Хроника выполнения невыполнимой задачи
Полковник Владимир Николаевич Бабушкин воевал в Чечне всего полгода. Но за это время им было совершено 720 боевых вылетов. И каких!.. Только ночью – 205, из которых 115 раз пришлось садиться на площадки в районах боевых действий. За время командировки он вывез с поля боя более пятисот раненых бойцов. Но один ночной полёт – 9 января 2000 года – он не забудет никогда…
Рассказывает полковник Владимир Николаевич Бабушкин:
– Для меня Вторая чеченская кампания началась 27 сентября 1999 года. Бои в Дагестане, где я тогда оказался, шли уже на спад. Но всем было ясно, что идёт подготовка операции по блокированию территории Чечни и штурму Грозного.
Сначала главной нашей задачей была эвакуация раненых. Потом, когда наши колонны вошли уже на территорию Чечни, мы стали эти колонны сопровождать и прикрывать.
В начале этой командировке я летал и на МИ-8, и на МИ-24, но затем – только на МИ-8. Так вышло, что при комплектовании нашей 85-й эскадрильи была совершена ошибка. Количество экипажей у нас точно совпадало с количеством вертолётов. А если по уму – количество лётчиков должно было быть больше, чем количество машин. Ведь люди болели, да и хозяйственные какие-то дела требовали перерыва в полётах. Но если, при необходимости, командирами экипажей летало командование эскадрильей, то лётчиков-штурманов было ровно по количеству машин. И они без продыха целых полгода летали каждый день. Это очень большая нагрузка, не каждый человек её выдержит.
А нашей 85-я эскадрилье пришлось пробыть в Чечне не три месяца, как другие, а именно полгода. Правда, каждому из нас предлагали отпуск на двадцать суток. Но я, например, как представил себе, что поеду домой, как потом буду возвращаться… И вообще не поехал.
Поначалу побаивались все. Ведь для многих это была первая кампания. Лично я вообще не имел никакого боевого опыта. Но прямых отказов лететь у нас не было. Хотя, конечно, иногда я и сам видел, когда в данный момент конкретный человек психологически лететь не готов. В таком состоянии и не надо лётчику лететь, а надо ему дать какую-то паузу, чтобы он в себя пришёл. Это и была одна из главных задач командования эскадрильи – правильно распределить и настроить людей.
Первое сильное противодействие с земли произошло в октябре 1999 года. Тогда на МИ-24 полетел командир эскадрильи полковник Виктор Евгеньевич Богунов, а я должен был лететь у него оператором (оператор управляет вооружением вертолёта. – Ред.). У нас с ним была негласная договорённость: если он летает, то я сижу на КП (командный пункт. – Ред.), и наоборот. А тут подходит ко мне лейтенант Васютин, который приехал за день до этого, и говорит: «Мне бы в столовую сходить». Я его и отпустил. Только он ушёл – команда на вылет! Комэск: «Где Васютин?». Я: «Отпустил его поесть». Он: «Тогда с тобой вдвоём полетим».
Я сел в операторскую кабину, карту взял, начал курс прикидывать, уже включил оборудование и вдруг вижу: Васютин бежит. Говорю: «Евгеньич, вон Васютин». Он: «Ты тогда вылезай, полечу с ним». Они и полетели.
Но плюс к плохой погоде было сильнейшее противодействие с земли!.. Все вертолёты вернулись на аэродром с дырками. Когда они сели, Васютин блистер открыл и так и не выходил из вертолёта очень долго. Сидел и просто молчал. Потом я себя корил: ну нельзя было его так сразу бросать в пекло. Но предугадать, что он в первом же полёте попадёт в такую заваруху, было невозможно.
В том же октябре мы с Мишей Синицыным корректировали огонь артиллерии. Летаем на высоте около тысячи метров, а артиллерийский наводчик в бинокль смотрит на мост через Терек у станицы Червлёная и своим по радиостанции передаёт: «Правее, левее…». И тут я вижу, что вокруг нас какие-то маленькие облачка появляются, как в фильме «Небесный тихоход». И только потом я сообразил, что это по нам зенитная установка от моста работает, но снаряды не долетают и самоликвидируются. Стало немного жутковато. Но со временем я и к этому привык.
Без вертолётов в Чечне просто никак: ведь всем надо было куда-то срочно добраться, а вертолёт – лучшее средство передвижения: быстро и относительно безопасно. Поэтому у меня в кабине были две таблички. Я собственноручно с одной стороны картонки написал «Обед», а с – другой «Вертолёт никуда не летит».
Прилетаешь на площадку с начальником каким-то или раненого забрать – и тут же вокруг тебя начинают ходить люди, которым куда-то надо. Большинство хотело лететь в Моздок (база российской армии на территории Северной Осетии. – Ред.). Сидишь и через блистер каждую минуту отвечаешь на один и тот же вопрос: «В Моздок летишь?». – «Нет». Когда устанешь отвечать, ставишь табличку «Обед». Народ никуда не уходит, терпеливо ждёт окончания обеда. Потом переворачиваю табличку – все подтягиваются, чтобы прочитать, что на ней написано. А там: «Вертолёт никуда не летит».
