«Недаром помнит вся Россия». Накануне сражения
Предыдущая часть: «Недаром помнит вся Россия». Отступление Барклая
Кутузов
Впрочем, Кутузов, казалось, уступал Барклаю честь победителя Наполеона. Получив того же 16 числа в Зубцове письмо Барклая, он немедленно, в 8 часов вечера, отвечал ему:
«Милостивый государь мой, Михайло Богданович!
Наставшее дождливое время препятствует прибыть мне завтра к обеду в армию; но едва только с малым рассветом сделается возможность продолжать мне дорогу, то я надеюсь с 17-го по 18-е число быть непременно в Главной квартире. Сие, однако же, мое замедление ни в чем не препятствует Вашему высокопревосходительству производить в действие предпринятой Вами план до прибытия моего.
С совершенным почтением и преданностию имею честь быть Вашего превосходительства всепокорный слуга
князь Михаил Г[оленищев]-Кутузов».
Наставшее дождливое время препятствует прибыть мне завтра к обеду в армию; но едва только с малым рассветом сделается возможность продолжать мне дорогу, то я надеюсь с 17-го по 18-е число быть непременно в Главной квартире. Сие, однако же, мое замедление ни в чем не препятствует Вашему высокопревосходительству производить в действие предпринятой Вами план до прибытия моего.
С совершенным почтением и преданностию имею честь быть Вашего превосходительства всепокорный слуга
князь Михаил Г[оленищев]-Кутузов».
Увы, судьба была немилостива к Барклаю, и к тому времени, когда Кутузов прибыл в Царево-Займище, сражение так еще и не началось; армия только устраивалась на позиции и возводила укрепления.
Молва о прибытии Кутузова тут же разнеслась по войскам. Рассказывает квартирмейстер 1-й армии прапорщик А. А. Щербинин:
«Но вдруг возвещают о прибытии Кутузова в Царево-Займище. Это было в 3-м часу пополудни 17 августа. День был пасмурный, но сердца наши прояснились».
Ему вторит поручик 3-й легкой артиллерийской роты И. Т. Радожицкий:
«Вдруг электрически пробежало по армии известие о прибытии нового главнокомандующего князя Кутузова. Минута радости была неизъяснима; имя этого полководца произвело всеобщее воскресение духа в войсках, от солдата до генерала. Все, кто мог, летели навстречу почтенному вождю принять от него надежду на спасение Отечества.
Офицеры весело поздравляли друг друга со счастливой переменой обстоятельств. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, по обыкновению вяло и лениво, услышав о приезде любимого полководца, с криком «Ура!» побежали к речке, воображая, что уже гонят неприятелей.
Тотчас у них появилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов!»
Словом, «доходило до энтузиазма».
Офицеры весело поздравляли друг друга со счастливой переменой обстоятельств. Даже солдаты, шедшие с котлами за водой, по обыкновению вяло и лениво, услышав о приезде любимого полководца, с криком «Ура!» побежали к речке, воображая, что уже гонят неприятелей.
Тотчас у них появилась поговорка: «Приехал Кутузов бить французов!»
Словом, «доходило до энтузиазма».
Однако вопреки расхожей историографической традиции, описывающей прибытие Кутузова в Царево-Займище как торжественную встречу – с выстраиванием почетного караула из преображенцев, которым Кутузов бросает: «Можно ли всё отступать с такими молодцами?»; объездом затем Кутузовым войск и парением орла над его головой – войска в Царево-Займище Кутузова так и не увидели.
Напротив, новый главнокомандующий постарался как можно менее означить свое присутствие в армии в этот день. Лишь некоторые из офицеров заметили, что вечером того дня «Кутузов объезжал на дрожках («широких крытых дрожках», позволявших Кутузову оставаться незамеченным) все линии расположения наших войск», и Барклай утверждает, что Кутузов «нашел позицию выгодною и приказал ускорить работы укреплений».
