Любовь к победе
В Грузии Геннадий Васильевич Никитченко объявлен в розыск в качестве военного преступника. А в Абхазии почтен высшей ее наградой – орденом Леона. Втащила его в боевое пекло сама суровая к нему судьба, но он смог победить и саму судьбу.
Родился он в Донецкой области, после армии окончил институт, стал инженером, женился, родил двоих сыновей и дочь. Но грянуло несчастье – умер старший сын. Жена захворала с горя так, что показалось лучшим уехать с родных, связанных с утратой мест. И Никитченко нашел такой обетованный край, где жизнь и климат помогли ей одолеть недуг – Абхазию.
Там он быстро пошел в гору по сельхозстроительству, создал свой мехотряд по монтажу птичников, складов, котельных. В селе Меркула Очамчирского района зажил в прекрасном, как вся довоенная Абхазия, двухэтажном особняке. Доход имел с лихвой; сын поступил в Сухумский университет, дочь в школе занималась музыкой, писала вдохновенные стихи.
Жизнь за твердость в испытаниях воздавала сторицей дружной семье. Но черный передел послесоветской власти смел одним махом все, что созидал Никитченко.
Утром 14 августа 1992 года он выехал из дома, а на трассе, к которой примыкал его поселок – танки. Он – в правление колхоза, где работали грузины в основном; там все у телевизора, с грузинской стороны вещают: пришли наши навести в Абхазии порядок. Это грузинская земля, абхазов выдерем, здесь будет жизнь одним грузинам. Но почти столько же, сколько грузин, в Абхазии мирно жило русских, армян, греков. И о них, словно о щепках, когда рубят лес – ни слова.
Но первыми жертвами грузинского вторжения и стали загоравшие на сухумском пляже семьи российских военнослужащих, расстрелянные грузинским вертолетчиком Майсурадзе. Которого, кстати, никто у нас не объявлял за это в розыск – как и других убийц, положивших уже после войны больше ста наших миротворцев.
На ту первую кровавую пощечину официальная Москва постыдно отмолчалась. Не стали раздувать кадило и в ООН, куда Грузию приняли первой из бывших республик СССР – когда ее лидер Шеварднадзе, въехавший во власть на пушечном лафете, был, строго говоря, главой военной хунты. Но мировое прогрессивное сообщество было признательно ему за веский вклад в развал Советского Союза и Варшавского альянса. И хоть по Конституции 1921 года, к которой вернулась Грузия, Абхазия не входила в нее, Запад выдал Грузии карт-бланш военной силой вколотить назад упущенное.
В несколько дней грузинские войска заняли восточное побережье Абхазии от Ингури по Сухуми. Морской десант высадился в районе Гагр и захватил западное побережье до российской границы. Незанятой осталась только середка Абхазии, где засел Ардзинба с ополчением, и горные районы, основной – Ткварчельский, как раз над Очамчирой.
Но война еще, по выражению Никитченко, «не завязывалась». Под флагом Грузии пришли вчерашние советские солдаты, для которых еще было дико стрелять и грабить в непокорном политически, но мирном все-таки краю. Абхазы пока тоже не стреляли – но и прибывшую на том же раскатавшемся лафете власть не признавали.
Видя тогда, что без кровопролития, поощряемого Западом на теле бывшего Союза, дабы вновь не сросся, не обойтись, Шеварднадзе начал замену личного состава войск. В Грузии амнистировали 17 тысяч уголовников, которым за исполнение патриотического долга на строптивой территории обещалось забвение старых грехов и щедрая военная добыча.
Тогда же, в сентябре 1992 года на сессии Генассамблеи ООН Шеварднадзе сказал речь, перед которой меркнут все наши наци, наделенные одним оралом – но не танковым мечом: «Пигмеи поднимают людей против человечества... Лилипуты, опутывающие гулливеров... Маленькие пернатые сбиваются в стаи и атакуют с беспощадностью птиц Альфреда Хичкока…» И это – на всю, наотмашь, нацию, которой командующий войсками Грузии генерал Каркарашвили одновременно выписал ордер на убой:
«С сегодняшнего дня грузинской стороне запрещено взятие военнопленных… Я могу заверить сепаратистов, что если из общей численности Грузии погибнет 100 тысяч грузин, то из ваших погибнут все 97 тысяч…»
Такой задачи – истребить весь, до младенцев, ненавистный этнос – не ставил, кажется, еще ни один расист в погонах в мире. И мир, зажав уши наглухо, на это не реагировал никак.
Но кровожадный клич расслышали, на свое горе, абхазские грузины и грузинские военные. И, охмеленные низкой надеждой, что короткая победоносная война все спишет, в каком-то массовом психозе кинулись крушить, резать и грабить все, что было негрузинского в Абхазии. У мирных людей выдирали плоскогубцами золотые зубы, насиловали детей, вплоть до трехлетних, ломали кости, жгли тела раскаленными прутами. По этим зверствам абхазская прокуратура возбудила массу уголовных дел. Но им поныне в прогрессивном мировом сообществе, по сути и благословившем геноцид, нет хода…
Однажды Никитченко возвращается в свою Меркулу – и застает такое зрелище: восемь танков подошли к поселку и бьют из орудий по нему. Он мчит к своим друзьям-грузинам: «Кого бомбите? Там простой народ – армяне, русские!» Ему же отвечают: «А, вас побомбим – абхазы накладут в штаны».
Летит он домой; окраина поселка вся в руинах, ужас, визги, кровь. Его дом – в глубине, в стене зияет дыра от снаряда. Но все слава Богу целы, дочь слегка ранена осколком. Сажает он жену с детьми в машину – и везет в Ткварчел. Там оставляет их, а сам, лишившись в одночасье всего нажитого годами прежнего труда – назад в Меркулу, защищать ее вместе с абхазами, армянами и русскими. Так «завязалась» для него, как и для всей Абхазии, война.
Разбомбленную Меркулу, где сегодня вместо семиста былых особняков семьсот руин, скоро пришлось оставить. С уцелевшими бойцами, не имевшими еще кроме охотничьих двустволок почти ничего, Никитченко поднялся вновь в горняцкий центр Ткварчел. 30-тысячное население его скоро удвоилось пришедшими со взморья беженцами. Еще выше в горах – граница с Грузией. Внизу – грузинские войска. Электричество обрезано, блокада, голод.
