«Хохмодрама» духовности
Конца света 21 декабря не случилось. Напрасно его ждали китайцы, мексиканцы, американцы, европейцы, и мы, русские.
Когда думаешь о том, почему люди так любят всё «апокалиптическое», почему желают не только смерти своим соседям, но и самим себе, начинаешь понимать: всемирная катастрофа представляется многим актом тотальной справедливости. Все погибнут — не 21-го декабря 2012 г., так при ударе Апофиса в 2029 году о Землю, глубочайшие бункеры не спасут и миллиардеров, — и тем самым будет осуществлена вселенская справедливость, явится истинное равенство всех и вся: перед смертью.
Нет разницы, какой национальности и веры тот или иной проповедник подобного конца. Не имеет значения, в какой стране он живёт. У всех одна причина торжественного ожидания всеобщей смерти: пусть умру я, но умрёт вот он, он и ещё вон тот. И вообще все умрут.
Это даже не пессимизм. Это — чистейшее, абсолютное, неразбавленное неверие в человека. Неверие в то, что он прекратит вооружаться, убивать, калечить, издеваться, насиловать, красть, обманывать, делать ближнему гадости и сеять кругом не разумное, доброе, вечное, а глупое, пошлое, сиюминутное. Это неверие в то, что люди могут сообща полететь к другим планетам, отменить границы и визы, победить болезни — и вообще сделать хоть что-то не ради денег и любой иной выгоды. Это полное, стопроцентное неверие во взаимовыручку — при полной, стопроцентной вере в противоположное: в то, что человек человеку — волк, тигр и медведь.
Все на планете разделяют священную веру в выживание наиболее приспособленного — ту веру, которую они же рьяно осуждают как «социал-дарвинизм» (кстати, основная формулировка принадлежит Спенсеру, а не Дарвину). Продолжением этой веры является тезис о судьбе наименее приспособленного, «падающего», которого, как завещал товарищ Ницше, лучше бы «толкнуть». Способов толкать нынче существует много, и их активно применяют все те, кто социал-дарвинизм и ницшеанство осуждает.
Но взаимопомощь характерна даже для мира животных. Социальная же эволюция вообще немыслима без неё. У антагонизма имеется антипод — альтруизм. Но беда в том, что человечество, забыв о былой стадности, с ходом НТП рассыпалось на атомы, и эта атомизация, индивидуализация, в которой особенно преуспел человек XXI века, уже стесняющийся, боящийся своего имени и прячущийся где-нибудь в Интернете под «псевдонимом», поощряется государственными институтами. Куда удобнее управлять каждой личностью по отдельности, нежели диктовать волю смышлёному «коллективному разуму». А чего вы хотите? Государство тоже приспосабливается.
Многим из нас давно уже нет дела до того, что происходит за стеной, в соседней квартире, или на улице, или в соседнем доме. Ещё Кропоткин писал:
И — он же:
На самом деле не столько государство стимулирует атомизацию (в нескладные гипотезы алармистов, равно как и во всемирное торжество анархии, я не верю — так же, как не верю в коммунизм и прочие утопии), сколько индивиды, составляющие общество, отвергают саму возможность относительно братского сосуществования. Когда-то Маркс проповедовал высокую сознательность — и был по сути прав, если, правда, не считать того, что весь его «материализм» на поверку оказался тщедушным бесформенным идеализмом, который должен как-то устроиться-образоваться после смертного уничтожения одного класса другим: яростный могильщик-пролетариат, осознав свои цели и задачи, хоронит буржуазию. Ошибка бородатого Карла, который мог бы стать великолепным литературным критиком, но решил сделаться хорошим экономистом и посредственным философом, была в том, что он идеализировал будущее, доводил его до религиозного абсолюта (см. у Бертрана Рассела), а нужно было принимать его относительным, развивающимся, меняющимся, прогрессирующим без остановки. Тут скорее прав был молодой Уэллс, который разделил мир далёкого будущего на элоев и морлоков — вот заслуженный финал подлинно марксистского общества. Деградация.
Между тем высокая сознательность — реалистическая, настоящая её версия, а не утопическая, из «светлого будущего», вполне возможна. И государство ей не помеха, и, более того, оно — своего рода её проводник.
Действуя не вполне в духе марксовых гипотез, но зато в духе бытия, определяющего сознание, осенью 1917 года социалистическую революцию в России провернул материалист товарищ Ульянов (Ленин), окружённый кучкой верных и не очень верных соратников — общим числом не более трёхсот. Революция такая, согласно заветам К. Маркса, ожидалась скорее в промышленно развитой Британии, нежели в Питере, но у нас при Керенском «власть валялась под ногами», и большевики её просто «подобрали». В пользу Ленина сложились обстоятельства, и он это умно использовал. Не будем писать здесь о немецком золоте и цитировать Мельгунова. Не будем говорить и о красном и белом терроре. Не о том речь.
Дальше была страшная, кровавая жизнь: гражданская война, Сталин, коллективизация, индустриализация, тридцать седьмой год, лагеря, Великая Отечественная, восстановление. Потом был Хрущёв, потом относительно мирно свергнувший его Брежнев (хотел ведь убить, да Семичастный отговорил).
И оказалось, что за прошедшие с Октябрьской революции десятилетия в обществе, жившем под ленинскими и партийными лозунгами, мало-помалу сложилась-сформировалась та самая сознательность. Нет, не коммунистическая, нет, отнюдь не идеальная, но достаточно распространившаяся и достаточно твёрдая, чтобы можно было с убеждённостью говорить о социалистическом обществе. Кстати, словосочетание тавтологическое: социум и общество — синонимы. Поэтому будем говорить короче и проще: общество. Даже без прилагательного «гражданское», ибо в этом понятии содержится невольный уничижающий смысл: горожанин, гражданин — это, согласно корню, житель города. А мне, деревенщине, не хотелось бы исключать огромное сельское общество нашей России из общественной совокупности.