На следующий день Кутузов «объявил армии, что сделает смотр в 8 часов утра, но к назначенному часу не прибыл», а в 12 часов войска получили приказание выступить в поход. Так что:
«Первый приказ князя Кутузова был об отступлении по направлению на Гжатск. В нем объяснена была потребность присоединить идущие к армии подкрепления».
Так начинается другой, уже «кутузовский» период войны 1812 года. Внешне он как будто похож на тот, который проходил под руководством Барклая – то же отступление, та же забота о сбережении армии, но это сходство все-таки только внешнее. Отступление Барклая всегда носит импульсивный характер, всегда обусловлено «неблагоприятствующими обстоятельствами, не от 1-й армии зависящими, принуждающими ее к сему отступлению», и всегда противоречит постоянному желанию Барклая перейти к наступательным действиям, тогда как отступление Кутузова всегда рассчитано наперед и тактически выверено.
Можно не сомневаться, что свое отступление и даже потерю Москвы Кутузов предполагал уже в Петербурге, где он получил сообщение от прибывшего из армии курьера (императора Александра уже не было в это время в столице – он отправился в Або на встречу с наследным шведским принцем Бернадотом), что Смоленск оставлен нашими войсками.
В подтверждение – цитата из донесения Кутузова государю после оставления Русской армией Москвы:
«Потеря Москвы нераздельно связана с потерею Смоленска»,
т. е. Кутузов говорит о невозможности уже защитить Москву после падения Смоленска.
Это национальное понимание значения Смоленска как «ключа к Москве» было чуждо Барклаю, что и лишало его стратегию необходимой ясности относительно тактических пределов отступления, сберегающего армию, и что, в свою очередь, свидетельствует о том, что национальный фактор в полководческом искусстве все-таки имеет значение.
Что же до стратегической мысли Кутузова, то она вполне читается в его письме московскому главнокомандующему Ростопчину от 17 августа из Гжатска, написанному буквально накануне прибытия Кутузова к армии. Вот эта мысль:
«Не решен еще вопрос, потерять ли армию или потерять Москву».
И хотя Кутузов тут же спешит заверить Ростопчина, что, по его мнению, «с потерею Москвы соединена потеря России», сама постановка подобной дилеммы вполне определенно выявляет логику его мысли и делает очевидным его вывод – всего важнее сохранить армию.
Ведь несомненно, что с потерею армии будет потеряна и Москва. А следовательно, и Россия? Но вот в том-то и дело, что не «следовательно». И потому-то этот вопрос и остается для Кутузова «еще не решен». И «нерешенность» эта, более чем что-либо другое, говорит нам о том, что, по убеждению Кутузова, Москва – еще не вся Россия, что Россия то есть не в Москве только и что, следовательно, с потерею Москвы не теряется Россия, но вот с потерею армии и Москва, и Россия действительно могут быть потеряны.
Другое дело, что понимание значимости сбережения армии не избавляло уже Кутузова от неизбежности генерального сражения, ибо невозможно было и думать, чтобы Москва могла быть уступлена неприятелю без боя.
Однако полагать, как полагает Клаузевиц, будто Кутузов «смотрел на это сражение как на неизбежное зло», значит судить слишком легковесно, значит не понимать цены, которую имело это сражение в глазах Кутузова и всей Русской армии – на весах этого сражения лежала судьба армии, Москвы и самой России.
После Бородина Кутузов уже не имел нужды в большей жертве, которую он мог бы принести ради спасения Отечества. Даже уступка Москвы неприятелю, при всей ее болезненности для национального чувства, не шла ни в какое сравнение с последствиями возможной неудачи сражения.
Поэтому Кутузов подходит к неизбежности генерального сражения очень взвешенно и считает возможным «отдаться на произвол сражения» не прежде, чем соединятся с армией все идущие к ней подкрепления, и не иначе, как «со всеми осторожностями, которых важность обстоятельств требовать может». В том же письме Ростопчину от 17 августа Кутузов прямо пишет о своих шагах, предшествующих генеральному сражению:
«Теперь я обращаю все мое внимание на приращение армии, и первым усилением для оной будут прибывать войска генерала Милорадовича, около пятнадцати тысяч состоящие. За тем Ираклий Иванович Марков извещает меня, что уже одиннадцать полков военного Московского ополчения выступили к разным пунктам».