Вертолетами стали переправлять на освобожденное вскоре западное побережье детей и женщин. И Грузия вся ликовала страшно, когда 14 декабря 1992 года был сбит по пути в Гудауту один такой, полный детей и женщин вертолет. Погибли, вместе с русским экипажем, 63 человека.
Никитченко быстро понял, что танки, собиравшиеся штурмовать Ткварчел, дробовиками не остановить, и наладил производство мины из газовых баллонов, заправляемых взрывчаткой с окрестных шахт. Потом радиоперехват донес с грузинской стороны: абхазы применяют неизвестное сверхоружие – разрывает танк напополам.
Затем он смог склепать из нескольких подбитых танков один действующий. Потом другой. Так у ткварчельцев появилась своя бронетехника. Из водонасосов и электродвигателей собрал на горной реке целый каскад миниэлектростанций – в Ткварчеле появился свет.
Тем временем уже формировался абхазский Восточный фронт. Командующим избрали Мераба Кишмария, афганского ветерана, бывшего командира батальона. Никитченко стал его заместителем по технике и вооружению.
С Мерабовым братом Хвичей, асом-танкистом, отработали такой прием. Едет грузинский танк – Хвича в своем ждет в кустах в засаде, заранее включив первую пониженную скорость. И перед самым носом вражеского, идущего на третьей передаче, выползает на дорогу. Тот останавливается, не успев ни выстрелить, ни перекинуть скорость. И Хвича, имея перевес мощности на гусеницах, жмет его в кювет…
В таком горниле гордый человек Никитченко ковал свой нынешний авторитет самого почитаемого русского в Абхазии:
– Абхазы к войне не были готовы. Их надо сперва, как русских, хорошо припечь. Я ставлю им в трудной ситуации задачу, они: нет, не пойдем. А у них самое страшное ругательство: я твою маму! Если сказал кому-то, или должен его сразу убить, или он тебя убьет. И я им: всех мам ваших! Теперь или меня убейте, или выполняйте приказ! Все встали – и пошли… К нам в ополчение приезжали со всей России люди самые разные. И санитарки, из которых многие погибли, настоящие святые. И романтики, и просто отморозки, бывшие спецназовцы, и казаки – тоже и праведные, и лихие. Но надо было всех принимать, потому что других не было. И вот брали мы Меркулу, бьемся день, два – без толку. Разведку выслали – ее накрыли. Абхазы залегли в траншее, встать не могут, огонь, страшно. Тогда я ставлю сзади датых казачков и отдаю команду: через пять минут бить из гранатометов по траншее. Сам прыгаю туда: ну, ребята, я приказал нас забомбить, если сейчас не выскочим. Как выпрыгнули все – и мы Меркулу взяли…
Но самое страшное – даже не бой, а после боя. В бою Никитченко был дважды ранен, раз контужен, лопнули барабанные перепонки, полностью оглох. При этом выскочил еще и глаз, сам и вправлял назад, как показывал жестами врач. Речь тогда тоже потерял – но потом все вернулось, осталась только небольшая шепелявость. Самым же страшным было вот что:
– После того боя за Меркулу мы договорились с грузинами об обмене живых и мертвых, всех на всех. У нас было два десятка пленных, они сказали, что наших у грузин 6 трупов и 9 живых, вся наша разведка. Мы подвезли пленных к месту обмена на грузовике, грузины тоже выкатили грузовик. Смотрим, а там все трупы: 6 холодных, 9 еще теплых. Была у нас радистка Аня, Саша Жук, русские, из Питера. У Ани груди отрезаны, Саше воткнули кол в зад. Наши как это увидели, озверели: тогда мертвых на мертвых! Выволокли дрожащих грузин из машины – и в упор из автоматов. Длилось это минуты – для меня как вечность. Кровь, пар над ней – уже где-то за пределом психики…
Когда война кончилась, судьба нанесла Никитченко, как бы уже в спину, самый страшный удар. 17-летняя дочь Люба, любовь и душа семьи, выжившей в бомбежках и блокаде, шла с подружками из школы – навстречу уже не вражеский, а свой, абхазский танк. Молодой танкист стал заигрывать с девчатами: рванет вперед, осадит. Люба вступила в доставшуюся от войны игру – и хищная война, словно уже из-под земли, ее скогтила.
Никитченко и это горе вынес, не скривив спины. Абхазия недолго ликовала от своей победы: уже с 1994 года мировое сообщество вместо компенсации за ущерб еще вчинили ей жестокую блокаду. И она должна была осилить новый подвиг, уже мирный – выжить, когда перекрыли все артерии существования: курортную, вывоз фруктов, чая. А вся вина наказанного поголовно этноса была лишь в том, что не дал вырезать себя под корень, как намечал не осужденный и не пожуренный даже никакой Гаагой генерал Каркарашвили.
Абхазия смогла перековать отвагу бранную на мирную: вчерашние бойцы взялись за соху, рыбацкую снасть. Передают охотно, например, такую байку. Приехал Ардзинба после войны в село: ну, как отсеялись? Ему: да это ерунда; что там в Сухуми слышно, как идет политика? А он: вот это как раз ерунда, а главное – как вы отсеялись!
Хуже всех в блокаде пришлось русским – городской интеллигенции, не имеющей сельской родни, способной подкормить. Не загнуться морально и физически им помог Конгресс русских общин Абхазии, возглавленный Никитченко. Предшественником его был историк Юрий Воронов, чьим именем теперь названа улица в Сухуми:
– Неплохой мужик, интеллигент, говорил зажигательно, писал статьи в пользу абхазов. Но не имел какой-то крепости в душе. Раскопки вел, чтобы доказать, что здесь жили всегда абхазы. А нашел доказательства, что жили греки, сам запутался. Я бы сегодня таких ученых временно приостановил. Найдут какой-то черепок, чьи-то письмена – а люди потом тысячами гибнут… Расстреляли его сразу после войны, на пороге дома, автоматной очередью, как разрезали. Убийц нашли, а кто им заказал убийство – до сих пор в тумане…
И Никитченко, бывший заместитель Воронова, чтобы не окиснуть духом, когда жизнь после смерти дочери стала для него пуста, занял меченное кровью место. И используя весь свой авторитет, военное умение перемежать нахрап выдержкой и хитростью, пошел, как в бой, против блокады, возведенной русскими против русских же. И это оказалось для него самым тяжелым боем: уламывать, умасливать наших чинуш, чтобы те выписали справку, дали лимит на вывоз машины мандаринов или вагона угля. И самое заветное – получить русским, и не только, жителям Абхазии российское гражданство: право на выход из блокадной резервации, на саму, по сути, жизнь.
