Незаметная Прасковья
...А ведь этот немец не в бою погиб. Его убила женщина ростом немногим выше толстовского Филипка. Заколола вилами и сама при этом жива осталась.
...Оккупированное село, в котором фашисты награбили всё, что смогли — от еды до одежды. Холодно. Русский мороз и своих-то не балует, а чужаков и вовсе не любит. Поэтому отобрали немцы у женщин даже лапти — костры ими разжигали.
У Прасковьи Федотовой, как и у других, вынесли все матрасы, подушки, одеяла. Вытащили из плетёной полуразвалившейся колыбельки мягкое овечье покрывальце, что ещё в добрую пору служило старшим детям Прасковьи, а теперь согревало маленького сына. Мальчик родился первой военной зимой. Это был поздний ребёнок Прасковьи, третий. Она любила всех своих детей, но этого — особенно. Мечталось матери, что теперь-то, когда сама набралась житейского ума-разума, вырастит сына счастливым. Даже игрушки ему мастерила, ещё не родившемуся. Вырезала из деревяшек лодочки и фигурки разные, а в этом деле Прасковья толк понимала, отец её был искусным резчиком.
Готовилась женщина встречать счастье, уже и дверь открыла. А в дом горе вошло. Огромное — на всю страну — а поместилось и в маленькой хате. В первые дни войны ушли на фронт муж Прасковьи и старший сын. На мужа похоронка пришла в конце лета. А осенью того же года село заняли немцы (речь — о Тверской области).
Сначала отобрали только продукты. Прасковья с дочерью потихоньку перетаскали свои небольшие запасы картошки и свёклы в яму за огородом, присыпали землёй. Очень вовремя это сделали: перестреляв кур и уток (упражнялись в меткости), фашисты приказали принести «русский картошка». Женщина открыла погреб и показала, что он пустой. Поверили.
Дело катилось к зиме, и немцы отобрали тёплые вещи. У Прасковьи и дочери остался только соломенный матрас — он был уже очень старый и неприглядный. И ещё — одеялко, о котором я писала в начале публикации. Малыш ещё не родился, а потому не ведал своего полусиротства и потерь, голода и страха. Но уже и последнюю его вещичку надо было прятать от врагов.
В один из дней пришла в голову дочери мысль: за селом находилось гороховое поле. Может, ещё что-то осталось с осени? И девочка потихоньку от матери отправилась туда. Знала, что Прасковья не пустит, ведь за село выходить запрещалось под страхом смерти. Да видно, очень хотелось доченьке порадовать маму. Ребёнок есть ребёнок! Она подорвалась на мине.
В тот же день у обезумевшей от горя матери и родился маленький Саша — спасибо старой соседке, которая когда-то работала медицинской сестрой. Имущества у мальчика — наполовину развалившаяся колыбелька и одеяльце. А от большой семьи остались старший брат и мама. Брат воевал где-то далеко. Мама — рядом.
Фронт приближался. Всё яснее становилось, что наши бойцы сегодня-завтра доберутся и до села. Понимали это и захватчики, и оттого зверели всё больше. А Саша пока что понимал только голод и холод и потому всё время плакал. У него не хватало силёнок плакать сутками, и он постоянно жалобно хныкал. Прасковья часто брала его на руки, пытаясь укачать. В один из таких моментов в избу и вошёл фашист. Подтянутый, полностью одетый, во всеоружии — сразу ясно, что готов к бою. Непонятно только — чего хотел, это отныне останется тайной. Окинул взглядом избу — и указал Прасковье на дверь. Она положила Сашу и вышла за немцем. Но не успела пройти и десятка шагов, как раздался отчаянно громкий плач: сынок, немного отдохнув на руках у мамы, набрался сил и теперь хотел снова на руки. Замерла женщина: невероятная жалость к ребёнку боролась в тот миг со страхом перед фашистом. Эта заминка разъярила врага. Он развернулся и хотел было снова войти в избу. И поняла в тот миг женщина, что наступила последняя минута жизни её Сашеньки. Война отобрала у неё почти всё: мирную жизнь, мужа, дочь — и взамен подарила сыночка. Она не по своей воле не сумела дать малышу счастье, о котором мечтала. Но за жизнь его постоять могла.
И маленькая ростом Прасковья схватила вилы и в одно мгновенье ткнула их в спину врага — тот даже охнуть не успел, упал подкошенным. За всё рассчитывалась в то мгновение мать: за потери и страх, за боль и нужду. Фашист стал для неё не только извергом, который чуть не убил ребёнка, а воплощением огромного зла, пришедшего на родную землю.
...Она опомнилась через мгновенье, поняла, что надо как-то спрятать следы произошедшего. Забежала в дом, вытащила тот единственный матрас, положила на него убитого немца и поволокла огородом к полю. Далеко не смогла — силы закончились. Но оттащила всё-таки на приличное расстояние, а место рядом с домом присыпала снегом. Прасковья не сомневалась, что теперь её найдут и расстреляют. Но после всего пережитого на неё напало какое-то оцепенение, похожее на сумасшествие. Она вернулась в дом, поплотнее закутала Сашеньку и стала петь ему колыбельную.
Случись всё это днём раньше — женщину, конечно, убили бы. Но в тот же день начался бой за село, оккупации пришёл конец.
Больше ни о Прасковье, ни о старшем её сыне и Сашеньке мне ничего не известно. Хоть говорят, что снаряд попадает в одну лунку и дважды, и трижды, но ведь и справедливость есть на свете. А значит, продолжение этой истории светлое. И, представляя маленькую Прасковью, я почему-то вижу высокую Родину-мать в Волгограде. С горящим рубином на мече, в развевающейся одежде. Полную огромной силы, которую даёт человеку любовь.