При Горбачёве стало модно говорить о «формализме» и «застойности» брежневского времени. Об этакой общественной лености. Застой, мол, мешал идти советским людям к торжеству развитого социализма, а комсомольские и партийные собрания выродились в пустые, формальные акты с лесом поднятых рук и фальшивыми единогласными решениями. Передовой перестроечный генсек грешил тою же самою односторонностью, что и Карл Маркс: он уже видел новый идеал (демократии на западный манер), но забывал об относительности, забывал, как и авторы «Манифеста Коммунистической партии», о законе единства и борьбы противоположностей. Забывал о постоянном движении, течении всего сущего — чему учили ещё древние греки. Горбачёв выделял негативное — и ничего не говорил о позитивном. Между тем оно в СССР было. Оно было и на Западе, но Михаил Сергеевич поднял на гребень политической волны те настроения в обществе, согласно которым плохое — оно у нас, а хорошее — оно у них. В конце 80-х мы все забыли ироничную нашу поговорку: хорошо там, где нас нет.
Да, в Стране Советов хватало формализма и застойности, но любые собрания вплоть до клубных, любые классные часы в школе, любые сборы металлолома и макулатуры, любые кружки, не говоря уже о народных демонстрациях в мае и ноябре, с оркестрами, от духового напора которых волновалась кровь в жилах и хотелось истребить остатки буржуазии на планете, начиная примерно с Детройта, были тем, что действительно объединяло людей. «Единогласное» решение, единственные кандидаты на выборах? И здесь можно и нужно было видеть консолидирующий фактор. Не было ведь той дурацкой борьбы между «партиями», гнусного этого сражения временщиков-приспособленцев за «электорат». Да и слова-то этого западного тоже не употребляли. Был народ, а не электорат.
Да, были перегибы и перехваты, да, в двадцатые-тридцатые годы (и до середины пятидесятых) была чересчур идеологизирована вся культура, превратившаяся почти в чистую надстройку над чисто индустриальным базисом. Но время перемен — всегда худшее для любого искусства. Китайцы своим врагам желают жить в эпоху перемен.
При экспрессивном товарище Хрущёве — кстати, не терпевшем «модернизма», «кубизма» и прочих буржуазных штучек, и разделывавшегося с ними по-советски, бульдозером, — жить стало полегче, разруха осталась позади. Настала долгожданная «оттепель», и всё довольно быстро пошло в гору. Нет, не так, как позднее при Горбачёве. Если при последнем перемены были мрачными и холодными, и в культуре было реанимировано лишь старое, а нового не родилось, то при первом не только воскресли Бунин и Булгаков, но и расцвела целая плеяда писателей, художников, режиссёров, которые, уже будучи именитыми, влились в брежневскую эпоху и стали её неотъемлемой культурной частью — а заодно и значительным сегментом мирового художественного достояния. Опять же, были и научные перегибы — но при государственном финансировании науки они неизбежны, ибо и тут полезут изо всех щелей неудержимые приспособленцы. Повторюсь: никто не говорит об идеальной сознательности, речь идёт лишь о пути к ней и о некоторых достижениях на этом трудном пути. Впрочем, космические полёты тоже начались при Никите Сергеевиче.
В СССР пятидесятых годов было всё — театр, кино, балет, живопись, поэзия, проза. Если отбросить идеологическую ноту, которая при тотальном госконтроле звучать будет неизбежно, то социалистический реализм — это отнюдь не «кастрированная» литература, как о ней однажды презрительно отозвался немолодой Лимонов. Это неправда. Эдуард Вениаминович, эмигрант с 1973 года, советской литературы, достигшей апогея как раз в семидесятые, просто не знал.
Навскидку назову несколько крупнейших имён, которые нынче, во втором десятилетии XXI века, продолжить просто некем: Фёдор Абрамов, Константин Воробьёв, Василь Быков, Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Виталий Сёмин, Юрий Казаков, Николай Никонов, Валентин Распутин. Прочтите или перечитайте рассказ Евгения Носова «Красное вино Победы», и вы поймёте, о чём я. Кто пришёл на смену этим людям? Никто. Не вырастают в эпоху перемен — а она у нас очень затянулась с «перестройки», — настоящие писатели. А затянулась она потому, что мы, товарищи и господа, не знаем, в каком направлении идти.
В ленинско-сталинском? Но мы его отменили как недемократическое и лагерное. В брежневском? Но это ведь застой и торжество партийных бонз. Тоже худо, хотя колбаса, мороженое и газировка были настоящими, сделанными для людей, а не для торговцев. Горбачёвское? Но это вообще не время, это — безвременье. Какая-то, понимаешь, пауза, кнопку который вслед за президентом СССР зажал Борис Николаевич Ельцин. И нынче эта кнопка не отпускается. Она передаётся в зажатом виде, как эстафета.
Что мы сегодня строим? Капитализм? Демократию? Может, новый вид автократии? Или какой-то особый, олигархическо-коррупционный, вид рынка, целиком и полностью воплощающий принцип «социал-дарвинизма»: наверху — «дарвинизм», внизу — «социал»?
Я думаю, мы ничего не строим. У нас ни пути, ни цели, ни желанья то и другое определять. Нет у нас больше ни пионерии, ни комсомола, ни «единогласных» решений (в которые, кстати, люди верили), зато полно формализма во всём и неверия ни во что. Не помог и талантливый Солженицын — своими советами о том, как нам обустроить Россию.