Хотя, конечно, брали. Никогда никто никого не записывал и толком не считал. Для себя я определил, что беру не больше двадцати человек. Ведь я тоже мог ошибиться, особенно когда наступала усталость, поэтому какой-то зазор по весу для манёвров мне обязательно был нужен.
В конце декабря 1999 года до очередного штурма Грозного оставался один-два дня. В штабе группировки шло совещание. Я сижу на КП, руковожу полётами. Тут звонит майор Покатило и говорит: «Николаич, меня заставляют лететь на Сунженский хребет. А нижний край облачности – сто метров». Сам хребет высотой около пятисот метров, то есть на хребте точно ничего не видно. Я ему: «Да ты что? Нельзя лететь ни в коем случае!». Он: «Да на меня тут всё командование группировки давит…». Я: «Ты пока не соглашайся, я сейчас что-нибудь придумаю».
А лететь нельзя не потому, что страшно, а потому что нельзя. Но пехоте разве докажешь, что это не только нарушение мер безопасности. Ну, подумайте, как летчик будет снижаться в горах в тумане? У него не будет возможности определить, где земля, он ведь её просто не увидит. Столкнётся со склоном – и всё…
Звоню Покатило и говорю: «Юра, скажи, что у тебя керосина нет». Он обрадовался и генералам говорит: «У меня до хребта керосина не хватит, только до Калиновской». (Военный аэродром в двадцати километрах севернее Грозного. – Ред.) Они: «Хорошо, лети в Калиновскую». Через некоторое время прилетает Покатило, и из его вертолёта выходит генерал Михаил Юрьевич Малафеев (через несколько дней он погиб в бою при штурме Грозного). Подхожу, приветствую его: «Здравия желаю, товарищ генерал! А вы чего прилетели?». Он говорит: «О, Бабушкин, здорово! Мне сказали, что какой-то другой лётчик меня на Сунженский повезёт. У Покатило керосина нет. Сейчас полечу с другим».
У меня аж сердце остановилось: с каким другим!?. Говорю: «Да нет здесь никаких других лётчиков! Один я тут». Он: «Вот ты меня и повезёшь!».
Звоню начальнику авиации группировки подполковнику Василию Степановичу Кулиничу. Говорю: «Вы что, с ума сошли? И что мне теперь – просто так сложить голову самому, экипажу и генералу вместе с нами? Вы соображаете, какую задачу вы ставите?». Он: «Николаич, помочь ничем не могу, выполняй задачу».
Я Малафееву говорю: «Товарищ генерал, я сейчас буду читать вам инструкции по вертолётовождению, по минимальным безопасным высотам…». Он: «Ты что мне мозги паришь? Полетели – и всё».
Что делать, не знаю. Вызываю правого лётчика – лейтенанта Удовенко. Ни майора, ни капитана, а именно лейтенанта! Говорю ему: «Вот Калиновская, где мы сейчас, вот площадка в горах. Взлетаем, проходим привод, и ты включаешь секундомер и ДИСС (прибор, который измеряет путевую скорость. – Ред.). Проходим двадцать километров, разворачиваемся. Ты снова включаешь секундомер. И когда мы будем в этом районе, ты мне скажешь: командир, мы в районе». В то время никаких спутниковых навигаторов у нас и в помине не было.
Взлетели и сразу вошли в облака. Идём на высоте семьсот метров в облаках. Лейтенант мне говорит: «Командир, курс такой-то». И включает секундомер. То есть летели мы полностью вслепую – никаких радионавигационных средств, ни-че-го…
Через какое-то время он говорит: «Командир, мы в районе». Сердце сжалось – надо снижаться. А куда снижаться? Кругом сплошной туман… Гашу скорость с двухсот до семидесяти, ставлю крен двадцать градусов и жду, когда об землю стукнемся. Но так как скорость снижения всего метра полтора в секунду, поэтому утешаю себя тем, что если стукнемся, то хотя бы несильно. Барометрический высотомер показывает высоту пятьсот метров, а радиовысотомер – сто пятьдесят метров. Принимаю решение – снижаюсь до ста по радиовысотомеру, а потом буду уходить. Ну не убиваться же сознательно! И пусть меня потом хоть расстреливают…
Слово не сдержал – девяносто метров, восемьдесят метров, семьдесят… Думаю: ну всё, уходим. Выхожу из крена, и вдруг в кабине становится темно!.. А это означает, что я вышел из облаков, и земля рядом. И, не поверите, – прямо перед собой вижу четыре огня площадки приземления!.. А скорость у меня уже посадочная. И я между этими огнями – бац! И сел…
Штурман справа сидит в оцепенении. Я ему: «Мы куда прилетели?». Он говорит: «Не знаю…». Генерал Малафеев вышел из вертолёта: «А говорил: не сядем…». И пошёл по своим делам.
Если это не Божий промысел, то что это?!. Ну как можно было без радиотехнических средств ночью при сплошной облачности найти эту площадку в горах и сесть, не зацепив ни одну горку вокруг?..
Наступил январь 2000 года. Бои за Грозный шли жесточайшие. 9 января, где-то после обеда, мне подполковник Кулинич говорит: «Надо слетать в район Джалки, отвезти боеприпасы и забрать раненых». Задача понятная. Но я не знал, что в Джалке колонна спецназа МВД попала в засаду между двумя мостами, и именно сейчас она ведёт тяжелый бой. Мне об этом тогда никто не сказал.
