем подружим. Не так ли? — с апломбом воскликнул он, по-прежнему улыбаясь.
«Вот негодяй! Он ещё полагает, что между мной и им может состояться дружба», — внутренне возмутился Руденко. Вслух глухо сказал:
— Нет у нас почвы для дружбы.
С лица гестаповца точно ветром сдуло улыбку. Фромм обескураженно уставился на профессора. Потом резко спросил:
— Это почему же?
— Вы это сами прекрасно понимаете.
— A-а, я догадываюсь. Вы обеспокоены за своих подопечных пациентов? Что ж, это делает вам честь как врачу. Но не беспокойтесь, профессор. С ними мы все уладили: тихо, мирно, без всяких эксцессов. Понимая важность размещения раненых германских солдат, больные сами согласились разойтись по домашним очагам.
— Вы их удалили насильно!
Штурмбанфюрера охватила злость. «Этот русский старик много себе позволяет! Но ничего, сейчас я прижму его к стенке».
— А как прикажете понимать ваш отказ лечить раненых солдат? Это гуманно с точки зрения медика? — воскликнул он, внутренне гордясь, что так блестяще парировал профессору.
— Понимайте как хотите, — холодно ответил Руденко.
Начальник гестапо впился в него глазами. И уже не скрывая своего раздражения, угрожающе сказал:
— Я вас очень хорошо понял, господин Руденко. Кстати, мне известно, что вы в свои студенческие годы учились в Германии, в Бременском университете. Полагаю, что вы этого не будете отрицать? — Он не отрывал тяжёлого взгляда от лица профессора.
— Учился, ну и что?
Штурмбанфюрер будто ждал этого признания. Он снова ненатурально улыбнулся.
— Стало быть, медицинское образование и диплом врача вы получили в Германии?
— Что вы этим хотите сказать?
— Только то, что сказал. Констатация факта, — съязвил Фромм.
— Это не имеет никакого значения. В равной степени я мог бы все это получить и в своей стране, поэтому жалею, что этого не произошло.
Фромм, пропустив мимо ушей замечание Руденко, продолжал гнуть свое:
— Но раз вы учились в Германии, вы должны отплатить Германии за науку.
— Я учился на свои деньги и не считаю себя должником Германии.
— За добро принято платить добром. Имейте в виду, что ваш отказ сотрудничать с нами может вам обойтись слишком дорого. Учтите, профессор, я слов на ветер не бросаю.
Раздался телефонный звонок. Фромм поднял трубку.
— Слушаю! — резко бросил он, но тут же его голос помягчел. Оказывается, это звонит начальник госпиталя и спрашивает, когда же русский профессор явится к нему и примется за работу. Фромм оказался в затруднительном положении. Он попросил перезвонить ему через час.
Положив трубку, он взял сигарету и, сам того не замечая, смял ее в пальцах и бросил в корзину для бумаг. Он начинал понимать, что его разговор с Руденко тоже ни к чему не приведет. И всё же решил подойти к профессору с другого конца, заявив:
— Ваше неповиновение я рассматриваю как политический саботаж. Быть может, вы подпольщик? Беспартийный большевик?
— Можете считать меня кем угодно, это в вашей власти, — сохраняя внешнее спокойствие, ответил Анатолий Игнатьевич.
— Да, я имею основание так утверждать, ибо как объяснить, что наряду со своей врачебной деятельностью вы одновременно являлись и депутатом городского Совета. Не поэтому ли вы отказываетесь работать в госпитале? — На лице Фромма застыло напряженное ожидание ответа. — Что, попал в точку, и вам нечего сказать? Пойдем дальше. Мне также достоверно известно, что вы оказываете врачебную помощь подпольщикам и партизанам, снабжаете их, медикаментами. Что вы на это скажете, господин профессор?
— Вы можете приписать мне все, что угодно, — ледяным голосом сказал Анатолий Игнатьевич.
У Фромма, как у волка, вспыхнули глаза. Он почувствовал, что воротник мундира стал ему тесен.
— Вы слишком долго испытываете мое терпение, старик! Но всякому терпению есть предел. Последний раз спрашиваю: приступите вы к работе в немецком госпитале?
— Нет! — ответил Руденко.
Начальник гестапо потемнел от гнева. С грохотом отодвинув кресло, он вскочил и, не помня себя от ярости, ударил профессора по лицу.
— Паршивый старикашка! Эй, кто там! В карцер его!
Дюжий эсэсовец выволок профессора за дверь.
Ранним утром из здания, где размещалось гестапо, профессора Руденко под конвоем двух эсэсовцев повели по улице Коцюбинского. Шли медленно, словно совершали прогулку. Против своего дома Анатолий Игнатьевич задержался. Посмотрел на окна своей квартиры, мысленно прощаясь с женой, которая, устав от ожидания, должно быть, вздремнула на рассвете.