Вместо всего этого есть у нас сплетни, слухи, скандалы, коррупция, множество нелепых партий, «тандем» у власти, в который мы вряд ли истово верим, но за который исправно голосуем (это не чисто русский парадокс, в Японии тоже снова выбрали партию 58-летнего г-на Абэ, который считает, что в США всё ещё правит Дж. Буш-младший), пошлость во всём и вся, уменьшение населения, двадцать миллионов людей, живущих за чертой бедности, алкоголизм, наркомания и проституция, кошмарный уровень преступности, отвратительные продажные суды, полиция, погрязшая в коррупции и отращивающая огромные животы точно так же, как и домедведевская милиция. У нас плохая «бесплатная» медицина и плохое образование — хоть коммерческое, хоть бюджетное, — слепо и тупо скопированное с западных «образцов». А тем временем британцы заимствуют из славной советской эпохи физико-математическую школу, внедряя её в передовых своих вузах: программа будет реализована к 2014 году; первым советские стандарты 60-х годов станет применять Королевский колледж в Лондоне.
Вместо настоящего театра у нас теперь по городам и весям гастролируют разные московские труппы, показывающие «хохмодрамы» по пьесам Чехова (мерзкое словечко в кавычках, насколько помню, из сибирской афиши 2004 года — когда отмечалось столетие со дня смерти Антона Павловича).
Вместо живописи и скульптуры в XXI веке пропагандируются разные «биеннале», в т. ч. венецианская 2005 года, где от России были выставлены целующиеся «голубые» милиционеры, скопированные, кстати, с целующихся британских констеблей. Ещё на этой «биеннале» были банки с дорогостоящим дерьмом именитых художников, к счастью, доставленные туда с Запада. А в Красноярске в 2011 году арт-группа «Синие носы», автор «Милиционеров», устроила целую выставку «целующихся». В числе прочих голубых там были представлены на фотографиях и десантники в беретах.
Вместо Евгения Носова и Юрия Казакова у нас теперь в ходу иронические детективы, фантастика про «попаданцев» и про современный спецназ, переместившийся в Сталинград — на подмогу замерзающим советским бойцам, которые иначе с фашистами бы не справились. Ещё у нас множество литпремий — есть и такие крупные, богатые, как «Большая книга» или «НОС» господина Прохорова. Премии есть, конкурсы проводятся с потрясающей частотой — вот только писателей нет. Эпоха перемен? Она самая. Но когда она кончится?.. А зачем ей кончаться? И, главное, чем?
«Наша цель — коммунизм», — вот лозунг из советского прошлого. А нынче советские лозунги годятся только для рекламной эксплуатации — лишь потому, что эти выражения стали «крылатыми», в нынешнем понимании — «раскрученными». Даже слова Николая Островского воткнули на щит с рекламой кондиционеров: «Чтобы не было мучительно жарко…» Люди перестали видеть границу между святостью и пошлостью. Люди зашли на территорию пошлости так далеко, что святость им не видна и на горизонте. И я не о той святости, что имеет что-то общее с религией. Те же советские писатели в большинстве своём были атеистами.
Вместо эстрады у нас — «поющие кошельки». Как новейший вариант — поющие силиконовые груди и задницы. 5000 долларов — и клип готов. Нет голоса? Фальшивишь? А кто услышит-то? Да и электронные технологии теперь многое позволяют. Ещё 5000 — и фальшивить перестанешь.
Вместо прибытка населения у нас — смертность и убыток. В СССР картина была противоположная. 1926 год — 92,7 млн. чел., 1937 — 104,9 млн. (а ведь какое трудное было время!), 1950 — 101,4 млн. (после войны), 1960 — 119,0, 1970 — 130,1, 1980, год Олимпиады, — 138,3, 1990 — 147,7, 2000 — 146,9, 2005 — 143,5, 2011 — 142,9. Согласно данным Переписи населения от 2002 года, численность населения России с 1989 по 2002 гг. сократилась на 1,8 млн. чел. Общемировая же тенденция выражалась в то время в показателе отношения количества рождений к смертям, равное 2,6. Особенно была велика смертность в России среди мужчин. Средняя продолжительность их жизни составила всего 61,4 года. Причины столь короткой жизни мужской половины России: пьянство, большое количество несчастных случаев, убийства, самоубийства. К концу 1990-х гг. темпы естественной убыли населения превысили 900 тыс. чел. в год. С 2001 г. естественная убыль населения стала сокращаться (с 959 тыс. человек в 2000 г. до 249 тыс. в 2009-м). Дело в том, что с 2004 г. начался рост миграционного притока в Россию, т. е. увеличению численности населения способствовал внешний фактор.
Генеральный директор Центра проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования Степан Сулакшин выделяет следующие основные причины российского демографического кризиса: эрозия традиционных смыслов российской жизни; идейно-духовное опустошение; отсутствие сплачивающей национальной идеи; подмена присущих российской цивилизации ценностных кодов. Последнее, если прибегнуть к художественному сравнению, может означать замену полотен художника Пластова фотографиями целующихся милиционеров.
Наконец, вместо советской культуры воспитания детей в России — западноевропейский стиль и образ жизни, когда уже всерьёз поговаривают о внедрении в государстве «ювенальной юстиции»: ведь спасу нет от диких родителей, которые собственных детей, мешающих им криком или приставаньями, могут попросту выкинуть в окошко. С девятого или пятого этажа. Или сунуть зимой голышом в сугроб. И равнодушные соседи или прохожие редко когда помогут — см. выше цитаты из мудрого товарища Кропоткина.
Журналисты «Интерфакса» недавно собрали страшную коллекцию фактов. Все трагедии, описанные ими, случились в одном только 2012 году. Все они — лишь то, что стало достоянием прессы.
11 декабря пьяный житель Волгоградской области забил насмерть 6-летнего пасынка — избил его и ударил головой об стену, а потом попытался привести в чувство, прижигая тело огнём зажигалки.