Погода плохая, туман. К тому времени у нас, к счастью, уже появился GPS (спутниковый навигационный приёмник для определения местоположения. – Ред.). По дороге мы нанесли ракетно-бомбовый удар в районе Мескен-Юрта. Подлетаем к Джалке, видим характерный ориентир – элеватор. На дороге БТРы стоят, стрельба со всех сторон идёт, пули кругом летают… Причём сверху понять, – где свои, где чужие, – очень трудно. Саня, лётчик-штурман, кричит: «С элеватора такой шлейф пламени в нашу сторону пошёл!..». Это зенитная установка по нам отработала.
Докладываю Кулиничу: «Тут бой идёт… Куда садиться? Там наводчик-то хоть есть, чтобы спросить? А то сядем, а нам вертолёт сожгут». Он: «Что, правда бой идёт? Тогда возвращайся».
Я вернулся в Калиновскую, отпустил экипаж, а сам пошёл в столовую. Мне сказали, что сегодня я уже никуда не полечу, а полечу завтра с утра. Сидим мы с начальником отдела боевой подготовки полковником Иксановым, ужинаем. Я в медицинских целях выпил три рюмки коньяка. Кстати, три – это на самом деле три, а не тридцать три. Я коньяк там в гомеопатических дозах принимал, чтобы хоть как-то напряжение снять.
Тут мне говорят: «Срочно звони на КП». Звоню Кулиничу: «Степаныч, в чём дело?». Он: «Володя, тут начальник Генерального штаба… Обстановка серьёзная. Надо в Джалку лететь, забирать раненых и убитых». А время уже часов восемь вечера, темно. Говорю: «Я же там днём был: ничего не было видно и ничего не понятно. И как ты себе представляешь, что я ночью там разберусь?».
Но делать нечего… Понятно, что лететь придётся. Взял экипаж, газик и поехал на аэродром. Своим парням сказал: «Идите в палатку, а я – на КП».
Говорю командирам: «Хорошо, мы летим». Выхожу с КП на улицу и глазам своим не верю: туман сел такой, что видимость максимум метров двадцать. Возвращаюсь к телефону: «У нас туман». Кулинич: «Так везде туман! В Моздоке, во Владикавказе…». Я: «И как я туда должен лететь?.. Не полечу».
Он говорит: «Сейчас доложу командованию». Возвращается: «Володя, надо лететь». Это он меня вроде как уговаривал. Я: «Не полечу. Это же просто убиваться. У меня дети…».
И не то, что я трушу. Просто нет условий. Нельзя лететь.
Я решил позвонить начальнику авиации группировки, генерал-майору Базарову. А там никто трубку не берёт… Звоню начальнику КП – тоже никто трубку не берёт. Наконец лейтенант поднимает: никого нету! Но я-то слышу, что они там есть! Слышу своими ушами, как они ему дают указание: скажи, пусть сам принимает решение. Кулиничу говорю: «Степаныч, ну ладно, я трус! Но ещё смельчаки есть?». Он молчит. (Потом он мне сознался: «Володя, все отказались. Но начальник Генерального штаба тогда сказал – делайте, что хотите, но давайте туда вертолёт. И всё тут…».)
Я вышел. Туманище… На душе такая жуть… Думаю: ну всё, пора с жизнью прощаться… Саня Минутка и Серёга Ромадов в палатке, как я им и сказал, сидят. Ждут… Я дверь в палатку открыл и говорю: «Саня, на вылет…». Повернулся, дверью хлопнул и молча пошёл. Иду и думаю: а они-то идут за мной или нет?.. Но они шли. Шли молча, не говоря ни слова.
Молча запустились, молча взлетели. А тут ещё в тумане обледенение бешеное… После того, как по расчетам прошли Терский хребет, я приступил к снижению с высоты тысяча двести метров. Из облаков вышли на высоте сорок метров. Скорость загасил до семидесяти, и Саня мне даёт удаление до площадки. Оказывается, к его чести, что когда мы были здесь днём, он снял точные координаты этой точки.
Не видно вообще ничего. Чуть вверх – в облаках, чуть вниз – высоковольтки. Сигнализатор опасной высоты постоянно ревёт: «Опасная высота, опасная высота…». Штурман говорит: «Удаление шесть…». Вдруг вижу большой квадрат с огнями. «Саня, вон оно, наверное!». Он мне: «Николаич, да ты что? Это площадь в Аргуне! Там костры горят». Потом он предупреждает: «Вроде сейчас будет площадка, удаление километр». Я скорость ещё меньше сделал. Он: «Пятьсот метров!». И вдруг вижу какие-то огоньки.
Для себя я принял окончательное решение – буду садиться. Второго раза просто может не быть. А внизу бой идёт: зенитная установка в одну сторону работает, в другую… Всполохи кругом, мины взрываются… Сели.
Посадочные огни пехота зажгла в гильзах от снарядов, ветошь туда напихали. Только сели, вижу – огоньков уже нет, бойцы их быстренько потушили. Сане говорю: «Бери управление, я пойду разбираться». Оказалось, мы сели на дороге, а рядом – лес. От деревьев до края винта оставалось полтора-два метра.
