На пути к царству: Русь в зеркале Священной истории
Кого на Руси царями называли?
В предыдущем материале «Карл X: забытый обряд или конец долгого Средневековья» речь шла о дискуссиях касательно монаршей власти во Франции: король – просто мирянин или препоясанный мечом клирик?
И, возможно, у читателей возник вопрос: велись ли схожие по содержанию споры в России? Поговорим. Тем паче, что у нас подобного рода дискуссии не канули в Лету, перешагнув порог наступившего тысячелетия. Впрочем, об этом – не в данной статье, ибо в нынешнее столетие путь из Средних веков не близок.
С них и начнем.
Прежде чем термин «царь» стал в 1547 г. официальным титулом правителя России, – пишет один самых известных российских медиевистов А. А. Горский, – он прошел длительную эволюцию. В Киевской Руси из современных правителей «царем» последовательно именовался император Византии (а с конца XII в. – также и правитель Священной Римской империи). Кроме того, термин «царь» прилагался в XI–XII вв. и к русским князьям. Известно девять достоверных случаев такого его употребления по отношению к шести лицам – Ярославу Мудрому, святым Борису и Глебу, Мстиславу Владимировичу (сыну Владимира Мономаха), его сыну Изяславу и внуку Роману Ростиславичу.
Однако употребление царского титула выдержано летописцами в рамках эллинского красноречия, не более того. Без намека на сакрализацию и наличие у названных князей чудодейственных способностей, схожих с Меровингскими.
Исключением стало разве что два имени периода до утверждения христианства и не упомянутые Горским, так как царский титул по отношению к ним не употреблялся.
Возведенный по проекту Аристотеля Фиораванти Успенский собор Кремля – символ рождавшегося Русского царства
Речь, разумеется, о легендарном Хельги, перевод имени которого включает в себя отождествление: «военный вождь» и «маг». Кстати, отсюда тавтология с прозвищем: Вещий Олег, поскольку и оно, и имя идентичны по смыслу.
Волхвом и даже (в «Слове о полку Игореве») оборотнем назван князь Всеслав Полоцкий. Да, он родился через полвека после крещения Владимира со дружиной, но ее численность, согласно приведенным Горским данным, со ссылкой на Ибн-Фадлана, не превышала 400 человек.
Поэтому неудивительно, что язычество, ввиду принятия христианства, надо полагать, незначительной частью купеческой и военной корпорации, к тому времени не то что в простонародье – в элите не было изжито, о чем в числе прочего свидетельствует описанное в летописи вовсе не православное погребение Красного Солнышка.
Правда, само прозвище, возможно, относится к Владимиру Мономаху, или же оно – следствие позднейшей трансформации образа князя в народном сознании.
Ибо меньше всего Красное Солнышко ассоциируется с суровым конунгом, воспитанным в скандинавской военной традиции, блестяще описанной в произведениях Марии Семеновой и романе «Рыжий Орм» Гуннара Бенгтссона.
Вообще для понимания средневековых представлений о сверхъестественных способностях подобного Хельги или Всеславу военного вождя рекомендую неплохой цикл «Князья Леса» Елизаветы Дворецкой.
«Вещий Олег» – картина А. В. Васнецова
Да, произведения художественные, но их автор – разбирающийся в теме историк-реконструктор, не опускающийся до отсебятины при описании категорий средневековой культуры, в том числе и дружинной.
Цари ордынские – не благословение, а попущение
Что касается царей ордынских, то легитимный характер их власти на Руси не ставился под сомнение, но не наделялся сакральным содержанием, по причине неправославного мировоззрения сидевших в Сарае Чингизидов, в особенности после распространения самым могущественным из них – Узбеком – ислама среди подданных.
Иначе говоря, в представлении книжников ордынская власть – не благословение, а попущение Творца. К первому относилось правление, скажем, упомянутого Владимира, о чем повествует в слове о «Законе и благодати» митрополит Иларион.
В отношении золотоордынских ханов примером для летописцев, полагаю, мог стать языческий Рим в период, когда христианство уже появилось, но не стало государственной религией: повиноваться власти императора, соединявшего в себе качества светского правителя и верховного жреца – Pontifex maximus – призывали в том числе и апостолы.
Возможно, подобные административно-жреческие функции сочетал в себе Бату, который накануне битвы с венграми на реке Шайо в 1241:
обратился – цитирует Фому Сплитского историк Р. Ю. Почекаев, – к Небу, прося даровать победу в предстоящем бою: «...Весь день и всю ночь он ни с кем не говорил, а только молился и причитал; и он велел мусульманам также собраться и возносить молитвы.