7 декабря в Саратове отчим до смерти избил 7-летнюю девочку: она не реагировала на его замечания. Из медзаключения: «…вдавленный перелом свода черепа, ушиб головного мозга с кровоизлиянием, множественные ушибы тканей головы, туловища, конечностей, кома».
12 ноября Мосгорсуд приговорил наркомана-москвича к 16 годам строгого режима. Тот избил до смерти 11-месячного ребёнка сожительницы — «за то, что он часто плакал».
7 ноября жительница Сызрани выбросила новорожденного сына в мусорный контейнер, заткнув ему рот кляпом.
1 ноября пьяная жительница Челябинской области убила семилетнюю дочь половником, увидев, что та пописала в колготки.
15 октября жительнице Ставрополья дали три года в колонии. Девушка в туалете бросила ребёнка в унитаз, заколола его там ножницами, затем положила труп мальчика в сумку и выкинула в выгребную яму.
8 октября Ставропольский краевой суд приговорил к 18 годам колонии строгого режима местного жителя за убийство 5-летней внучки. Пьяный пожилой мужчина дома играл в карты с сыном и двумя знакомыми. По мнению деда, внучка вела себя слишком шумно, мешая игре. Он увёл девочку в соседнюю комнату, где, перекинув шерстяной шарф через штангу платяного шкафа, повесил её.
28 августа в Рязани пьяная мать сбросила своего годовалого ребёнка с 9-го этажа.
16 июля в Архангельске мать выбросила с пятого этажа своего ребёнка, а затем прыгнула сама.
4 июня житель Ангарска едва не убил свою шестимесячную дочь, ударив её о стену: она плакала и мешала пить взрослым водку.
23 мая жительница Волгограда зарубила трёхлетнюю дочь и выбросилась из окна…
Страшных примеров у «Интерфакса» много, много больше. И их содержание говорит о том, что количество переходит в качество. Что то, что в советское время показалось бы невозможным, теперь стало обыкновенным. Частью холодной статистики.
Если мы хотим достичь высокой сознательности (кто-то предпочтёт слово «духовности»), нам нужно понять, к чему мы стремимся. К чистому «социал-дарвинизму»? Но это не цель, это только способ выживания. Другим способом выживания является взаимопомощь.
Но какой же ориентир перед собой видит русское общество? Где тот большой маяк — вроде светлого коммунистического будущего? Где та цель, ради которой стоит рожать детей и верить в их грядущее счастье? Та, ради которой стоит писать книги — веря в то, что если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?
Горько признавать, но нет у нас ясной цели. Мы, как американцы, успокоились, прочитав книжку Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории и последний человек». Мы вместе с Западом уверовали в то, что за «демократией» дальше ничего нет. Всё, конец пути. Рельсы здесь обрываются.
Западу, с его несгибаемым капиталистическим курсом, подобное питекантропическое верование простительно, а нам — нет. Ведь и Фукуяма — идеалист. Его самого сметёт какая-нибудь невиданная доселе революция, к примеру, под лозунгами мирового шариата.
Чубайс оправдывал приватизацию с её неудовлетворительными итогами (о «неуде» — это вывод Госдумы, 1994 год) тем, что необходимо было сломать СССР и истребить всё советское — так, чтобы не случилось возврата. Послушные его воле, мы сломали Союз, мы выкорчевали из себя, вырвали с корнями и ту сознательность, которая взращивалась, по кирпичику возводилась семь десятков лет. Мы отказались от всего хорошего, поспешно заменив его скопированным плохим. Плохое, пошлое прививается быстро, а вот трудному хорошему надо долго учиться. Разрушать легче, нежели созидать.
Так к чему мы движемся? Быть может, мы просто обманываем себя, когда говорим, что мы не вымрем, уступив тайгу таджикам, а нефть — китайцам? В таком случае говорить не о чем. В эпоху атомизации индивидов, когда каждый бормочет: «Я сам по себе, мояхата с краю вилла в Европе», для «коллективного сознательного» основы просто нет.
Но, может быть, у нас есть ещё маленький шанс? Может, мы не совсем ещё избавились от «присущих российской цивилизации ценностных кодов»? Может, нам поучиться у британцев — и оглянуться на собственное прошлое? Или нам так к лицу то «идейно-духовное опустошение», о котором говорил товарищ Сулакшин, и мы хотим слыть на Западе теми варварами, к которым нас этот самый загнивающий Запад давно и небезосновательно причисляет?
Нам нужно поглядеться, как в зеркало, в советское прошлое. Нам нужно понять, почему мы до сих пор предпочитаем советские фильмы «рыночным». Нам нужно осознать, что у нас сейчас нет литературы, хотя раньше была, и была она великой — такой же, как эпоха. Нам, нынче выбрасывающим детей из форточек, нужно не отвергать своё прошлое, а учиться у него: строить на его основе, а не вопреки ей. Иначе мы будем лишь ломать — пусть и бессознательно, в отличие от мистера Чубайса. И целью нашей будет лишь «повышение ВВП».
Когда думаешь о том, почему люди так любят всё «апокалиптическое», почему желают не только смерти своим соседям, но и самим себе, начинаешь понимать: всемирная катастрофа представляется многим актом тотальной справедливости. Все погибнут — не 21-го декабря 2012 г., так при ударе Апофиса в 2029 году о Землю, глубочайшие бункеры не спасут и миллиардеров, — и тем самым будет осуществлена вселенская справедливость, явится истинное равенство всех и вся: перед смертью.
Малевич К.С. Черный квадрат. 1915
Нет разницы, какой национальности и веры тот или иной проповедник подобного конца. Не имеет значения, в какой стране он живёт. У всех одна причина торжественного ожидания всеобщей смерти: пусть умру я, но умрёт вот он, он и ещё вон тот. И вообще все умрут.