Решил не идти по дороге, а сразу залез в придорожную канаву. По этой канаве и двинулся в ту сторону, где днём БТР стоял. Наткнулся на БТР. Около него какой-то мужик в каске сидит и куда-то стреляет. Я его ногой двинул: «Я лётчик, где раненые у вас?». Он: «Да отвали ты! Тут все раненые, не до тебя». Кто нас звал, зачем я сюда прилетел? Я к другому БТРу – там тоже все стреляют. Во весь рост боюсь встать, пули летают. Вдруг из темноты начинают появляться носилки, раненые сами бредут. Убитых несут… Я говорю: «Там борттехник покажет, как грузить».
Возвращаюсь и спрашиваю у Сани: «Сколько загрузили?». – «Уже человек двадцать». Ну ладно, двадцать – это нормально. А их всё несут и несут… Уже двадцать пять. Говорю: «Больше не возьму».
Ещё вот что было плохо – у меня заправка полная. За сорок минут, пока летел, ну от силы литров пятьсот израсходовал. А у меня в баках – три пятьсот пятьдесят!
Тут ещё какие-то военные сами пришли и в вертолёт лезут. Гляжу: да они же вполне здоровые, с автоматами. Начинаю их отшивать. Они мне: мы контуженые, и всё тут!
Убитых принесли, человека четыре-пять. А в грузовой кабине и так уже люди штабелями под потолок. Мне их командир говорит: «Ну, куда я с убитыми? По рукам и ногам связали. За собой их, что ли, возить?». Говорю: «Ну, кидай, куда хочешь». Одного ко мне в кабину затащили, а остальных сверху на раненых бросили. Картина дичайшая, передать её словами просто невозможно… И в кабину я залезал, наступая даже на знаю, на кого и на что…
Сел на своё место, соображаю как бы взлететь… Трассеры летают совсем близко. Это уже на звук работающего двигателя ударили «духи». Вдребезги разлетелся радиокомпас – единственный прибор, который помогает лётчику выдерживать курс полёта при отсутствии видимости.
Как взлетать, куда взлетать?.. Смотрю: с одной стороны – лес, а с другой – вроде как поле. Про себя, как заклинание, повторяю: «Главное, не потянуть ручку на себя раньше времени… Главное, выдержать разгон скорости у земли… Выдержать глиссаду, не дрогнуть, не рвануть ручку…». Фару на секунду включил, начинаю отворачивать вправо с разгона. И тут Саня как заорёт: «Там провода!..». А мне куда деваться?.. Я – вертолёт в другую сторону!.. Деревья ширкают по корпусу, стрельба какая-то снова… Спасло нас только то, что выдержали разгон скорости и нижний край облачности – пятьдесят метров. Только взлетел – и сразу в облаках! Теперь другая проблема – куда лететь? Везде туман с видимостью менее пятидесяти метров.
Полетел я в Моздок, так как бывал там много раз. И тут началось обледенение. Слышим – лёд начинает с лопастей скатываться, по балке стучит. Я потом посчитал, что, учитывая работу противооблединительной системы и обогрев двигателей, взлётный вес у меня должен был быть не более одиннадцати тысяч восемьсот килограммов. А фактически он был четырнадцать двести.
Я – Сане: «Ты мне помогай, я не справляюсь один». А тут какой-то полковник в кабину залез и начал орать: «Я заместитель командующего, мне в Ханкалу надо!». Мне потом Саня сказал, что Серёга Ромадов ему популярно объяснил, кто на борту старший… Больше он нам не мешал.
Примерно через час подлетаем к Моздоку. А там туман с видимостью менее тридцати метров! А ведь минимум для вертолёта – вниз пятьдесят, вокруг пятьсот. Это при условии, что есть радиотехнические средства. А автоматический радиокомпас не работает, его пулями разбило. Как заходить на посадку? Повезло, что руководителем полётов в Моздоке был настоящий ас. И Саня со своим GPS здорово помог. Шваркнулись об полосу, но не сломались.
Руководитель: «Вы где?». Я: «Мы где-то сели, вроде бетонка подо мной». Он: «Сиди, не рули». Через некоторое время подъезжают четыре «санитарки», «пожарка». Они по всему аэродрому ездили, нас искали. Оказалось, что сел я прямо посредине аэродрома, как положено.
Тут как начали раненых в «санитарки» загружать – у них аж рессоры в обратные стороны выгнулись! Мы так точно и не знаем, сколько человек мы привезли. Я думал, что загрузили нам двадцать три раненых и четверых убитых. Но Саня, который считал их уже при выгрузке, насчитал больше тридцати.
Никуда мы, конечно, в этот день не полетели. В Моздоке как раз был экипаж МИ-26 из Торжка. Саня говорит: «Пойдём к Гречушкину!». Экипаж этот жил в оружейке. Они налили нам по полстакана спирта, а потом, помню, я лег спать на каких-то трубах, куда подстелили доски.