И за этот вязкий, требующий дьявольских усилий труд я бы ему, Герою Абхазии за войну, дал бы еще и звезду Героя по труду. При нем во всех частях Абхазии заработали, по правилам взаимовыручки, русские общины. Рыболовецкая бригада завела бесплатную столовую для самых бедных, другие взяли в аренду санаторный комплекс, добились пропуска отдыхающих. Стали обрабатывать землю, наводить связи с Краснодарским краем по продаже местного угля, электроэнергии. Каждой общине Никитченко выбил по автобусу с правом на вывоз местной продукции и ввоз необходимой из России. И для полста тысяч русских из абхазской зоны Никитченко стал символом главного для них – надежды.
– Меня уже не остановить, можно только убить. Но смерти я давно бояться перестал, серьезных врагов здесь у меня тоже нет. Потом везде бывшие однополчане, а для абхазов боевое братство свято. Этого б не было, они б не выстояли. И сейчас их уже бесполезно завоевывать. Это уже другой народ, нас всех здесь жизнь заставила стать другими…
И он действительно – другой. И отличается от массы наших лидеров тем, что его сделала трибуном своего народа не трибуна, а реальная борьба, из которой он вышел победителем. И потому мне хочется дополнить очерк о нем интервью, в котором он выкладывает эти свои «другие» мысли – в конечном счете о России, утратившей сейчас свою науку побеждать.
– Когда по вашему дому ударили из танков, что все же вас заставило не убежать, а вступить в неравный бой – и затем повести за собой других?
– Я мог сбежать, в Очамчире пограничники за пару золотых сережек брали всех на корабли до Сочи. Там русских просто спихивали за борт – а греков, армян, евреев свои не только встречали, еще слали агентов распорядиться их домами и имуществом. Мне и грузины предлагали: «Отсидись где-нибудь, мы разберемся с абхазами, потом вернешься». Но стыд – стать беженцем в своей стране. У меня такой характер – при опасности бросаться не назад, а вперед.
– А страшно было?
– Дрожишь, когда неопределенность, когда ждешь. А решился – уже надо что-то делать, страх сам забывается. Потом у большинства людей одна и та же психология. Страшно не за себя, а за детей. Когда у нас полыхнуло, моя первая мысль была: дочь кончает школу, сын – университет, как бы не помешало им. Это же сейчас в России: всех гнут в дугу, а они думают: лишь бы ребенок кончил институт. А для чего? Кем он с дипломом станет? Чьим рабом? Когда теряешь сразу все, перестаешь за мелочи цепляться.
– А абхазы поднялись все сразу?
– Почти. У малых наций чувство родины острей. Трудней всего было поднимать крестьян. Они готовы были помогать, носить патроны, рыть траншеи – но не воевать. Пахарь привык: я всегда пахал на своем поле, война – не мое дело. Но то, что он пахал и сеял, было потому, что родина была его. Когда пришли грузины эту родину отнять, всем стало ясно: сегодня убили соседа, завтра убьют меня. Не будет родины – не будет, где пахать и сеять, загонят в горы, как индейцев в резервации.
– Но чтобы победить, нужно согласие в вождях. Когда-то я в буфете Дома литераторов услышал, как один пьяный поэт орал: «Я – Пушкин! А Пушкин – говно!» То же сейчас – и у российских лидеров, которые хотят быть только Пушкиным, уже на Лермонтова не согласны. А как вы стали командиром у абхазов? Была ли толкотня локтей?
– Все лезут вперед, когда надо языком болтать. Когда опасность настоящая, наоборот все друг за дружку отступают. Я никуда не лез, просто сперва начал чинить подбитый грузинский танк, сын подошел – стал ладить электронику. А шесть абхазов, видя это, уже заняли на него очередь. Так начинался наш Восточный фронт. Когда снаряды полетели, все к земле припали. Кто первый встал, тот и командир. Пошел в бой с автоматом впереди – имеешь право задним отдавать приказы. Главное, чтобы тебя не заподозрили, что используешь других в своих целях. Почему грузины проиграли, хоть и были сильней нас? Абхазы бились за свое, а тех послал куда-то Шеварднадзе, обещал наживу. Только их стали убивать, они подумали: ему это надо, а нам зачем? Поэтому и в России сейчас все меньше доверяют лидерам. Ну, старикам уже деваться некуда, а молодежь практичней, сразу смекает: ему это надо, он в Пушкины лезет, а нам на что?
– До войны в Абхазии абхазов как-то и не видно было. На пляжах кукурузой торговали, посидеть в кофейнях, вина выпить – вот и все. А стали – все бойцы, в глазах огонь, уперлись против всего мира. Как это так перековались в одночасье?
– Их ситуация поставила на грань, и они извлекли из себя все родовое, скрытое, что было в них. В чем главное отличие абхазов, вообще горцев от русских? У них больше личного достоинства. Мужик в семье непререкаем, баба на него катить не смеет, так воспитаны. И у него на нее не поднимется рука. Она хоть ходит в черном, не базарит зря, но за себя умеет постоять. А русских мужиков заели их же бабы. Я в Москве пью с генералом в орденах – он уже ерзает: дома от жены влетит. Какой ты лидер, если тебя дома баба бьет? Ошибка предыдущей власти была в том, что она вторглась в семью. Мужик гульнул, напился – его тащат на партком, профком, позорят, унижают, он теряет уважение к себе. А семья – фундамент общества, сломали это – рухнуло и государство.