Это даже не пессимизм. Это — чистейшее, абсолютное, неразбавленное неверие в человека. Неверие в то, что он прекратит вооружаться, убивать, калечить, издеваться, насиловать, красть, обманывать, делать ближнему гадости и сеять кругом не разумное, доброе, вечное, а глупое, пошлое, сиюминутное. Это неверие в то, что люди могут сообща полететь к другим планетам, отменить границы и визы, победить болезни — и вообще сделать хоть что-то не ради денег и любой иной выгоды. Это полное, стопроцентное неверие во взаимовыручку — при полной, стопроцентной вере в противоположное: в то, что человек человеку — волк, тигр и медведь.
Все на планете разделяют священную веру в выживание наиболее приспособленного — ту веру, которую они же рьяно осуждают как «социал-дарвинизм» (кстати, основная формулировка принадлежит Спенсеру, а не Дарвину). Продолжением этой веры является тезис о судьбе наименее приспособленного, «падающего», которого, как завещал товарищ Ницше, лучше бы «толкнуть». Способов толкать нынче существует много, и их активно применяют все те, кто социал-дарвинизм и ницшеанство осуждает.
Но взаимопомощь характерна даже для мира животных. Социальная же эволюция вообще немыслима без неё. У антагонизма имеется антипод — альтруизм. Но беда в том, что человечество, забыв о былой стадности, с ходом НТП рассыпалось на атомы, и эта атомизация, индивидуализация, в которой особенно преуспел человек XXI века, уже стесняющийся, боящийся своего имени и прячущийся где-нибудь в Интернете под «псевдонимом», поощряется государственными институтами. Куда удобнее управлять каждой личностью по отдельности, нежели диктовать волю смышлёному «коллективному разуму». А чего вы хотите? Государство тоже приспосабливается.
Многим из нас давно уже нет дела до того, что происходит за стеной, в соседней квартире, или на улице, или в соседнем доме. Ещё Кропоткин писал:
«Нравственное начало в человеке есть не что иное, как дальнейшее развитие инстинкта общительности, свойственного почти всем живым существам и наблюдаемого во всей живой природе».
И — он же:
«В настоящее время мы живём в городах рядом с другими людьми, даже не зная их. В дни выборов мы встречаемся друг с другом на собраниях, слушаем лживые обещания или нелепые речи кандидатов и возвращаемся к себе домой. Государство заведует всеми делами, имеющими общественный интерес; на нём лежит обязанность следить за тем, чтобы отдельные люди не нарушали интересов своих сограждан, и, в случае надобности, исправлять нанесённый им вред, наказывая виновных. На нём лежит забота о помощи голодающим, забота образования, защита от врагов и т. д., и т. д.
Ваш сосед может умереть с голоду или заколотить насмерть своих детей — до вас это не касается: это дело полиции. Вы не знаете своих соседей; вас ничто не связывает с ними, и всё разъединяет, и, за неимением лучшего, вы просите у Всемогущего (прежде это был Бог, а теперь государство), чтобы он не допускал противообщественные страсти до их крайних пределов».
Ваш сосед может умереть с голоду или заколотить насмерть своих детей — до вас это не касается: это дело полиции. Вы не знаете своих соседей; вас ничто не связывает с ними, и всё разъединяет, и, за неимением лучшего, вы просите у Всемогущего (прежде это был Бог, а теперь государство), чтобы он не допускал противообщественные страсти до их крайних пределов».
На самом деле не столько государство стимулирует атомизацию (в нескладные гипотезы алармистов, равно как и во всемирное торжество анархии, я не верю — так же, как не верю в коммунизм и прочие утопии), сколько индивиды, составляющие общество, отвергают саму возможность относительно братского сосуществования. Когда-то Маркс проповедовал высокую сознательность — и был по сути прав, если, правда, не считать того, что весь его «материализм» на поверку оказался тщедушным бесформенным идеализмом, который должен как-то устроиться-образоваться после смертного уничтожения одного класса другим: яростный могильщик-пролетариат, осознав свои цели и задачи, хоронит буржуазию. Ошибка бородатого Карла, который мог бы стать великолепным литературным критиком, но решил сделаться хорошим экономистом и посредственным философом, была в том, что он идеализировал будущее, доводил его до религиозного абсолюта (см. у Бертрана Рассела), а нужно было принимать его относительным, развивающимся, меняющимся, прогрессирующим без остановки. Тут скорее прав был молодой Уэллс, который разделил мир далёкого будущего на элоев и морлоков — вот заслуженный финал подлинно марксистского общества. Деградация.
Между тем высокая сознательность — реалистическая, настоящая её версия, а не утопическая, из «светлого будущего», вполне возможна. И государство ей не помеха, и, более того, оно — своего рода её проводник.
Действуя не вполне в духе марксовых гипотез, но зато в духе бытия, определяющего сознание, осенью 1917 года социалистическую революцию в России провернул материалист товарищ Ульянов (Ленин), окружённый кучкой верных и не очень верных соратников — общим числом не более трёхсот. Революция такая, согласно заветам К. Маркса, ожидалась скорее в промышленно развитой Британии, нежели в Питере, но у нас при Керенском «власть валялась под ногами», и большевики её просто «подобрали». В пользу Ленина сложились обстоятельства, и он это умно использовал. Не будем писать здесь о немецком золоте и цитировать Мельгунова. Не будем говорить и о красном и белом терроре. Не о том речь.
Дальше была страшная, кровавая жизнь: гражданская война, Сталин, коллективизация, индустриализация, тридцать седьмой год, лагеря, Великая Отечественная, восстановление. Потом был Хрущёв, потом относительно мирно свергнувший его Брежнев (хотел ведь убить, да Семичастный отговорил).