Убитых мы возили часто, поэтому к этому страшному зрелищу все привыкли. Но в этот раз было настолько дико и жутко, что отпустило меня не сразу – дня четыре просто рвало периодически. А когда я посмотрел на себя в зеркало, то увидел, что борода у меня стала совершенно седой… Но закончилась эта война для меня только через три месяца. Впереди был и отказ двигателя ночью в облаках, и попадание под огонь своей же артиллерии, и расстрел нашего вертолёта из танка. И ещё более трехсот боевых вылетов…
Рассказывает полковник Владимир Николаевич Бабушкин:– Для меня Вторая чеченская кампания началась 27 сентября 1999 года. Бои в Дагестане, где я тогда оказался, шли уже на спад. Но всем было ясно, что идёт подготовка операции по блокированию территории Чечни и штурму Грозного.
Сначала главной нашей задачей была эвакуация раненых. Потом, когда наши колонны вошли уже на территорию Чечни, мы стали эти колонны сопровождать и прикрывать.
В начале этой командировке я летал и на МИ-8, и на МИ-24, но затем – только на МИ-8. Так вышло, что при комплектовании нашей 85-й эскадрильи была совершена ошибка. Количество экипажей у нас точно совпадало с количеством вертолётов. А если по уму – количество лётчиков должно было быть больше, чем количество машин. Ведь люди болели, да и хозяйственные какие-то дела требовали перерыва в полётах. Но если, при необходимости, командирами экипажей летало командование эскадрильей, то лётчиков-штурманов было ровно по количеству машин. И они без продыха целых полгода летали каждый день. Это очень большая нагрузка, не каждый человек её выдержит.
А нашей 85-я эскадрилье пришлось пробыть в Чечне не три месяца, как другие, а именно полгода. Правда, каждому из нас предлагали отпуск на двадцать суток. Но я, например, как представил себе, что поеду домой, как потом буду возвращаться… И вообще не поехал.
Поначалу побаивались все. Ведь для многих это была первая кампания. Лично я вообще не имел никакого боевого опыта. Но прямых отказов лететь у нас не было. Хотя, конечно, иногда я и сам видел, когда в данный момент конкретный человек психологически лететь не готов. В таком состоянии и не надо лётчику лететь, а надо ему дать какую-то паузу, чтобы он в себя пришёл. Это и была одна из главных задач командования эскадрильи – правильно распределить и настроить людей.
Первое сильное противодействие с земли произошло в октябре 1999 года. Тогда на МИ-24 полетел командир эскадрильи полковник Виктор Евгеньевич Богунов, а я должен был лететь у него оператором (оператор управляет вооружением вертолёта. – Ред.). У нас с ним была негласная договорённость: если он летает, то я сижу на КП (командный пункт. – Ред.), и наоборот. А тут подходит ко мне лейтенант Васютин, который приехал за день до этого, и говорит: «Мне бы в столовую сходить». Я его и отпустил. Только он ушёл – команда на вылет! Комэск: «Где Васютин?». Я: «Отпустил его поесть». Он: «Тогда с тобой вдвоём полетим».
Я сел в операторскую кабину, карту взял, начал курс прикидывать, уже включил оборудование и вдруг вижу: Васютин бежит. Говорю: «Евгеньич, вон Васютин». Он: «Ты тогда вылезай, полечу с ним». Они и полетели.
Но плюс к плохой погоде было сильнейшее противодействие с земли!.. Все вертолёты вернулись на аэродром с дырками. Когда они сели, Васютин блистер открыл и так и не выходил из вертолёта очень долго. Сидел и просто молчал. Потом я себя корил: ну нельзя было его так сразу бросать в пекло. Но предугадать, что он в первом же полёте попадёт в такую заваруху, было невозможно.
В том же октябре мы с Мишей Синицыным корректировали огонь артиллерии. Летаем на высоте около тысячи метров, а артиллерийский наводчик в бинокль смотрит на мост через Терек у станицы Червлёная и своим по радиостанции передаёт: «Правее, левее…». И тут я вижу, что вокруг нас какие-то маленькие облачка появляются, как в фильме «Небесный тихоход». И только потом я сообразил, что это по нам зенитная установка от моста работает, но снаряды не долетают и самоликвидируются. Стало немного жутковато. Но со временем я и к этому привык.
Без вертолётов в Чечне просто никак: ведь всем надо было куда-то срочно добраться, а вертолёт – лучшее средство передвижения: быстро и относительно безопасно. Поэтому у меня в кабине были две таблички. Я собственноручно с одной стороны картонки написал «Обед», а с – другой «Вертолёт никуда не летит».
Прилетаешь на площадку с начальником каким-то или раненого забрать – и тут же вокруг тебя начинают ходить люди, которым куда-то надо. Большинство хотело лететь в Моздок (база российской армии на территории Северной Осетии. – Ред.). Сидишь и через блистер каждую минуту отвечаешь на один и тот же вопрос: «В Моздок летишь?». – «Нет». Когда устанешь отвечать, ставишь табличку «Обед». Народ никуда не уходит, терпеливо ждёт окончания обеда. Потом переворачиваю табличку – все подтягиваются, чтобы прочитать, что на ней написано. А там: «Вертолёт никуда не летит».
Хотя, конечно, брали. Никогда никто никого не записывал и толком не считал. Для себя я определил, что беру не больше двадцати человек. Ведь я тоже мог ошибиться, особенно когда наступала усталость, поэтому какой-то зазор по весу для манёвров мне обязательно был нужен.