Вот город остался позади. Всходило солнце, неимоверно красное, огромное. Было еще свежо, трава не успела обсохнуть от росы. На чашечках цветов в утренних лучах блестели перламутром капельки росы. Над полем заливался трелью ранний жаворонок. Все это — и яркое солнце, и утренняя свежесть, и песня жаворонка, — извещало о рождении нового дня. Но Анатолий Игнатьевич будто не замечал этого таинства природы. Он шёл, углубленный в свои думы. Вспомнились прожитые годы. Детство. Гимназия. Студенческая жизнь. Женитьба на Маше. Свадебное путешествие в Петроград с его пленительными белыми ночами. Потом наступили годы врачебной практики. Бесконечные приемы больных, бесчисленные операции. Его знал весь город, его имя произносилось с уважением. Хирургия была его призванием. Из семидесяти прожитых лет, он пятьдесят отдал работе, которая приносила ему радость и счастье.
Но всё ли он сделал, что мог? Да, главное, ради чего стоило жить, он сделал. Свыше десяти тысяч операций, научные труды, общественная работа. Главным смыслом его жизни было желание стать полезным людям, делать им добро. И он стал, делал.
Между тем он и конвоиры вошли в лес, а затем вышли на небольшую поляну.
— Хальт! — скомандовал старший конвоя и взглянул на часы. — Раздевайтесь, господин профессор.
«Это конец, — подумал Анатолий Игнатьевич и содрогнулся от этой мысли. — Прощай, жизнь! Прощай, Маша! Прости меня, что я оставляю тебя в одиночестве. Но иначе я поступить не мог». От волнения он никак не мог развязать шнурки на ботинках. Справившись, снял их, затем и верхнюю одежду. Остался лишь в нижнем белье. Распрямился. Перед глазами всплывало лицо Маши.
Конвоиры курили, переговаривались.
— Какой чудесный воздух здесь, лесной! — изрек старший конвоя.
Другой солдат, запрокинув голову вверх, отозвался:
— А небо какое, Ганс, ты только взгляни. Сколько в нем солнца и голубизны!
— Романтик ты, Гельмут. Мне больше нравится земля. На ней все ближе находится. Умей только брать. Я уже успел две посылки домой послать.
Откуда-то донесся крик совы. Конвоиры переключились на действительность.
— У вас, господин профессор, есть какие-либо просьбы или заявления перед уходом на тот свет? — спросил Ганс.
Глаза Руденко были налиты холодным презрением. Нечеловеческое, разъедающее душу ожидание смерти изнуряло его, приводило в ярость.
— Если нет, будем кончать. — И оба эсэсовца вскинули чёрные автоматы.
Анатолий Игнатьевич замер. Земля закачалась под ногами, стала уходить. Небо запрокидывалось. Но эсэсовцы не стали стрелять, так как именно в это время на поляну выскочила машина и остановилась. Из нее вышел штурмбанфюрер Фромм. Он приблизился к хирургу и, нагло улыбаясь, с издёвкой спросил:
— Как самочувствие, господин Руденко?
Неожиданное появление начальника гестапо нисколько не удивило профессора. Он понял, что Фромм предпринял последний шанс сломить его волю, и чуть не задохнулся от ненависти и отвращения.
— Убийцы! Кончайте свою гнусную инсценировку! — сдавленно выкрикнул он.
— Спокойно, профессор, — ухмыляясь, сказал Фромм. — Не торопитесь. Расстрелять — дело недолгое. Мы сохраним вам жизнь при одном непременном условии, что вы измените свое отношение к нам. Решайте, у вас есть выбор. — Он взглянул на часы. — Даю вам три минуты на размышление.
— Я не хочу получать жизнь из рук убийц! Слышите, вы, культуртрегеры! — воскликнул доведенный до отчаяния Руденко.
Фромм понял, что свою игру он проиграл. Все попытки сломить волю этого человека — напрасная трата времени. Его охватила бешеная злоба. Нет, расстрелять упрямца — этого мало.
Сильным ударом Фромм сбил с ног профессора. Вынул широкий кинжал. И острая, невыносимая боль в глазах пронзила Руденко. Его ослепили!
— Ну вот, профессор Руденко, ты и получил то, что искал, — издевательски сказал Фромм, распрямляясь. — А именно — свободу от службы на армию фюрера. Мы слепцов не привлекаем.
Он собирался еще что-то добавить, но в этот миг был прошит автоматной очередью. Это была месть партизан Карамыша. Правда, они, к сожалению, запоздали.
Информация