И оказалось, что за прошедшие с Октябрьской революции десятилетия в обществе, жившем под ленинскими и партийными лозунгами, мало-помалу сложилась-сформировалась та самая сознательность. Нет, не коммунистическая, нет, отнюдь не идеальная, но достаточно распространившаяся и достаточно твёрдая, чтобы можно было с убеждённостью говорить о социалистическом обществе. Кстати, словосочетание тавтологическое: социум и общество — синонимы. Поэтому будем говорить короче и проще: общество. Даже без прилагательного «гражданское», ибо в этом понятии содержится невольный уничижающий смысл: горожанин, гражданин — это, согласно корню, житель города. А мне, деревенщине, не хотелось бы исключать огромное сельское общество нашей России из общественной совокупности.
При Горбачёве стало модно говорить о «формализме» и «застойности» брежневского времени. Об этакой общественной лености. Застой, мол, мешал идти советским людям к торжеству развитого социализма, а комсомольские и партийные собрания выродились в пустые, формальные акты с лесом поднятых рук и фальшивыми единогласными решениями. Передовой перестроечный генсек грешил тою же самою односторонностью, что и Карл Маркс: он уже видел новый идеал (демократии на западный манер), но забывал об относительности, забывал, как и авторы «Манифеста Коммунистической партии», о законе единства и борьбы противоположностей. Забывал о постоянном движении, течении всего сущего — чему учили ещё древние греки. Горбачёв выделял негативное — и ничего не говорил о позитивном. Между тем оно в СССР было. Оно было и на Западе, но Михаил Сергеевич поднял на гребень политической волны те настроения в обществе, согласно которым плохое — оно у нас, а хорошее — оно у них. В конце 80-х мы все забыли ироничную нашу поговорку: хорошо там, где нас нет.
Да, в Стране Советов хватало формализма и застойности, но любые собрания вплоть до клубных, любые классные часы в школе, любые сборы металлолома и макулатуры, любые кружки, не говоря уже о народных демонстрациях в мае и ноябре, с оркестрами, от духового напора которых волновалась кровь в жилах и хотелось истребить остатки буржуазии на планете, начиная примерно с Детройта, были тем, что действительно объединяло людей. «Единогласное» решение, единственные кандидаты на выборах? И здесь можно и нужно было видеть консолидирующий фактор. Не было ведь той дурацкой борьбы между «партиями», гнусного этого сражения временщиков-приспособленцев за «электорат». Да и слова-то этого западного тоже не употребляли. Был народ, а не электорат.
Да, были перегибы и перехваты, да, в двадцатые-тридцатые годы (и до середины пятидесятых) была чересчур идеологизирована вся культура, превратившаяся почти в чистую надстройку над чисто индустриальным базисом. Но время перемен — всегда худшее для любого искусства. Китайцы своим врагам желают жить в эпоху перемен.
При экспрессивном товарище Хрущёве — кстати, не терпевшем «модернизма», «кубизма» и прочих буржуазных штучек, и разделывавшегося с ними по-советски, бульдозером, — жить стало полегче, разруха осталась позади. Настала долгожданная «оттепель», и всё довольно быстро пошло в гору. Нет, не так, как позднее при Горбачёве. Если при последнем перемены были мрачными и холодными, и в культуре было реанимировано лишь старое, а нового не родилось, то при первом не только воскресли Бунин и Булгаков, но и расцвела целая плеяда писателей, художников, режиссёров, которые, уже будучи именитыми, влились в брежневскую эпоху и стали её неотъемлемой культурной частью — а заодно и значительным сегментом мирового художественного достояния. Опять же, были и научные перегибы — но при государственном финансировании науки они неизбежны, ибо и тут полезут изо всех щелей неудержимые приспособленцы. Повторюсь: никто не говорит об идеальной сознательности, речь идёт лишь о пути к ней и о некоторых достижениях на этом трудном пути. Впрочем, космические полёты тоже начались при Никите Сергеевиче.
В СССР пятидесятых годов было всё — театр, кино, балет, живопись, поэзия, проза. Если отбросить идеологическую ноту, которая при тотальном госконтроле звучать будет неизбежно, то социалистический реализм — это отнюдь не «кастрированная» литература, как о ней однажды презрительно отозвался немолодой Лимонов. Это неправда. Эдуард Вениаминович, эмигрант с 1973 года, советской литературы, достигшей апогея как раз в семидесятые, просто не знал.
Навскидку назову несколько крупнейших имён, которые нынче, во втором десятилетии XXI века, продолжить просто некем: Фёдор Абрамов, Константин Воробьёв, Василь Быков, Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Виталий Сёмин, Юрий Казаков, Николай Никонов, Валентин Распутин. Прочтите или перечитайте рассказ Евгения Носова «Красное вино Победы», и вы поймёте, о чём я. Кто пришёл на смену этим людям? Никто. Не вырастают в эпоху перемен — а она у нас очень затянулась с «перестройки», — настоящие писатели. А затянулась она потому, что мы, товарищи и господа, не знаем, в каком направлении идти.
В ленинско-сталинском? Но мы его отменили как недемократическое и лагерное. В брежневском? Но это ведь застой и торжество партийных бонз. Тоже худо, хотя колбаса, мороженое и газировка были настоящими, сделанными для людей, а не для торговцев. Горбачёвское? Но это вообще не время, это — безвременье. Какая-то, понимаешь, пауза, кнопку который вслед за президентом СССР зажал Борис Николаевич Ельцин. И нынче эта кнопка не отпускается. Она передаётся в зажатом виде, как эстафета.