Вот тот ориентир времени и условий, который устанавливал для себя Кутузов, чтобы решиться на генеральное сражение.
18 августа армия остановилась при Ивашкове, в 4-х км восточнее Гжатска. Здесь к ней присоединились войска, приведенные Милорадовичем – 14 587 человек пехоты и 1 002 кавалерии; общая численность армии достигла, согласно строевым рапортам, 111 323 человека. Забегая вперед, отметим, что она уже не увеличивалась за счёт притока регулярных войск до самого Бородина. Из Ивашково Кутузов просит графа Маркова, начальника Московского ополчения, направлять свои полки по мере их готовности к Можайску.
Кутузов рассчитывал еще на присоединение к армии близ Москвы резервных полков, формируемых Клейнмихелем и Лобановым-Ростовским, но расчет этот не оправдался по причине «неготовности полков», о чем Кутузову сделалось известно уже после Бородинского сражения, 30 августа, и что, конечно, также не могло не повлиять на его решение оставить Москву без боя.
На рассвете 20 августа армия выступила в направлении Можайска и остановилась при Дурыкино в 25 км восточнее Ивашково. Перед выступлением Кутузов писал дочери А. М. Хитрово, что «обстоятельства очень трудные», но:
«Я твердо верю, что с помощию Бога, который никогда меня не оставлял, поправлю дела к чести России».
Эта вот уверенность Кутузова в конечном торжестве над врагом как будто передалась войскам, и примечательно, что с момента его вступления в командование армия перестает роптать на отступление – столь велико было ее доверие к своему полководцу.
«Все мы были в полном уверении на распорядительность мудрого, поседевшего в бранях полководца»,
– пишет И. Т. Радожицкий.
20 же августа после полудня авангардные части французской армии вступили в Гжатск, уже объятый пламенем. Здесь Наполеон узнал о смене главнокомандующего в Русской армии. Коленкур описывает реакцию Наполеона на это известие:
«Узнав о прибытии Кутузова, он (Наполеон. – Прим. авт.) тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому что находится слишком близко к этой столице, чтобы спасти ее; он говорил, что благодарен императору Александру за эту перемену в настоящий момент, т. к. она пришлась как нельзя более кстати. Он расхваливал ум Кутузова, он говорил, что с ослабленной, деморализованной армией ему не остановить похода императора на Москву.
Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, а через две недели император Александр окажется без столицы и без армии; эта армия действительно будет иметь честь не уступать свою древнюю столицу без боя; вероятно, именно этого хотел император Александр, соглашаясь на перемену; он сможет теперь заключить мир, избежав упреков и порицаний со стороны русских вельмож, ставленником которых является Кутузов, и он сможет теперь возложить на Кутузова ответственность за последствия тех неудач, которые он потерпит; несомненно, такова была его цель, когда он пошел на уступку своему дворянству».
Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, а через две недели император Александр окажется без столицы и без армии; эта армия действительно будет иметь честь не уступать свою древнюю столицу без боя; вероятно, именно этого хотел император Александр, соглашаясь на перемену; он сможет теперь заключить мир, избежав упреков и порицаний со стороны русских вельмож, ставленником которых является Кутузов, и он сможет теперь возложить на Кутузова ответственность за последствия тех неудач, которые он потерпит; несомненно, такова была его цель, когда он пошел на уступку своему дворянству».
Можно ли было ошибаться более?! И не ясно ли становится уже, сколь необдуманно Наполеон вторгся в Россию!