– Да, русский любит поразительно сгибаться в рабскую дугу! Это еще Чехов описал в «Вишневом саде»: лакей там говорит кому-то: «Это еще было до беды». – «До какой?» – «До воли», – то есть до отмены крепостного строя…
– Верно, привыкли к ярму, сняли старое партийное – залезли сами в новое. Только не надо все вешать на еврейских олигархов и других. В воздухе живет миллион микробов, враждебных человеку. Защитный слой утратил – и они тебя сожрали, но в этом не их, а твоя вина! У меня в общине работает моя бывшая санитарка Надя, муж погиб на войне, остались двое ребят. Старшего на улице шпана обидела, она вышла, из автомата дала очередь поверх голов – и вопрос решила навсегда. Уважай сам себя – и тебя все будут уважать. У абхазов достал нож – должен ударить, иначе станут презирать. Поэтому никто зря оружие не достает, но оно есть у всех, и все об этом помнят. Сперва должна быть человеческая личность. А опущенных, ущербных будут драть всегда.
– У нас сейчас, к несчастью, не так личность прет, как самомнение. Когда мы с вами были на банкете в день вашей победы, меня потряс тост одного гостя из Москвы: «Да, я не воевал в Абхазии, но вел страшней войну – в московских коридорах!» Накушал пузо по буфетам, на банкетах – и уже мнит себя героем, пуще воевавших!
– Ну, это все – туфта. Это не лидеры – громоотводы: покричать, сыграть в оппозиционность, а на самом деле увести энергию масс в землю. Не проводники, а заземлители. Войны не видел – и молчи. Потому что война – это не просто так. Там это не проходит: что-то вякнул, а потом сам не понял, что сказал. Там цена слова – жизнь. Когда по моему приказу люди шли на смерть, я обязан был все предвидеть, до мелочи, чтобы ни один волос с головы зря не упал. Иначе за два дня остался б без бойцов. Да, кровь страшна – но многому еще и учит.
– Неужели и России это все придется изучить?
– Умные учатся на чужом опыте, дураки не учатся ни на каком. Почему вообще в Абхазии до войны оказалось грузин больше, чем абхазов? Говорят, Сталин, Берия их нагнали – но дело все не в этом. Жил на своей земле абхаз, к нему приходит нищий мингрел с котомкой, с тохой на плече: «Давай я твое поле потохаю, а ты меня за это накорми». Абхаз и рад: мингрел за него тохает, а он поехал в гости по родне. Вернулся через месяц, земля потохана, а в его доме уже дети мингрела бегают – так и шло заселение. Поэтому не пускай на свою землю чужих, чужого не бери. Строй сам, как умеешь, а не турок с немцами зови. Свое кушай, на свои живи. Чтоб это в главном было – а тогда по мелочам все что угодно. Шеварднадзе войну сдуру развязал, а был бы поумней, без единого выстрела прибрал бы Абхазию, как еврейский капитал Россию. Что-то б дал, посулил, провел под себя выборы – абхазы б и не дернулись. Но он наоборот пробил в них чувство родины – потому и проиграл.
– А как вы смотрите на наши забастовки шахтеров, походы на Москву, голодовки?
– Я на Донбассе вырос – и мне с самых первых забастовок стыдно за шахтеров. На шахтах всегда был индивидуализм. Забойщик зашибает деньги и рекорды, а черную работу, чтобы подползти к пласту, за него делают другие. Стали за свой карман бороться – а сталевары, учителя, крестьяне по боку. Шахтерам дали, оголили остальных. Вся экономика упала, шахтеры следом тоже. Теперь опять: дайте мне мою зарплату, мою шахту – за зарплату готовы родину отдать. А для чего шахта без родины? Кто ты на ней тогда? Босяк, холуй? Шахтер орет: они дождутся, я заголодаю! Кого он этим напугал? На него смотрят и смеются: и пусть бастует, уголь из Африки привезут! Можно тысячу шахт выкопать и закопать обратно, если будет родина твоя. Воевать надо не за зарплату, а за родину!
– Но как?
– Было бы желание, всегда найдется тот, кто знает. Не надо никуда шахтерам ехать, не надо русскому в России голодать, это позор. Если губернатор, мэр предатель, надежды обманул – пускай стачком берет власть в городе, он ваш, ваша земля! Свою власть ставить у себя – а не выклянчивать в Москве!
– Но так вся страна рассыплется обратно на уделы.
– Потом объединится сразу же по интересам. Абхазию сейчас пинками гонят из России – а она в Россию просится. Почему у абхазов огонь в глазах, несмотря на блокаду и все прочее? Потому что они чувствуют Россию за собой. И Приднестровье в нее просится, и Белоруссия, и остальные. Где власти еще против, там уже давно хочет народ. Все знают, и те же грузины, что без России и их родины не будет. Они не пойдут воевать ни за Турцию, ни за Америку. А за Россию пойдут. Это их бывший Союз, их территория, она в их в генах, недаром в Отечественную войну за нее кровь проливали, и больше всего героев было с Кавказа.
– А где вы чувствуете вашу родину? Родились вы на Украине, живете в Абхазии, сам русский…
– Моя родина – Абхазия. И Украина. И Россия. Собака где живет, свое пространство мочой помечает. Мое пространство у меня в душе помечено от Калининграда до Находки. Я на войне не только за Абхазию сражался, но и за всю нашу страну. Без России я был бы здесь никем. И уважение имею у абхазов потому, что представляю для них наш общий российский дом, в котором они тоже хотят жить. На пьедестал не лезу, это глупо вообще. Если что-то реально делаешь – места хватит всегда. Я – русский, этим дорожу, на этом стою. Абхазы стоят на своем. Они хоть молятся по православному, все праздники церковные справляют с удовольствием, но это у них – внешнее. Внутри одно: своя земля, своя нация. Ни за какую веру они драться не пойдут, а за родину последнюю каплю крови отдадут. Они привыкли мамалыгу есть рукой, я – вилкой, но нас это никак не разделяет.
– По-вашему, у нынешней России в принципе надежда на победу есть?
– Инстинкт своего поля все равно сработает. Но прежде надо победить себя. Льву на хвост повесили ярлык: «осел» – и он сдох с горя. Нужно одно усилие: сорвать с себя этот ярлык. Я был на одном съезде, офицеры из Крыма выступают: нас там притесняют, вы нам в России забронируйте жилье! Я встал: «Какое вам жилье? Какие вы офицеры? С русской земли на русскую бежите!» Но это самое трудное – преодолеть себя. Я знаю по войне: человеку лучше всего в своих окопах. По ним снаряды бьют, они уже пристреляны, в них гибель, но они – свои. Надо перебежать до вражеской траншеи, там безопасней, но осилить эти 20 метров – тяжелей всего. 20 метров – как вся жизнь. Осилил – спасся, нет – погиб. Такой же выбор сейчас и у России.