Что мы сегодня строим? Капитализм? Демократию? Может, новый вид автократии? Или какой-то особый, олигархическо-коррупционный, вид рынка, целиком и полностью воплощающий принцип «социал-дарвинизма»: наверху — «дарвинизм», внизу — «социал»?
Я думаю, мы ничего не строим. У нас ни пути, ни цели, ни желанья то и другое определять. Нет у нас больше ни пионерии, ни комсомола, ни «единогласных» решений (в которые, кстати, люди верили), зато полно формализма во всём и неверия ни во что. Не помог и талантливый Солженицын — своими советами о том, как нам обустроить Россию.
Вместо всего этого есть у нас сплетни, слухи, скандалы, коррупция, множество нелепых партий, «тандем» у власти, в который мы вряд ли истово верим, но за который исправно голосуем (это не чисто русский парадокс, в Японии тоже снова выбрали партию 58-летнего г-на Абэ, который считает, что в США всё ещё правит Дж. Буш-младший), пошлость во всём и вся, уменьшение населения, двадцать миллионов людей, живущих за чертой бедности, алкоголизм, наркомания и проституция, кошмарный уровень преступности, отвратительные продажные суды, полиция, погрязшая в коррупции и отращивающая огромные животы точно так же, как и домедведевская милиция. У нас плохая «бесплатная» медицина и плохое образование — хоть коммерческое, хоть бюджетное, — слепо и тупо скопированное с западных «образцов». А тем временем британцы заимствуют из славной советской эпохи физико-математическую школу, внедряя её в передовых своих вузах: программа будет реализована к 2014 году; первым советские стандарты 60-х годов станет применять Королевский колледж в Лондоне.
Вместо настоящего театра у нас теперь по городам и весям гастролируют разные московские труппы, показывающие «хохмодрамы» по пьесам Чехова (мерзкое словечко в кавычках, насколько помню, из сибирской афиши 2004 года — когда отмечалось столетие со дня смерти Антона Павловича).
Вместо живописи и скульптуры в XXI веке пропагандируются разные «биеннале», в т. ч. венецианская 2005 года, где от России были выставлены целующиеся «голубые» милиционеры, скопированные, кстати, с целующихся британских констеблей. Ещё на этой «биеннале» были банки с дорогостоящим дерьмом именитых художников, к счастью, доставленные туда с Запада. А в Красноярске в 2011 году арт-группа «Синие носы», автор «Милиционеров», устроила целую выставку «целующихся». В числе прочих голубых там были представлены на фотографиях и десантники в беретах.
Вместо Евгения Носова и Юрия Казакова у нас теперь в ходу иронические детективы, фантастика про «попаданцев» и про современный спецназ, переместившийся в Сталинград — на подмогу замерзающим советским бойцам, которые иначе с фашистами бы не справились. Ещё у нас множество литпремий — есть и такие крупные, богатые, как «Большая книга» или «НОС» господина Прохорова. Премии есть, конкурсы проводятся с потрясающей частотой — вот только писателей нет. Эпоха перемен? Она самая. Но когда она кончится?.. А зачем ей кончаться? И, главное, чем?
«Наша цель — коммунизм», — вот лозунг из советского прошлого. А нынче советские лозунги годятся только для рекламной эксплуатации — лишь потому, что эти выражения стали «крылатыми», в нынешнем понимании — «раскрученными». Даже слова Николая Островского воткнули на щит с рекламой кондиционеров: «Чтобы не было мучительно жарко…» Люди перестали видеть границу между святостью и пошлостью. Люди зашли на территорию пошлости так далеко, что святость им не видна и на горизонте. И я не о той святости, что имеет что-то общее с религией. Те же советские писатели в большинстве своём были атеистами.
Вместо эстрады у нас — «поющие кошельки». Как новейший вариант — поющие силиконовые груди и задницы. 5000 долларов — и клип готов. Нет голоса? Фальшивишь? А кто услышит-то? Да и электронные технологии теперь многое позволяют. Ещё 5000 — и фальшивить перестанешь.
Вместо прибытка населения у нас — смертность и убыток. В СССР картина была противоположная. 1926 год — 92,7 млн. чел., 1937 — 104,9 млн. (а ведь какое трудное было время!), 1950 — 101,4 млн. (после войны), 1960 — 119,0, 1970 — 130,1, 1980, год Олимпиады, — 138,3, 1990 — 147,7, 2000 — 146,9, 2005 — 143,5, 2011 — 142,9. Согласно данным Переписи населения от 2002 года, численность населения России с 1989 по 2002 гг. сократилась на 1,8 млн. чел. Общемировая же тенденция выражалась в то время в показателе отношения количества рождений к смертям, равное 2,6. Особенно была велика смертность в России среди мужчин. Средняя продолжительность их жизни составила всего 61,4 года. Причины столь короткой жизни мужской половины России: пьянство, большое количество несчастных случаев, убийства, самоубийства. К концу 1990-х гг. темпы естественной убыли населения превысили 900 тыс. чел. в год. С 2001 г. естественная убыль населения стала сокращаться (с 959 тыс. человек в 2000 г. до 249 тыс. в 2009-м). Дело в том, что с 2004 г. начался рост миграционного притока в Россию, т. е. увеличению численности населения способствовал внешний фактор.
Генеральный директор Центра проблемного анализа и государственно-управленческого проектирования Степан Сулакшин выделяет следующие основные причины российского демографического кризиса: эрозия традиционных смыслов российской жизни; идейно-духовное опустошение; отсутствие сплачивающей национальной идеи; подмена присущих российской цивилизации ценностных кодов. Последнее, если прибегнуть к художественному сравнению, может означать замену полотен художника Пластова фотографиями целующихся милиционеров.