Ввиду предстоящего сражения Наполеон остановил армию в Гжатске, где она находилась также 21 и 22 августа, чтобы сконцентрировать силы и дать отдых кавалерии. Перекличка, проведенная 21 числа в 3 часа пополудни, показала следующую численность Великой армии: 103 тысячи пехоты, 30 тысяч кавалерии и 587 пушек.
Кроме того, позади на марше находились еще две дивизии: гвардейская Лаборда и итальянская Пино, насчитывавшие не менее 13 000 человек. Так что численное превосходство армии Наполеона над Русской армией накануне генерального сражения составляло около 35 тысяч.
На рассвете 21 августа Русская армия должна была выступить из Дурыкино в Бородино, но внезапно Кутузов меняет решение и направляет армию к Колоцкому монастырю, где, как он пишет Ростопчину, «позиция представилась лучшею». Однако уже вечером того же дня Кутузов вновь пишет Ростопчину:
«Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию. Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один фланг. Как скоро я изберу самую лучшую, то при пособии войск, от Вашего Сиятельства доставляемых, и при личном Вашем присутствии употреблю их, хотя еще и не довольно выученных, ко славе Отечества нашего».
Так что Бородино далеко не являлось ни «самой лучшей», ни заранее выбранной Кутузовым позицией для генерального сражения. Перед выступлением к Бородино Кутузов просит начальника Московского ополчения г.-л. И. И. Маркова, сообщившего ему о своем прибытии в Можайск, направлять полки ратников навстречу армии.
Бородино
Кутузов прибыл в Бородино утром 22 августа, «опередив армию», как пишет А. И. Михайловский-Данилевский. Первое его впечатление было не в пользу Бородинской позиции: слишком велика, изрезана оврагами, слишком уязвима со стороны левого фланга, да к тому же еще и расположена косо по отношению к пути отступления. Генерал-квартирмейстер Русской армии г.-м. М. С. Вистицкий пишет:
«Местоположение нельзя сказать, чтоб было совершенное для сражения, и сначала и Кутузов не был им доволен».
Впрочем, как обычно, Кутузов сделал то, чего требовали обстоятельства – отдал распоряжение об укреплении позиции.
То же самое делали при Царево-Займище, при Ивашково, при Колоцком, т. е. на тех позициях, которые оставила Русская армия уже под управлением Кутузова, и, следовательно, само по себе это распоряжение далеко еще не означало, что сражение здесь действительно состоится. Бородино есть долгое раздумье Кутузова, его постепенное согласие на сражение, его осторожный, весьма осторожный выбор, на который повлияли многие обстоятельства, в том числе не в последнюю очередь и самые недостатки позиции.
Русская армия расположилась на Бородинской позиции вдоль речки Колочи от Масловского леса на правом фланге до Шевардинского леса – на левом, фронтом на северо-запад. Барклай пишет, что позиция «была выгодна в центре и правом фланге; но левое крыло в прямой линии с центром совершенно ничем не подкреплялось и окружено было кустарниками на расстоянии ружейного выстрела».
Начальник штаба 2-й армии г.-м. Сен-При уточняет:
«Неприятель мог легко обойти эту позицию, двигаясь через Ельню по старой Смоленской дороге на Утицу, и затем лесами мог подойти на близкий пушечный выстрел к Семеновке».
Исследователи давно отметили, что позиция была занята русскими войсками «не вполне соответственно ее отдельных участков: всего слабее был занят важнейший ее участок – левый». Действительно, 1-я армия, наиболее многочисленная, занимала участок позиции, обеспеченный условиями самой местности – от Масловского леса до ручья Огник, центра позиции. 2-й же армии, вдвое уступавшей по численности 1-й, назначался участок позиции, наименее удобный и наиболее уязвимый – от левого фланга 1-й армии до Шевардинского леса.