Родился он в Донецкой области, после армии окончил институт, стал инженером, женился, родил двоих сыновей и дочь. Но грянуло несчастье – умер старший сын. Жена захворала с горя так, что показалось лучшим уехать с родных, связанных с утратой мест. И Никитченко нашел такой обетованный край, где жизнь и климат помогли ей одолеть недуг – Абхазию.
Там он быстро пошел в гору по сельхозстроительству, создал свой мехотряд по монтажу птичников, складов, котельных. В селе Меркула Очамчирского района зажил в прекрасном, как вся довоенная Абхазия, двухэтажном особняке. Доход имел с лихвой; сын поступил в Сухумский университет, дочь в школе занималась музыкой, писала вдохновенные стихи.
Жизнь за твердость в испытаниях воздавала сторицей дружной семье. Но черный передел послесоветской власти смел одним махом все, что созидал Никитченко.
Утром 14 августа 1992 года он выехал из дома, а на трассе, к которой примыкал его поселок – танки. Он – в правление колхоза, где работали грузины в основном; там все у телевизора, с грузинской стороны вещают: пришли наши навести в Абхазии порядок. Это грузинская земля, абхазов выдерем, здесь будет жизнь одним грузинам. Но почти столько же, сколько грузин, в Абхазии мирно жило русских, армян, греков. И о них, словно о щепках, когда рубят лес – ни слова.
Но первыми жертвами грузинского вторжения и стали загоравшие на сухумском пляже семьи российских военнослужащих, расстрелянные грузинским вертолетчиком Майсурадзе. Которого, кстати, никто у нас не объявлял за это в розыск – как и других убийц, положивших уже после войны больше ста наших миротворцев.
На ту первую кровавую пощечину официальная Москва постыдно отмолчалась. Не стали раздувать кадило и в ООН, куда Грузию приняли первой из бывших республик СССР – когда ее лидер Шеварднадзе, въехавший во власть на пушечном лафете, был, строго говоря, главой военной хунты. Но мировое прогрессивное сообщество было признательно ему за веский вклад в развал Советского Союза и Варшавского альянса. И хоть по Конституции 1921 года, к которой вернулась Грузия, Абхазия не входила в нее, Запад выдал Грузии карт-бланш военной силой вколотить назад упущенное.
В несколько дней грузинские войска заняли восточное побережье Абхазии от Ингури по Сухуми. Морской десант высадился в районе Гагр и захватил западное побережье до российской границы. Незанятой осталась только середка Абхазии, где засел Ардзинба с ополчением, и горные районы, основной – Ткварчельский, как раз над Очамчирой.
Но война еще, по выражению Никитченко, «не завязывалась». Под флагом Грузии пришли вчерашние советские солдаты, для которых еще было дико стрелять и грабить в непокорном политически, но мирном все-таки краю. Абхазы пока тоже не стреляли – но и прибывшую на том же раскатавшемся лафете власть не признавали.
Видя тогда, что без кровопролития, поощряемого Западом на теле бывшего Союза, дабы вновь не сросся, не обойтись, Шеварднадзе начал замену личного состава войск. В Грузии амнистировали 17 тысяч уголовников, которым за исполнение патриотического долга на строптивой территории обещалось забвение старых грехов и щедрая военная добыча.
Тогда же, в сентябре 1992 года на сессии Генассамблеи ООН Шеварднадзе сказал речь, перед которой меркнут все наши наци, наделенные одним оралом – но не танковым мечом: «Пигмеи поднимают людей против человечества... Лилипуты, опутывающие гулливеров... Маленькие пернатые сбиваются в стаи и атакуют с беспощадностью птиц Альфреда Хичкока…» И это – на всю, наотмашь, нацию, которой командующий войсками Грузии генерал Каркарашвили одновременно выписал ордер на убой:
«С сегодняшнего дня грузинской стороне запрещено взятие военнопленных… Я могу заверить сепаратистов, что если из общей численности Грузии погибнет 100 тысяч грузин, то из ваших погибнут все 97 тысяч…»
Такой задачи – истребить весь, до младенцев, ненавистный этнос – не ставил, кажется, еще ни один расист в погонах в мире. И мир, зажав уши наглухо, на это не реагировал никак.
Но кровожадный клич расслышали, на свое горе, абхазские грузины и грузинские военные. И, охмеленные низкой надеждой, что короткая победоносная война все спишет, в каком-то массовом психозе кинулись крушить, резать и грабить все, что было негрузинского в Абхазии. У мирных людей выдирали плоскогубцами золотые зубы, насиловали детей, вплоть до трехлетних, ломали кости, жгли тела раскаленными прутами. По этим зверствам абхазская прокуратура возбудила массу уголовных дел. Но им поныне в прогрессивном мировом сообществе, по сути и благословившем геноцид, нет хода…
Однажды Никитченко возвращается в свою Меркулу – и застает такое зрелище: восемь танков подошли к поселку и бьют из орудий по нему. Он мчит к своим друзьям-грузинам: «Кого бомбите? Там простой народ – армяне, русские!» Ему же отвечают: «А, вас побомбим – абхазы накладут в штаны».
Летит он домой; окраина поселка вся в руинах, ужас, визги, кровь. Его дом – в глубине, в стене зияет дыра от снаряда. Но все слава Богу целы, дочь слегка ранена осколком. Сажает он жену с детьми в машину – и везет в Ткварчел. Там оставляет их, а сам, лишившись в одночасье всего нажитого годами прежнего труда – назад в Меркулу, защищать ее вместе с абхазами, армянами и русскими. Так «завязалась» для него, как и для всей Абхазии, война.
Разбомбленную Меркулу, где сегодня вместо семиста былых особняков семьсот руин, скоро пришлось оставить. С уцелевшими бойцами, не имевшими еще кроме охотничьих двустволок почти ничего, Никитченко поднялся вновь в горняцкий центр Ткварчел. 30-тысячное население его скоро удвоилось пришедшими со взморья беженцами. Еще выше в горах – граница с Грузией. Внизу – грузинские войска. Электричество обрезано, блокада, голод.