В конце декабря 1999 года до очередного штурма Грозного оставался один-два дня. В штабе группировки шло совещание. Я сижу на КП, руковожу полётами. Тут звонит майор Покатило и говорит: «Николаич, меня заставляют лететь на Сунженский хребет. А нижний край облачности – сто метров». Сам хребет высотой около пятисот метров, то есть на хребте точно ничего не видно. Я ему: «Да ты что? Нельзя лететь ни в коем случае!». Он: «Да на меня тут всё командование группировки давит…». Я: «Ты пока не соглашайся, я сейчас что-нибудь придумаю».
А лететь нельзя не потому, что страшно, а потому что нельзя. Но пехоте разве докажешь, что это не только нарушение мер безопасности. Ну, подумайте, как летчик будет снижаться в горах в тумане? У него не будет возможности определить, где земля, он ведь её просто не увидит. Столкнётся со склоном – и всё…
Звоню Покатило и говорю: «Юра, скажи, что у тебя керосина нет». Он обрадовался и генералам говорит: «У меня до хребта керосина не хватит, только до Калиновской». (Военный аэродром в двадцати километрах севернее Грозного. – Ред.) Они: «Хорошо, лети в Калиновскую». Через некоторое время прилетает Покатило, и из его вертолёта выходит генерал Михаил Юрьевич Малафеев (через несколько дней он погиб в бою при штурме Грозного). Подхожу, приветствую его: «Здравия желаю, товарищ генерал! А вы чего прилетели?». Он говорит: «О, Бабушкин, здорово! Мне сказали, что какой-то другой лётчик меня на Сунженский повезёт. У Покатило керосина нет. Сейчас полечу с другим».
У меня аж сердце остановилось: с каким другим!?. Говорю: «Да нет здесь никаких других лётчиков! Один я тут». Он: «Вот ты меня и повезёшь!».
Звоню начальнику авиации группировки подполковнику Василию Степановичу Кулиничу. Говорю: «Вы что, с ума сошли? И что мне теперь – просто так сложить голову самому, экипажу и генералу вместе с нами? Вы соображаете, какую задачу вы ставите?». Он: «Николаич, помочь ничем не могу, выполняй задачу».
Я Малафееву говорю: «Товарищ генерал, я сейчас буду читать вам инструкции по вертолётовождению, по минимальным безопасным высотам…». Он: «Ты что мне мозги паришь? Полетели – и всё».
Что делать, не знаю. Вызываю правого лётчика – лейтенанта Удовенко. Ни майора, ни капитана, а именно лейтенанта! Говорю ему: «Вот Калиновская, где мы сейчас, вот площадка в горах. Взлетаем, проходим привод, и ты включаешь секундомер и ДИСС (прибор, который измеряет путевую скорость. – Ред.). Проходим двадцать километров, разворачиваемся. Ты снова включаешь секундомер. И когда мы будем в этом районе, ты мне скажешь: командир, мы в районе». В то время никаких спутниковых навигаторов у нас и в помине не было.
Взлетели и сразу вошли в облака. Идём на высоте семьсот метров в облаках. Лейтенант мне говорит: «Командир, курс такой-то». И включает секундомер. То есть летели мы полностью вслепую – никаких радионавигационных средств, ни-че-го…
Через какое-то время он говорит: «Командир, мы в районе». Сердце сжалось – надо снижаться. А куда снижаться? Кругом сплошной туман… Гашу скорость с двухсот до семидесяти, ставлю крен двадцать градусов и жду, когда об землю стукнемся. Но так как скорость снижения всего метра полтора в секунду, поэтому утешаю себя тем, что если стукнемся, то хотя бы несильно. Барометрический высотомер показывает высоту пятьсот метров, а радиовысотомер – сто пятьдесят метров. Принимаю решение – снижаюсь до ста по радиовысотомеру, а потом буду уходить. Ну не убиваться же сознательно! И пусть меня потом хоть расстреливают…
Слово не сдержал – девяносто метров, восемьдесят метров, семьдесят… Думаю: ну всё, уходим. Выхожу из крена, и вдруг в кабине становится темно!.. А это означает, что я вышел из облаков, и земля рядом. И, не поверите, – прямо перед собой вижу четыре огня площадки приземления!.. А скорость у меня уже посадочная. И я между этими огнями – бац! И сел…
Штурман справа сидит в оцепенении. Я ему: «Мы куда прилетели?». Он говорит: «Не знаю…». Генерал Малафеев вышел из вертолёта: «А говорил: не сядем…». И пошёл по своим делам.
Если это не Божий промысел, то что это?!. Ну как можно было без радиотехнических средств ночью при сплошной облачности найти эту площадку в горах и сесть, не зацепив ни одну горку вокруг?..
Наступил январь 2000 года. Бои за Грозный шли жесточайшие. 9 января, где-то после обеда, мне подполковник Кулинич говорит: «Надо слетать в район Джалки, отвезти боеприпасы и забрать раненых». Задача понятная. Но я не знал, что в Джалке колонна спецназа МВД попала в засаду между двумя мостами, и именно сейчас она ведёт тяжелый бой. Мне об этом тогда никто не сказал.