Этот участок перерезался оврагами (Каменка и Семеновским), затруднявшими сообщение между войсками, и подвергался обходу по Старой Смоленской дороге. Беннигсен в первый же день обратил внимание Кутузова на растянутость нашей позиции, предлагая ее сократить, «но никаких изменений в занятой нами позиции не последовало, и работы по устройству батарей продолжались по-прежнему», – пишет он. Причем раньше и прежде всего стали возводиться укрепления именно на правом фланге нашей позиции, наиболее обеспеченном по условиям местности.
По свидетельству квартирмейстера 6-го пехотного корпуса поручика И. П. Липранди, «все инженерные части 1-й армии» отправлены были на правый фланг позиции еще «вечером 22-го августа для возведения многих укреплений» и «устройства сообщений на разных местах позиции в тылу оной на случай отступления». Вот чем озаботился Кутузов в первую очередь по вступлении на Бородинскую позицию – обеспечением безопасности армии и пути ее отступления.
С этой целью полкам 2-й армии, расположенным, напомним, на слабейшем участке позиции, было тогда же приказано передать в 1-ю армию «вообще весь их инструмент, включая топоров». Это решение, указывающее на отсутствие у Кутузова первоначально намерения сражаться при Бородине, оправдывалось обстоятельствами: со стороны правого фланга Бородинской позиции проходила Большая или Новая Смоленская дорога, стратегически важный путь нашего отступления, и если бы Наполеон, паче всякого вероятия (а ничего невероятного в отношении Наполеона допускать было нельзя), напал бы на наш правый фланг и сбил бы нас оттуда, наша армия, лишенная возможности маневра (ибо Старая Смоленская дорога не могла обеспечить маневр всей армии), оказалась бы в условиях в высшей степени затруднительных, чреватых ее гибелью. Так что укрепление правого фланга позиции было просто необходимо, даже как мера превентивного характера, предваряющая решение Кутузова о возможности генерального сражения при Бородине.
Перемена отношения Кутузова к Бородинской позиции, а значит – и к возможности сражения на ней происходит 23 августа, после повторного обозрения им Бородинской позиции, чему способствовало также и прибытие на Бородинскую позицию полков Московской военной силы.
23 августа
Кутузов начал обозрение позиции с правого фланга. На высоте, близ уже срытой деревни Горки, возводилось полевое укрепление на 3 орудия; в 150 саженях ниже и наперерез Большой Смоленской дороги – другое укрепление на 9 орудий; подошва высоты была обнесена окопом под защитою пехоты.
Впереди село Бородино, занятое передовыми войсками, соединялось с позицией мостом через речку Колочу; в 40 шагах ниже по течению находился другой мост, плавучий; само село Бородино было приведено в оборонительное состояние: там были устроены «окопы для пехоты, баррикадирование входов в селение и засеки», а также «засады в домах селения».
В 250 саженях впереди (западнее) села Бородино, с правой стороны Большой Смоленской дороги, было устроено самое передовое укрепление Бородинской позиции, о котором едва ли упоминается в описаниях сражения, но которое отмечено на французском плане, снятом после сражения – пятиугольный редут на 4 орудия, прикрытый с севера ложементом для пехоты.
Такое расположение выдвинутого вперед и удаленного от основной позиции укрепления имело целью предупредить атаку Наполеона со стороны Большой Смоленской дороги, сделать ее более вязкой. Кроме того, усиление этого участка позиции отчасти парировало слабость нашего левого фланга, создавая здесь угрозу нападения уже с нашей стороны и вынуждая Наполеона держать на этом участке позиции значительную часть своих сил.
Вправо от Горок, вдоль крутых, местами неприступных, берегов Колочи тянулся наш правый фланг, на котором вовсю кипела работа по возведению многих укреплений.
«В сих работах употреблена была преимущественно милиция Смоленской губернии, которая шла за армией от самого Смоленска»,
– пишет Ф. Глинка. Возводимые здесь батареи «маскировались воткнутыми в землю деревьями».
Оконечность правого фланга выходила к долине Москвы-реки близ деревни Маслово, и здесь, на опушке Масловского леса возводилось самое мощное укрепление Бородинской позиции – три связанных друг с другом куртинами люнета, или так называемое «цепное укрепление», которое обеспечивало защиту фланга и тыла нашей позиции. Сам Масловский лес был окружен засеками.