Вертолетами стали переправлять на освобожденное вскоре западное побережье детей и женщин. И Грузия вся ликовала страшно, когда 14 декабря 1992 года был сбит по пути в Гудауту один такой, полный детей и женщин вертолет. Погибли, вместе с русским экипажем, 63 человека.
Никитченко быстро понял, что танки, собиравшиеся штурмовать Ткварчел, дробовиками не остановить, и наладил производство мины из газовых баллонов, заправляемых взрывчаткой с окрестных шахт. Потом радиоперехват донес с грузинской стороны: абхазы применяют неизвестное сверхоружие – разрывает танк напополам.
Затем он смог склепать из нескольких подбитых танков один действующий. Потом другой. Так у ткварчельцев появилась своя бронетехника. Из водонасосов и электродвигателей собрал на горной реке целый каскад миниэлектростанций – в Ткварчеле появился свет.
Тем временем уже формировался абхазский Восточный фронт. Командующим избрали Мераба Кишмария, афганского ветерана, бывшего командира батальона. Никитченко стал его заместителем по технике и вооружению.
С Мерабовым братом Хвичей, асом-танкистом, отработали такой прием. Едет грузинский танк – Хвича в своем ждет в кустах в засаде, заранее включив первую пониженную скорость. И перед самым носом вражеского, идущего на третьей передаче, выползает на дорогу. Тот останавливается, не успев ни выстрелить, ни перекинуть скорость. И Хвича, имея перевес мощности на гусеницах, жмет его в кювет…
В таком горниле гордый человек Никитченко ковал свой нынешний авторитет самого почитаемого русского в Абхазии:
– Абхазы к войне не были готовы. Их надо сперва, как русских, хорошо припечь. Я ставлю им в трудной ситуации задачу, они: нет, не пойдем. А у них самое страшное ругательство: я твою маму! Если сказал кому-то, или должен его сразу убить, или он тебя убьет. И я им: всех мам ваших! Теперь или меня убейте, или выполняйте приказ! Все встали – и пошли… К нам в ополчение приезжали со всей России люди самые разные. И санитарки, из которых многие погибли, настоящие святые. И романтики, и просто отморозки, бывшие спецназовцы, и казаки – тоже и праведные, и лихие. Но надо было всех принимать, потому что других не было. И вот брали мы Меркулу, бьемся день, два – без толку. Разведку выслали – ее накрыли. Абхазы залегли в траншее, встать не могут, огонь, страшно. Тогда я ставлю сзади датых казачков и отдаю команду: через пять минут бить из гранатометов по траншее. Сам прыгаю туда: ну, ребята, я приказал нас забомбить, если сейчас не выскочим. Как выпрыгнули все – и мы Меркулу взяли…
Но самое страшное – даже не бой, а после боя. В бою Никитченко был дважды ранен, раз контужен, лопнули барабанные перепонки, полностью оглох. При этом выскочил еще и глаз, сам и вправлял назад, как показывал жестами врач. Речь тогда тоже потерял – но потом все вернулось, осталась только небольшая шепелявость. Самым же страшным было вот что:
– После того боя за Меркулу мы договорились с грузинами об обмене живых и мертвых, всех на всех. У нас было два десятка пленных, они сказали, что наших у грузин 6 трупов и 9 живых, вся наша разведка. Мы подвезли пленных к месту обмена на грузовике, грузины тоже выкатили грузовик. Смотрим, а там все трупы: 6 холодных, 9 еще теплых. Была у нас радистка Аня, Саша Жук, русские, из Питера. У Ани груди отрезаны, Саше воткнули кол в зад. Наши как это увидели, озверели: тогда мертвых на мертвых! Выволокли дрожащих грузин из машины – и в упор из автоматов. Длилось это минуты – для меня как вечность. Кровь, пар над ней – уже где-то за пределом психики…
Когда война кончилась, судьба нанесла Никитченко, как бы уже в спину, самый страшный удар. 17-летняя дочь Люба, любовь и душа семьи, выжившей в бомбежках и блокаде, шла с подружками из школы – навстречу уже не вражеский, а свой, абхазский танк. Молодой танкист стал заигрывать с девчатами: рванет вперед, осадит. Люба вступила в доставшуюся от войны игру – и хищная война, словно уже из-под земли, ее скогтила.
Никитченко и это горе вынес, не скривив спины. Абхазия недолго ликовала от своей победы: уже с 1994 года мировое сообщество вместо компенсации за ущерб еще вчинили ей жестокую блокаду. И она должна была осилить новый подвиг, уже мирный – выжить, когда перекрыли все артерии существования: курортную, вывоз фруктов, чая. А вся вина наказанного поголовно этноса была лишь в том, что не дал вырезать себя под корень, как намечал не осужденный и не пожуренный даже никакой Гаагой генерал Каркарашвили.
Абхазия смогла перековать отвагу бранную на мирную: вчерашние бойцы взялись за соху, рыбацкую снасть. Передают охотно, например, такую байку. Приехал Ардзинба после войны в село: ну, как отсеялись? Ему: да это ерунда; что там в Сухуми слышно, как идет политика? А он: вот это как раз ерунда, а главное – как вы отсеялись!
Хуже всех в блокаде пришлось русским – городской интеллигенции, не имеющей сельской родни, способной подкормить. Не загнуться морально и физически им помог Конгресс русских общин Абхазии, возглавленный Никитченко. Предшественником его был историк Юрий Воронов, чьим именем теперь названа улица в Сухуми:
– Неплохой мужик, интеллигент, говорил зажигательно, писал статьи в пользу абхазов. Но не имел какой-то крепости в душе. Раскопки вел, чтобы доказать, что здесь жили всегда абхазы. А нашел доказательства, что жили греки, сам запутался. Я бы сегодня таких ученых временно приостановил. Найдут какой-то черепок, чьи-то письмена – а люди потом тысячами гибнут… Расстреляли его сразу после войны, на пороге дома, автоматной очередью, как разрезали. Убийц нашли, а кто им заказал убийство – до сих пор в тумане…
И Никитченко, бывший заместитель Воронова, чтобы не окиснуть духом, когда жизнь после смерти дочери стала для него пуста, занял меченное кровью место. И используя весь свой авторитет, военное умение перемежать нахрап выдержкой и хитростью, пошел, как в бой, против блокады, возведенной русскими против русских же. И это оказалось для него самым тяжелым боем: уламывать, умасливать наших чинуш, чтобы те выписали справку, дали лимит на вывоз машины мандаринов или вагона угля. И самое заветное – получить русским, и не только, жителям Абхазии российское гражданство: право на выход из блокадной резервации, на саму, по сути, жизнь.