Погода плохая, туман. К тому времени у нас, к счастью, уже появился GPS (спутниковый навигационный приёмник для определения местоположения. – Ред.). По дороге мы нанесли ракетно-бомбовый удар в районе Мескен-Юрта. Подлетаем к Джалке, видим характерный ориентир – элеватор. На дороге БТРы стоят, стрельба со всех сторон идёт, пули кругом летают… Причём сверху понять, – где свои, где чужие, – очень трудно. Саня, лётчик-штурман, кричит: «С элеватора такой шлейф пламени в нашу сторону пошёл!..». Это зенитная установка по нам отработала.
Докладываю Кулиничу: «Тут бой идёт… Куда садиться? Там наводчик-то хоть есть, чтобы спросить? А то сядем, а нам вертолёт сожгут». Он: «Что, правда бой идёт? Тогда возвращайся».
Я вернулся в Калиновскую, отпустил экипаж, а сам пошёл в столовую. Мне сказали, что сегодня я уже никуда не полечу, а полечу завтра с утра. Сидим мы с начальником отдела боевой подготовки полковником Иксановым, ужинаем. Я в медицинских целях выпил три рюмки коньяка. Кстати, три – это на самом деле три, а не тридцать три. Я коньяк там в гомеопатических дозах принимал, чтобы хоть как-то напряжение снять.
Тут мне говорят: «Срочно звони на КП». Звоню Кулиничу: «Степаныч, в чём дело?». Он: «Володя, тут начальник Генерального штаба… Обстановка серьёзная. Надо в Джалку лететь, забирать раненых и убитых». А время уже часов восемь вечера, темно. Говорю: «Я же там днём был: ничего не было видно и ничего не понятно. И как ты себе представляешь, что я ночью там разберусь?».
Но делать нечего… Понятно, что лететь придётся. Взял экипаж, газик и поехал на аэродром. Своим парням сказал: «Идите в палатку, а я – на КП».
Говорю командирам: «Хорошо, мы летим». Выхожу с КП на улицу и глазам своим не верю: туман сел такой, что видимость максимум метров двадцать. Возвращаюсь к телефону: «У нас туман». Кулинич: «Так везде туман! В Моздоке, во Владикавказе…». Я: «И как я туда должен лететь?.. Не полечу».
Он говорит: «Сейчас доложу командованию». Возвращается: «Володя, надо лететь». Это он меня вроде как уговаривал. Я: «Не полечу. Это же просто убиваться. У меня дети…».
И не то, что я трушу. Просто нет условий. Нельзя лететь.
Я решил позвонить начальнику авиации группировки, генерал-майору Базарову. А там никто трубку не берёт… Звоню начальнику КП – тоже никто трубку не берёт. Наконец лейтенант поднимает: никого нету! Но я-то слышу, что они там есть! Слышу своими ушами, как они ему дают указание: скажи, пусть сам принимает решение. Кулиничу говорю: «Степаныч, ну ладно, я трус! Но ещё смельчаки есть?». Он молчит. (Потом он мне сознался: «Володя, все отказались. Но начальник Генерального штаба тогда сказал – делайте, что хотите, но давайте туда вертолёт. И всё тут…».)
Я вышел. Туманище… На душе такая жуть… Думаю: ну всё, пора с жизнью прощаться… Саня Минутка и Серёга Ромадов в палатке, как я им и сказал, сидят. Ждут… Я дверь в палатку открыл и говорю: «Саня, на вылет…». Повернулся, дверью хлопнул и молча пошёл. Иду и думаю: а они-то идут за мной или нет?.. Но они шли. Шли молча, не говоря ни слова.
Молча запустились, молча взлетели. А тут ещё в тумане обледенение бешеное… После того, как по расчетам прошли Терский хребет, я приступил к снижению с высоты тысяча двести метров. Из облаков вышли на высоте сорок метров. Скорость загасил до семидесяти, и Саня мне даёт удаление до площадки. Оказывается, к его чести, что когда мы были здесь днём, он снял точные координаты этой точки.
Не видно вообще ничего. Чуть вверх – в облаках, чуть вниз – высоковольтки. Сигнализатор опасной высоты постоянно ревёт: «Опасная высота, опасная высота…». Штурман говорит: «Удаление шесть…». Вдруг вижу большой квадрат с огнями. «Саня, вон оно, наверное!». Он мне: «Николаич, да ты что? Это площадь в Аргуне! Там костры горят». Потом он предупреждает: «Вроде сейчас будет площадка, удаление километр». Я скорость ещё меньше сделал. Он: «Пятьсот метров!». И вдруг вижу какие-то огоньки.
Для себя я принял окончательное решение – буду садиться. Второго раза просто может не быть. А внизу бой идёт: зенитная установка в одну сторону работает, в другую… Всполохи кругом, мины взрываются… Сели.
Посадочные огни пехота зажгла в гильзах от снарядов, ветошь туда напихали. Только сели, вижу – огоньков уже нет, бойцы их быстренько потушили. Сане говорю: «Бери управление, я пойду разбираться». Оказалось, мы сели на дороге, а рядом – лес. От деревьев до края винта оставалось полтора-два метра.