Влево от Горок центр позиции отмечался высотой, господствующей над всей окружающей местностью. Она располагалась в 250 метрах впереди линии войск, на стыке 1-й и 2-й армий, и перед нею на картечный выстрел простиралось чистое поле, пересекаемое широким и глубоким оврагом, подходы к которому, с противоположной стороны, скрывал «весьма частый лес».
Кутузов распорядился поставить на этой высоте батарейную роту из 12 орудий от 2-й армии. Это была та самая Центральная батарея, более известная как батарея Раевского, пехота которого прикрывала ее в день сражения.
«Местность на всем протяжении до Семеновского благоприятствовала нам, – пишет принц Евгений Вюртембергский, участвовавший в обозрении позиции, – но, начиная отсюда, лощина, в которой протекает Семеновский ручей, становится доступнее и левый берег его, постепенно повышаясь, начинает господствовать над правым».
По этой причине было решено на высотах левого берега Семеновского оврага возвести несколько укреплений – они получили название Семеновских, или Багратионовых флешей.
Далее в направлении левого фланга наша позиция заметно ухудшалась. Узкое дефиле между верховьем оврага Каменка и лесом, охватывавшим этот фланг с левой стороны и с тыла, лишало расположенные здесь войска надлежащей поддержки и делало, по мнению многих, занятие этой части позиции ненужным и даже опасным. Багратион не мог не заметить Кутузову, что в настоящем положении его армия подвергалась величайшей опасности. Он обращал внимание на то, что южнее его позицию огибает Старая Смоленская дорога, по которой неприятель мог легко зайти к нему в тыл.
Кутузов отвечал, и в этом его поддержал Беннигсен, что «сия дорога могла легко быть защищаема нестроевыми войсками». Для усиления «некоторым образом» левого фланга Кутузов распорядился на высоте южнее деревни Шевардино построить редут. Было решено, что в случае неприятельского нападения сей фланг отступит к Семеновским флешам.
«Я не постигал, почему сему движению надлежало исполниться по нападении неприятеля, а не заблаговременно»,
– пишет Барклай. Едва ли кто-либо из присутствующих при обозрении позиции лиц находил расположение на ней нашей армии удовлетворительным, а сделанные Кутузовым распоряжения достаточными.
«Бородинская позиция давала возможность к довольно решительным движениям, об этом даже говорили; но мысль осталась без исполнения»,
– пишет принц Евгений Вюртембергский.
«23-го, еще при объезде позиции безошибочно можно было предвидеть, что главные усилия (неприятеля. – Прим. авт.) обращены будут против нашего левого фланга, не представлявшего на местности естественных препятствий, и, главное, потому что Старая Смоленская дорога пролегала вблизи него, – пишет П. Х. Граббе, адъютант Ермолова. – Несмотря на то, не было во 2-ю армию передано из первой хотя части шанцевого инструмента и других строительных средств, без пользы употребленных на укрепление правого фланга, и без того почти недоступного».
Наконец, Клаузевиц высказывает мысль, которая может служить выражением общего впечатления от обозрения Бородинской позиции:
«Положение в целом слишком привлекало французов к левому флангу, и правый фланг не мог отвлечь на себя их силы. Таким образом, занятие этой части позиции являлось лишь бесполезным распылением сил; гораздо лучше было бы, если бы правое крыло заканчивалось у Колочи в районе Горок, а остальное пространство до Москва-реки только наблюдалось бы или занималось демонстративно».
И здесь мы вплотную подходим к пониманию замысла Кутузова при Бородине.
Вот что писал он императору Александру тогда же, 23 августа после обозрения позиции:
«Позиция, в которой я остановился при деревне Бородине в 12-ти верстах вперед Можайска, одна из наилучших, которые только на плоских местах найти можно. Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством. Желаю, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе».