И за этот вязкий, требующий дьявольских усилий труд я бы ему, Герою Абхазии за войну, дал бы еще и звезду Героя по труду. При нем во всех частях Абхазии заработали, по правилам взаимовыручки, русские общины. Рыболовецкая бригада завела бесплатную столовую для самых бедных, другие взяли в аренду санаторный комплекс, добились пропуска отдыхающих. Стали обрабатывать землю, наводить связи с Краснодарским краем по продаже местного угля, электроэнергии. Каждой общине Никитченко выбил по автобусу с правом на вывоз местной продукции и ввоз необходимой из России. И для полста тысяч русских из абхазской зоны Никитченко стал символом главного для них – надежды.
– Меня уже не остановить, можно только убить. Но смерти я давно бояться перестал, серьезных врагов здесь у меня тоже нет. Потом везде бывшие однополчане, а для абхазов боевое братство свято. Этого б не было, они б не выстояли. И сейчас их уже бесполезно завоевывать. Это уже другой народ, нас всех здесь жизнь заставила стать другими…
И он действительно – другой. И отличается от массы наших лидеров тем, что его сделала трибуном своего народа не трибуна, а реальная борьба, из которой он вышел победителем. И потому мне хочется дополнить очерк о нем интервью, в котором он выкладывает эти свои «другие» мысли – в конечном счете о России, утратившей сейчас свою науку побеждать.
– Когда по вашему дому ударили из танков, что все же вас заставило не убежать, а вступить в неравный бой – и затем повести за собой других?
– Я мог сбежать, в Очамчире пограничники за пару золотых сережек брали всех на корабли до Сочи. Там русских просто спихивали за борт – а греков, армян, евреев свои не только встречали, еще слали агентов распорядиться их домами и имуществом. Мне и грузины предлагали: «Отсидись где-нибудь, мы разберемся с абхазами, потом вернешься». Но стыд – стать беженцем в своей стране. У меня такой характер – при опасности бросаться не назад, а вперед.
– А страшно было?
– Дрожишь, когда неопределенность, когда ждешь. А решился – уже надо что-то делать, страх сам забывается. Потом у большинства людей одна и та же психология. Страшно не за себя, а за детей. Когда у нас полыхнуло, моя первая мысль была: дочь кончает школу, сын – университет, как бы не помешало им. Это же сейчас в России: всех гнут в дугу, а они думают: лишь бы ребенок кончил институт. А для чего? Кем он с дипломом станет? Чьим рабом? Когда теряешь сразу все, перестаешь за мелочи цепляться.
– А абхазы поднялись все сразу?
– Почти. У малых наций чувство родины острей. Трудней всего было поднимать крестьян. Они готовы были помогать, носить патроны, рыть траншеи – но не воевать. Пахарь привык: я всегда пахал на своем поле, война – не мое дело. Но то, что он пахал и сеял, было потому, что родина была его. Когда пришли грузины эту родину отнять, всем стало ясно: сегодня убили соседа, завтра убьют меня. Не будет родины – не будет, где пахать и сеять, загонят в горы, как индейцев в резервации.
– Но чтобы победить, нужно согласие в вождях. Когда-то я в буфете Дома литераторов услышал, как один пьяный поэт орал: «Я – Пушкин! А Пушкин – говно!» То же сейчас – и у российских лидеров, которые хотят быть только Пушкиным, уже на Лермонтова не согласны. А как вы стали командиром у абхазов? Была ли толкотня локтей?
– Все лезут вперед, когда надо языком болтать. Когда опасность настоящая, наоборот все друг за дружку отступают. Я никуда не лез, просто сперва начал чинить подбитый грузинский танк, сын подошел – стал ладить электронику. А шесть абхазов, видя это, уже заняли на него очередь. Так начинался наш Восточный фронт. Когда снаряды полетели, все к земле припали. Кто первый встал, тот и командир. Пошел в бой с автоматом впереди – имеешь право задним отдавать приказы. Главное, чтобы тебя не заподозрили, что используешь других в своих целях. Почему грузины проиграли, хоть и были сильней нас? Абхазы бились за свое, а тех послал куда-то Шеварднадзе, обещал наживу. Только их стали убивать, они подумали: ему это надо, а нам зачем? Поэтому и в России сейчас все меньше доверяют лидерам. Ну, старикам уже деваться некуда, а молодежь практичней, сразу смекает: ему это надо, он в Пушкины лезет, а нам на что?
– До войны в Абхазии абхазов как-то и не видно было. На пляжах кукурузой торговали, посидеть в кофейнях, вина выпить – вот и все. А стали – все бойцы, в глазах огонь, уперлись против всего мира. Как это так перековались в одночасье?
– Их ситуация поставила на грань, и они извлекли из себя все родовое, скрытое, что было в них. В чем главное отличие абхазов, вообще горцев от русских? У них больше личного достоинства. Мужик в семье непререкаем, баба на него катить не смеет, так воспитаны. И у него на нее не поднимется рука. Она хоть ходит в черном, не базарит зря, но за себя умеет постоять. А русских мужиков заели их же бабы. Я в Москве пью с генералом в орденах – он уже ерзает: дома от жены влетит. Какой ты лидер, если тебя дома баба бьет? Ошибка предыдущей власти была в том, что она вторглась в семью. Мужик гульнул, напился – его тащат на партком, профком, позорят, унижают, он теряет уважение к себе. А семья – фундамент общества, сломали это – рухнуло и государство.
– Да, русский любит поразительно сгибаться в рабскую дугу! Это еще Чехов описал в «Вишневом саде»: лакей там говорит кому-то: «Это еще было до беды». – «До какой?» – «До воли», – то есть до отмены крепостного строя…
– Верно, привыкли к ярму, сняли старое партийное – залезли сами в новое. Только не надо все вешать на еврейских олигархов и других. В воздухе живет миллион микробов, враждебных человеку. Защитный слой утратил – и они тебя сожрали, но в этом не их, а твоя вина! У меня в общине работает моя бывшая санитарка Надя, муж погиб на войне, остались двое ребят. Старшего на улице шпана обидела, она вышла, из автомата дала очередь поверх голов – и вопрос решила навсегда. Уважай сам себя – и тебя все будут уважать. У абхазов достал нож – должен ударить, иначе станут презирать. Поэтому никто зря оружие не достает, но оно есть у всех, и все об этом помнят. Сперва должна быть человеческая личность. А опущенных, ущербных будут драть всегда.