Решил не идти по дороге, а сразу залез в придорожную канаву. По этой канаве и двинулся в ту сторону, где днём БТР стоял. Наткнулся на БТР. Около него какой-то мужик в каске сидит и куда-то стреляет. Я его ногой двинул: «Я лётчик, где раненые у вас?». Он: «Да отвали ты! Тут все раненые, не до тебя». Кто нас звал, зачем я сюда прилетел? Я к другому БТРу – там тоже все стреляют. Во весь рост боюсь встать, пули летают. Вдруг из темноты начинают появляться носилки, раненые сами бредут. Убитых несут… Я говорю: «Там борттехник покажет, как грузить».
Возвращаюсь и спрашиваю у Сани: «Сколько загрузили?». – «Уже человек двадцать». Ну ладно, двадцать – это нормально. А их всё несут и несут… Уже двадцать пять. Говорю: «Больше не возьму».
Ещё вот что было плохо – у меня заправка полная. За сорок минут, пока летел, ну от силы литров пятьсот израсходовал. А у меня в баках – три пятьсот пятьдесят!
Тут ещё какие-то военные сами пришли и в вертолёт лезут. Гляжу: да они же вполне здоровые, с автоматами. Начинаю их отшивать. Они мне: мы контуженые, и всё тут!
Убитых принесли, человека четыре-пять. А в грузовой кабине и так уже люди штабелями под потолок. Мне их командир говорит: «Ну, куда я с убитыми? По рукам и ногам связали. За собой их, что ли, возить?». Говорю: «Ну, кидай, куда хочешь». Одного ко мне в кабину затащили, а остальных сверху на раненых бросили. Картина дичайшая, передать её словами просто невозможно… И в кабину я залезал, наступая даже на знаю, на кого и на что…
Сел на своё место, соображаю как бы взлететь… Трассеры летают совсем близко. Это уже на звук работающего двигателя ударили «духи». Вдребезги разлетелся радиокомпас – единственный прибор, который помогает лётчику выдерживать курс полёта при отсутствии видимости.
Как взлетать, куда взлетать?.. Смотрю: с одной стороны – лес, а с другой – вроде как поле. Про себя, как заклинание, повторяю: «Главное, не потянуть ручку на себя раньше времени… Главное, выдержать разгон скорости у земли… Выдержать глиссаду, не дрогнуть, не рвануть ручку…». Фару на секунду включил, начинаю отворачивать вправо с разгона. И тут Саня как заорёт: «Там провода!..». А мне куда деваться?.. Я – вертолёт в другую сторону!.. Деревья ширкают по корпусу, стрельба какая-то снова… Спасло нас только то, что выдержали разгон скорости и нижний край облачности – пятьдесят метров. Только взлетел – и сразу в облаках! Теперь другая проблема – куда лететь? Везде туман с видимостью менее пятидесяти метров.
Полетел я в Моздок, так как бывал там много раз. И тут началось обледенение. Слышим – лёд начинает с лопастей скатываться, по балке стучит. Я потом посчитал, что, учитывая работу противооблединительной системы и обогрев двигателей, взлётный вес у меня должен был быть не более одиннадцати тысяч восемьсот килограммов. А фактически он был четырнадцать двести.
Я – Сане: «Ты мне помогай, я не справляюсь один». А тут какой-то полковник в кабину залез и начал орать: «Я заместитель командующего, мне в Ханкалу надо!». Мне потом Саня сказал, что Серёга Ромадов ему популярно объяснил, кто на борту старший… Больше он нам не мешал.
Примерно через час подлетаем к Моздоку. А там туман с видимостью менее тридцати метров! А ведь минимум для вертолёта – вниз пятьдесят, вокруг пятьсот. Это при условии, что есть радиотехнические средства. А автоматический радиокомпас не работает, его пулями разбило. Как заходить на посадку? Повезло, что руководителем полётов в Моздоке был настоящий ас. И Саня со своим GPS здорово помог. Шваркнулись об полосу, но не сломались.
Руководитель: «Вы где?». Я: «Мы где-то сели, вроде бетонка подо мной». Он: «Сиди, не рули». Через некоторое время подъезжают четыре «санитарки», «пожарка». Они по всему аэродрому ездили, нас искали. Оказалось, что сел я прямо посредине аэродрома, как положено.
Тут как начали раненых в «санитарки» загружать – у них аж рессоры в обратные стороны выгнулись! Мы так точно и не знаем, сколько человек мы привезли. Я думал, что загрузили нам двадцать три раненых и четверых убитых. Но Саня, который считал их уже при выгрузке, насчитал больше тридцати.
Никуда мы, конечно, в этот день не полетели. В Моздоке как раз был экипаж МИ-26 из Торжка. Саня говорит: «Пойдём к Гречушкину!». Экипаж этот жил в оружейке. Они налили нам по полстакана спирта, а потом, помню, я лег спать на каких-то трубах, куда подстелили доски.
Убитых мы возили часто, поэтому к этому страшному зрелищу все привыкли. Но в этот раз было настолько дико и жутко, что отпустило меня не сразу – дня четыре просто рвало периодически. А когда я посмотрел на себя в зеркало, то увидел, что борода у меня стала совершенно седой… Но закончилась эта война для меня только через три месяца. Впереди был и отказ двигателя ночью в облаках, и попадание под огонь своей же артиллерии, и расстрел нашего вертолёта из танка. И ещё более трехсот боевых вылетов…
Информация