Кутузов лукавит – позиция была совсем не из лучших, но он уже нашел в ней ту особенность, которая и определила его выбор, – это то самое «слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга» и которое он намерен был «исправить искусством».
Что же это было за «искусство»?
Это было искусство обмана, то есть то самое, к чему особенно наклонен был Кутузов в своем противоборстве с Наполеоном и в чем он вообще был очень даровит.
Мысль Кутузова была в том, чтобы привлечь удар Наполеона именно к своему левому флангу, рассчитанному на гибкое отступление; созданные здесь укрепления, идущие уступом одно за другим: Шевардинский редут, поддерживающая его с востока батарея, Семеновские флеши – призваны были «принудить неприятеля атаковать нас, сколь возможно, с большею для него потерею» и усиливали для Наполеона привлекательность обхода левого фланга Русской позиции по Старой Смоленской дороге.
Обратим внимание, Кутузов всерьез не озаботился тем, чтобы пресечь возможность продвижения неприятеля по этой дороге, ибо иррегулярные войска (по существу, войска дозорные), здесь поставленные, были явно недостаточной тому преградой. Кутузов по-настоящему дорожил этим шансом – уклониться от сражения.
Он так и пишет далее в своем донесении императору Александру:
«Но ежели он (неприятель – Прим. авт.), найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюся, что может быть должен идти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся, и как бы то ни было, Москву защищать должно».
Вот она – сокровенная мысль Кутузова при Бородине – во что бы то ни стало сохранить армию как залог спасения Отечества. Правда, Кутузов, видимо, не ожидал, что сражение растянется на три дня, и что он вынужден будет после Шевардинского боя изменить первоначальное расположение своей армии, но то обстоятельство, что он тем не менее остался на Бородинской позиции говорит нам о том, что Кутузов был убежден в надежности своей позиции.
В тот же день, 23 августа, была «издана на завтрашний день диспозиция», которой Кутузов подтверждал свою готовность к генеральному сражению:
«Армии, присоединив к себе все подкрепления, от Калуги и Москвы прибывшие, ожидают наступления неприятельского при селе Бородине, где и дадут ему сражение».
Диспозиция фиксирует прямолинейное, вдоль Колочи, расположение войск; называет «левым флангом» позицию 7-го пехотного корпуса и 27-й пехотной дивизии, т. е. расположение всей 2-й армии Багратиона, которая стояла на протяжении от Центральной батареи до Шевардино, где располагалась 27-я пехотная дивизия Неверовского; и Кутузов заявляет в ней, что именно «в сем боевом порядке намерен привлечь на себя силы неприятельские и действовать сообразно его движениям».
Мы специально обращаем на это внимание, чтобы лишний раз подчеркнуть, что Шевардинская позиция не являлась отделённым от основной позиции участком, а была оконечностью левого фланга первоначальной позиции Русской армии при Бородине. Левый фланг, согласно диспозиции, находился под командою г.-л. А. И. Горчакова 2-го.
В этот день во всём расположении Русской армии уже кипела работа: возводились укрепления с помощью ополченцев, строились мосты и спуски для лучшего сообщения между войсками, рубились просеки и засеки в лесу на флангах позиции.
«Необыкновенное оживление проявлялось как бы перед большим праздником во всех родах войск, – пишет участник сражения. – В пехоте чистили ружья, обновляли кремни; в кавалерии холили лошадей, осматривали подпруги, точили сабли; в артиллерии то же холение лошадей, обновление постромок, смазка колес, осмотр орудий, протравка запалов, приемка снарядов – все возвещало конец давним ожиданиям армии!»
То и дело слышны были отдаленные выстрелы в арьергарде, которые возвещали, что двухдневная передышка Наполеона в Гжатске закончилась, и он снова пустился вдогонку за Русской армией.
Особенно оживило обстановку прибывшее в этот день на Бородинскую позицию Московское ополчение.