– У нас сейчас, к несчастью, не так личность прет, как самомнение. Когда мы с вами были на банкете в день вашей победы, меня потряс тост одного гостя из Москвы: «Да, я не воевал в Абхазии, но вел страшней войну – в московских коридорах!» Накушал пузо по буфетам, на банкетах – и уже мнит себя героем, пуще воевавших!
– Ну, это все – туфта. Это не лидеры – громоотводы: покричать, сыграть в оппозиционность, а на самом деле увести энергию масс в землю. Не проводники, а заземлители. Войны не видел – и молчи. Потому что война – это не просто так. Там это не проходит: что-то вякнул, а потом сам не понял, что сказал. Там цена слова – жизнь. Когда по моему приказу люди шли на смерть, я обязан был все предвидеть, до мелочи, чтобы ни один волос с головы зря не упал. Иначе за два дня остался б без бойцов. Да, кровь страшна – но многому еще и учит.
– Неужели и России это все придется изучить?
– Умные учатся на чужом опыте, дураки не учатся ни на каком. Почему вообще в Абхазии до войны оказалось грузин больше, чем абхазов? Говорят, Сталин, Берия их нагнали – но дело все не в этом. Жил на своей земле абхаз, к нему приходит нищий мингрел с котомкой, с тохой на плече: «Давай я твое поле потохаю, а ты меня за это накорми». Абхаз и рад: мингрел за него тохает, а он поехал в гости по родне. Вернулся через месяц, земля потохана, а в его доме уже дети мингрела бегают – так и шло заселение. Поэтому не пускай на свою землю чужих, чужого не бери. Строй сам, как умеешь, а не турок с немцами зови. Свое кушай, на свои живи. Чтоб это в главном было – а тогда по мелочам все что угодно. Шеварднадзе войну сдуру развязал, а был бы поумней, без единого выстрела прибрал бы Абхазию, как еврейский капитал Россию. Что-то б дал, посулил, провел под себя выборы – абхазы б и не дернулись. Но он наоборот пробил в них чувство родины – потому и проиграл.
– А как вы смотрите на наши забастовки шахтеров, походы на Москву, голодовки?
– Я на Донбассе вырос – и мне с самых первых забастовок стыдно за шахтеров. На шахтах всегда был индивидуализм. Забойщик зашибает деньги и рекорды, а черную работу, чтобы подползти к пласту, за него делают другие. Стали за свой карман бороться – а сталевары, учителя, крестьяне по боку. Шахтерам дали, оголили остальных. Вся экономика упала, шахтеры следом тоже. Теперь опять: дайте мне мою зарплату, мою шахту – за зарплату готовы родину отдать. А для чего шахта без родины? Кто ты на ней тогда? Босяк, холуй? Шахтер орет: они дождутся, я заголодаю! Кого он этим напугал? На него смотрят и смеются: и пусть бастует, уголь из Африки привезут! Можно тысячу шахт выкопать и закопать обратно, если будет родина твоя. Воевать надо не за зарплату, а за родину!
– Но как?
– Было бы желание, всегда найдется тот, кто знает. Не надо никуда шахтерам ехать, не надо русскому в России голодать, это позор. Если губернатор, мэр предатель, надежды обманул – пускай стачком берет власть в городе, он ваш, ваша земля! Свою власть ставить у себя – а не выклянчивать в Москве!
– Но так вся страна рассыплется обратно на уделы.
– Потом объединится сразу же по интересам. Абхазию сейчас пинками гонят из России – а она в Россию просится. Почему у абхазов огонь в глазах, несмотря на блокаду и все прочее? Потому что они чувствуют Россию за собой. И Приднестровье в нее просится, и Белоруссия, и остальные. Где власти еще против, там уже давно хочет народ. Все знают, и те же грузины, что без России и их родины не будет. Они не пойдут воевать ни за Турцию, ни за Америку. А за Россию пойдут. Это их бывший Союз, их территория, она в их в генах, недаром в Отечественную войну за нее кровь проливали, и больше всего героев было с Кавказа.
– А где вы чувствуете вашу родину? Родились вы на Украине, живете в Абхазии, сам русский…
– Моя родина – Абхазия. И Украина. И Россия. Собака где живет, свое пространство мочой помечает. Мое пространство у меня в душе помечено от Калининграда до Находки. Я на войне не только за Абхазию сражался, но и за всю нашу страну. Без России я был бы здесь никем. И уважение имею у абхазов потому, что представляю для них наш общий российский дом, в котором они тоже хотят жить. На пьедестал не лезу, это глупо вообще. Если что-то реально делаешь – места хватит всегда. Я – русский, этим дорожу, на этом стою. Абхазы стоят на своем. Они хоть молятся по православному, все праздники церковные справляют с удовольствием, но это у них – внешнее. Внутри одно: своя земля, своя нация. Ни за какую веру они драться не пойдут, а за родину последнюю каплю крови отдадут. Они привыкли мамалыгу есть рукой, я – вилкой, но нас это никак не разделяет.
– По-вашему, у нынешней России в принципе надежда на победу есть?
– Инстинкт своего поля все равно сработает. Но прежде надо победить себя. Льву на хвост повесили ярлык: «осел» – и он сдох с горя. Нужно одно усилие: сорвать с себя этот ярлык. Я был на одном съезде, офицеры из Крыма выступают: нас там притесняют, вы нам в России забронируйте жилье! Я встал: «Какое вам жилье? Какие вы офицеры? С русской земли на русскую бежите!» Но это самое трудное – преодолеть себя. Я знаю по войне: человеку лучше всего в своих окопах. По ним снаряды бьют, они уже пристреляны, в них гибель, но они – свои. Надо перебежать до вражеской траншеи, там безопасней, но осилить эти 20 метров – тяжелей всего. 20 метров – как вся жизнь. Осилил – спасся, нет – погиб. Такой же выбор сейчас и у России.
Информация