Наконец, вместо советской культуры воспитания детей в России — западноевропейский стиль и образ жизни, когда уже всерьёз поговаривают о внедрении в государстве «ювенальной юстиции»: ведь спасу нет от диких родителей, которые собственных детей, мешающих им криком или приставаньями, могут попросту выкинуть в окошко. С девятого или пятого этажа. Или сунуть зимой голышом в сугроб. И равнодушные соседи или прохожие редко когда помогут — см. выше цитаты из мудрого товарища Кропоткина.
Журналисты «Интерфакса» недавно собрали страшную коллекцию фактов. Все трагедии, описанные ими, случились в одном только 2012 году. Все они — лишь то, что стало достоянием прессы.
11 декабря пьяный житель Волгоградской области забил насмерть 6-летнего пасынка — избил его и ударил головой об стену, а потом попытался привести в чувство, прижигая тело огнём зажигалки.
7 декабря в Саратове отчим до смерти избил 7-летнюю девочку: она не реагировала на его замечания. Из медзаключения: «…вдавленный перелом свода черепа, ушиб головного мозга с кровоизлиянием, множественные ушибы тканей головы, туловища, конечностей, кома».
12 ноября Мосгорсуд приговорил наркомана-москвича к 16 годам строгого режима. Тот избил до смерти 11-месячного ребёнка сожительницы — «за то, что он часто плакал».
7 ноября жительница Сызрани выбросила новорожденного сына в мусорный контейнер, заткнув ему рот кляпом.
1 ноября пьяная жительница Челябинской области убила семилетнюю дочь половником, увидев, что та пописала в колготки.
15 октября жительнице Ставрополья дали три года в колонии. Девушка в туалете бросила ребёнка в унитаз, заколола его там ножницами, затем положила труп мальчика в сумку и выкинула в выгребную яму.
8 октября Ставропольский краевой суд приговорил к 18 годам колонии строгого режима местного жителя за убийство 5-летней внучки. Пьяный пожилой мужчина дома играл в карты с сыном и двумя знакомыми. По мнению деда, внучка вела себя слишком шумно, мешая игре. Он увёл девочку в соседнюю комнату, где, перекинув шерстяной шарф через штангу платяного шкафа, повесил её.
28 августа в Рязани пьяная мать сбросила своего годовалого ребёнка с 9-го этажа.
16 июля в Архангельске мать выбросила с пятого этажа своего ребёнка, а затем прыгнула сама.
4 июня житель Ангарска едва не убил свою шестимесячную дочь, ударив её о стену: она плакала и мешала пить взрослым водку.
23 мая жительница Волгограда зарубила трёхлетнюю дочь и выбросилась из окна…
Страшных примеров у «Интерфакса» много, много больше. И их содержание говорит о том, что количество переходит в качество. Что то, что в советское время показалось бы невозможным, теперь стало обыкновенным. Частью холодной статистики.
Если мы хотим достичь высокой сознательности (кто-то предпочтёт слово «духовности»), нам нужно понять, к чему мы стремимся. К чистому «социал-дарвинизму»? Но это не цель, это только способ выживания. Другим способом выживания является взаимопомощь.
Но какой же ориентир перед собой видит русское общество? Где тот большой маяк — вроде светлого коммунистического будущего? Где та цель, ради которой стоит рожать детей и верить в их грядущее счастье? Та, ради которой стоит писать книги — веря в то, что если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?
Горько признавать, но нет у нас ясной цели. Мы, как американцы, успокоились, прочитав книжку Фрэнсиса Фукуямы «Конец истории и последний человек». Мы вместе с Западом уверовали в то, что за «демократией» дальше ничего нет. Всё, конец пути. Рельсы здесь обрываются.
Западу, с его несгибаемым капиталистическим курсом, подобное питекантропическое верование простительно, а нам — нет. Ведь и Фукуяма — идеалист. Его самого сметёт какая-нибудь невиданная доселе революция, к примеру, под лозунгами мирового шариата.
Чубайс оправдывал приватизацию с её неудовлетворительными итогами (о «неуде» — это вывод Госдумы, 1994 год) тем, что необходимо было сломать СССР и истребить всё советское — так, чтобы не случилось возврата. Послушные его воле, мы сломали Союз, мы выкорчевали из себя, вырвали с корнями и ту сознательность, которая взращивалась, по кирпичику возводилась семь десятков лет. Мы отказались от всего хорошего, поспешно заменив его скопированным плохим. Плохое, пошлое прививается быстро, а вот трудному хорошему надо долго учиться. Разрушать легче, нежели созидать.
Так к чему мы движемся? Быть может, мы просто обманываем себя, когда говорим, что мы не вымрем, уступив тайгу таджикам, а нефть — китайцам? В таком случае говорить не о чем. В эпоху атомизации индивидов, когда каждый бормочет: «Я сам по себе, моя
Но, может быть, у нас есть ещё маленький шанс? Может, мы не совсем ещё избавились от «присущих российской цивилизации ценностных кодов»? Может, нам поучиться у британцев — и оглянуться на собственное прошлое? Или нам так к лицу то «идейно-духовное опустошение», о котором говорил товарищ Сулакшин, и мы хотим слыть на Западе теми варварами, к которым нас этот самый загнивающий Запад давно и небезосновательно причисляет?
Нам нужно поглядеться, как в зеркало, в советское прошлое. Нам нужно понять, почему мы до сих пор предпочитаем советские фильмы «рыночным». Нам нужно осознать, что у нас сейчас нет литературы, хотя раньше была, и была она великой — такой же, как эпоха. Нам, нынче выбрасывающим детей из форточек, нужно не отвергать своё прошлое, а учиться у него: строить на его основе, а не вопреки ей. Иначе мы будем лишь ломать — пусть и бессознательно, в отличие от мистера Чубайса. И целью нашей будет лишь «повышение ВВП».
Информация