...Оккупированное село, в котором фашисты награбили всё, что смогли — от еды до одежды. Холодно. Русский мороз и своих-то не балует, а чужаков и вовсе не любит. Поэтому отобрали немцы у женщин даже лапти — костры ими разжигали.
У Прасковьи Федотовой, как и у других, вынесли все матрасы, подушки, одеяла. Вытащили из плетёной полуразвалившейся колыбельки мягкое овечье покрывальце, что ещё в добрую пору служило старшим детям Прасковьи, а теперь согревало маленького сына. Мальчик родился первой военной зимой. Это был поздний ребёнок Прасковьи, третий. Она любила всех своих детей, но этого — особенно. Мечталось матери, что теперь-то, когда сама набралась житейского ума-разума, вырастит сына счастливым. Даже игрушки ему мастерила, ещё не родившемуся. Вырезала из деревяшек лодочки и фигурки разные, а в этом деле Прасковья толк понимала, отец её был искусным резчиком.
Готовилась женщина встречать счастье, уже и дверь открыла. А в дом горе вошло. Огромное — на всю страну — а поместилось и в маленькой хате. В первые дни войны ушли на фронт муж Прасковьи и старший сын. На мужа похоронка пришла в конце лета. А осенью того же года село заняли немцы (речь — о Тверской области).
Сначала отобрали только продукты. Прасковья с дочерью потихоньку перетаскали свои небольшие запасы картошки и свёклы в яму за огородом, присыпали землёй. Очень вовремя это сделали: перестреляв кур и уток (упражнялись в меткости), фашисты приказали принести «русский картошка». Женщина открыла погреб и показала, что он пустой. Поверили.
Дело катилось к зиме, и немцы отобрали тёплые вещи. У Прасковьи и дочери остался только соломенный матрас — он был уже очень старый и неприглядный. И ещё — одеялко, о котором я писала в начале публикации. Малыш ещё не родился, а потому не ведал своего полусиротства и потерь, голода и страха. Но уже и последнюю его вещичку надо было прятать от врагов.
В один из дней пришла в голову дочери мысль: за селом находилось гороховое поле. Может, ещё что-то осталось с осени? И девочка потихоньку от матери отправилась туда. Знала, что Прасковья не пустит, ведь за село выходить запрещалось под страхом смерти. Да видно, очень хотелось доченьке порадовать маму. Ребёнок есть ребёнок! Она подорвалась на мине.
В тот же день у обезумевшей от горя матери и родился маленький Саша — спасибо старой соседке, которая когда-то работала медицинской сестрой. Имущества у мальчика — наполовину развалившаяся колыбелька и одеяльце. А от большой семьи остались старший брат и мама. Брат воевал где-то далеко. Мама — рядом.
Фронт приближался. Всё яснее становилось, что наши бойцы сегодня-завтра доберутся и до села. Понимали это и захватчики, и оттого зверели всё больше. А Саша пока что понимал только голод и холод и потому всё время плакал. У него не хватало силёнок плакать сутками, и он постоянно жалобно хныкал. Прасковья часто брала его на руки, пытаясь укачать. В один из таких моментов в избу и вошёл фашист. Подтянутый, полностью одетый, во всеоружии — сразу ясно, что готов к бою. Непонятно только — чего хотел, это отныне останется тайной. Окинул взглядом избу — и указал Прасковье на дверь. Она положила Сашу и вышла за немцем. Но не успела пройти и десятка шагов, как раздался отчаянно громкий плач: сынок, немного отдохнув на руках у мамы, набрался сил и теперь хотел снова на руки. Замерла женщина: невероятная жалость к ребёнку боролась в тот миг со страхом перед фашистом. Эта заминка разъярила врага. Он развернулся и хотел было снова войти в избу. И поняла в тот миг женщина, что наступила последняя минута жизни её Сашеньки. Война отобрала у неё почти всё: мирную жизнь, мужа, дочь — и взамен подарила сыночка. Она не по своей воле не сумела дать малышу счастье, о котором мечтала. Но за жизнь его постоять могла.
И маленькая ростом Прасковья схватила вилы и в одно мгновенье ткнула их в спину врага — тот даже охнуть не успел, упал подкошенным. За всё рассчитывалась в то мгновение мать: за потери и страх, за боль и нужду. Фашист стал для неё не только извергом, который чуть не убил ребёнка, а воплощением огромного зла, пришедшего на родную землю.
...Она опомнилась через мгновенье, поняла, что надо как-то спрятать следы произошедшего. Забежала в дом, вытащила тот единственный матрас, положила на него убитого немца и поволокла огородом к полю. Далеко не смогла — силы закончились. Но оттащила всё-таки на приличное расстояние, а место рядом с домом присыпала снегом. Прасковья не сомневалась, что теперь её найдут и расстреляют. Но после всего пережитого на неё напало какое-то оцепенение, похожее на сумасшествие. Она вернулась в дом, поплотнее закутала Сашеньку и стала петь ему колыбельную.
Случись всё это днём раньше — женщину, конечно, убили бы. Но в тот же день начался бой за село, оккупации пришёл конец.
Больше ни о Прасковье, ни о старшем её сыне и Сашеньке мне ничего не известно. Хоть говорят, что снаряд попадает в одну лунку и дважды, и трижды, но ведь и справедливость есть на свете. А значит, продолжение этой истории светлое. И, представляя маленькую Прасковью, я почему-то вижу высокую Родину-мать в Волгограде. С горящим рубином на мече, в развевающейся одежде. Полную огромной силы, которую даёт человеку любовь.
Информация