«На этом войске были две коренных принадлежности: борода и серый кафтан и третья – крест на шапке ратников, – пишет Фёдор Глинка. – С офицерами пришли русские кибитки, повозки, роспуски с колокольчиками, заводные лошади, крепостные слуги. В другое время можно было бы подумать, что это помещики, съехавшиеся дружною толпою, с конюхами и заезжачими, в отъезжее поле на дальнее полеванье. Вместо знамени над рядами ополчения реяли хоругви. На многих повозках пристегнуты были дедовские складни с изображением святых на меди и финифти».
Московское ополчение прибывало на Бородинскую позицию в течение 23–24 августа, а отдельные его части – даже в самый день сражения; численность его к началу сражения составляла примерно 15 500 человек. О боевых качествах этого ополчения можно судить по характеристике, данной ему историографом Отечественной войны 1812 года и ее участником А. И. Михайловским-Данилевским:
«У ополчений Смоленского и Московского, полки которого не все еще присоединились к армии, почти не было огнестрельного оружия. Вообще они едва имели подобие военного устройства. За месяц, взятые от сохи... они хотя и горели усердием сразиться, но нельзя еще было вести их в правильный бой с опытными полками Наполеона».
Что касается Смоленского ополчения, то оно сформировано было даже быстрее – в течение двух недель. Ермолов отзывается о нём так: «…собранные толпы мужиков, без всякого налета их внимания, худо снабженные одеждой, совсем не вооруженные»… Чтобы придать им хотя бы несколько боевого вида, «отобранные от кавалерии негодные ружья [были] обращены на ополчение». Поэтому главную пользу от ополчения Кутузов видел в возможности сохранить численность регулярных войск в строю за счет замещения ополченцами военнослужащих при выполнении обязанностей небоевого назначения. Об этом намерении он писал императору Александру накануне Бородинского сражения:
«Имеющуюся ныне с армиею Смоленскую милицию и часть Московской, в готовность пришедшую, употребить я намерен таким образом, что приобщу их к регулярным войскам, не с тем, чтобы ими оные комплектовать, но чтобы их употреблять можно там было иногда к составлению там с пиками третьей шеренги или употреблять для сохранения ружей после убитых, для делания редутов и других полевых работ, наипаче замещать нужные места при обозах, дабы уже там ни одного солдата держать нужды не было».
Учитывая сказанное, едва ли можно признать справедливой тенденцию увеличивать боевую численность Русской армии при Бородине за счет ополчения. «Общий анализ численности и качественного состава армий не позволяет усомниться в явном превосходстве сил неприятеля», – говорит современное исследование. Тем не менее в Бородинском сражении Кутузов использовал часть ополчения (7 000 Московского и 3 000 Смоленского) в качестве резервного войска на Старой Смоленской дороге.
Из последних распоряжений Кутузова от 23 числа обращает на себя внимание его распоряжение, отданное в половине одиннадцатого вечера – послать в арьергард к Коновницыну «офицера, знающего дорогу от Колоцкого монастыря до сего лагеря, и коею следовала 2-я армия» , которое определенно указывает на намерение Кутузова навести неприятеля на свой левый фланг, то есть на Шевардино.
И одновременно следует другое его распоряжение: «Завтрашний день отправить все казенные и партикулярные обозы за 6 верст за Можайск по большой дороге к Москве, где учредятся от каждой армии по вагенбургу» – которое, как давно отметили исследователи, уже предусматривало возможность отступления армии. И в тот же день Кутузов пишет еще одно письмо – председателю Государственного совета графу Н. И. Салтыкову:
«Ради Бога, милостивый государь граф Николай Иванович, постарайтесь, чтобы депо рекрутские второй линии приближались к Москве, дабы армию содержать в некотором комплекте. Если полки мои в комплекте, то, ей-богу, никого не боюсь!»
Вот главная забота Кутузова накануне сражения – «армию содержать в некотором комплекте», тогда всё остальное решаемо.
Продолжение следует...
Информация