После монгольского нашествия именование русских князей царями впервые встречается в «Слове о житии и преставлении» Дмитрия Донского. Горский это связывает с независимой от Орды политикой князя в период с 1374 по 1382 год и узурпацией власти в западной ее части, от Днепра до Волги, беклярбеком – если следовать современной терминологии: главой правительства и министром обороны в одном лице – Мухаммадом Кичигом, более известным у нас под прозвищем Мамай.
«Дмитрий Донской и преподобный Сергий Радонежский». Оставим за скобками историчность отраженного А. Д. Кившенко сюжета и отметим, что Дмитрий стал первым из князей в постмонгольскую эпоху, удостоенным летописцем царского титула
Кстати, в публицистической литературе противостоянию с ним иной раз придается религиозное измерение: мол, шел насаждать ислам. Да нет, его цель была приземленнее: в преддверии уже разворачивавшейся борьбы с Тохтамышем беклярбек остро нуждался в деньгах, их и пытался получить военным путем, исчерпав дипломатические методы.
Не будучи Чингизидом, он в глазах Москвы не имел права на выход – говоря современным языком: налог, который не стоит путать с данью, тоже налогом, только, как отмечает медиевист и военный археолог, вдоль и поперек исследовавший Куликово поле, Олег Двуреченский, внеочередным.
Нелегитимный характер притязаний Мамая породил уничижительные эпитеты в его адрес: «поганый», «безбожный», «злочестивый», исчезающие из летописей после победы в Великой Замятне Тохтамыша, чьи законные права на трон Дмитрием под сомнение не ставились.
Поэтому он и уехал из Москвы в 1382: не столько для сбора войск, сколько по причине, отраженной в Рогожском летописце и Симеоновской летописи:
Не могу поднять руку на царя.
Камнем преткновения во взаимоотношении хана и великого князя стал вопрос о размерах выхода. Ибо в преддверии разгоравшейся войны с Тамерланом правитель Золотой Орды также нуждался в деньгах и также поспешил за ними в Москву.
Важная деталь: вторжение Тохтамыша представляло собой первый в истории русско-ордынских отношений поход именно хана. Ведь Бату ни соответствующего титула не носил, ни самостоятельным правителем не был, хотя в русских источниках и именуется царем, например, в «Сказании об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Феодора».
Второй раз подобное повторится только спустя девяносто лет после нашествия Тохтамыша – противостояние на Оке войск Ахмата и Ивана III, в результате которого Русь сбросила с себя то, что Н. М. Карамзин назвал игом.
Что возмутило патриарха?
В нашем разговоре не может не возникнуть вопрос и об отношении московской элиты к фигуре восточно-римского императора.
После падения в 1204 Константинополя образовались Никейская и Трапезундская империи. Известные нам со школьной скамьи Херсонес и Тьмутаракань оказались в подчинении второй. В целом неплохие отношения по церковной линии у Москвы установились с Никеей, считавшей себя правопреемницей Восточно-Римской империи и официально сохранившей соответствующее название.
Но о признании за императорами обоих государств сакрального или, тем паче, священнического статуса, вопрос в Москве вообще не стоял.
После освобождения Константинополя в 1261 ситуация не изменилась и, более того, с началом османской экспансии и нарастающим ослаблением империи только усугубилась, вынудив патриарха Антония IV в 1393 году обратиться к Василию I с посланием. Причина – не поминание на богослужении имени императора и неуважительное отношение к самому патриарху и его прибывшему в Москву представителю.
Дело же было в следующем.
Известия о служении Мануила II (патриарх в послании не называет императора по имени, но речь именно об этом правителе – Прим. авт.) Баязиду – пишет историк В. А. Сметанин, – достигли Москвы в том же 1392 г. и вызвали ответные действия Василия I.
Проблема заключалась в вассальной зависимости Мануила II от султана и его вынужденном участии в походе Баязида II.
Касательно зависимости: случай в истории беспрецедентный, так как идея империи носит универсалистский и мессианский характер, несовместимый с подчинением внешней силе. В любом формате. Да, империя может погибнуть, но не признать зависимость. Ибо нет титула выше императорского, и все остальные правители априори обладают более низким статусом.
Соответственно, поведение Мануила II виделось Василию I несовместимым с императорской короной.
При этом Антоний IV называет императора «священным автократором», но не наделяет его пастырскими функциями, оставляя последние, в рамках сформулированной Юстинианом концепции симфонии светской и духовной властей, за собой.
Ферраро-Флорентийская уния, разумеется, в еще большей степени уронила престиж Константинополя в глазах Москвы.
В значительной степени переломными моментом в психологии ее элит стал 1453 год: уже спустя десятилетие после падения империи в «Слове избранном от святых писаний, еже на латыню» единственный в мире православный правитель, великий князь Василий II именуется царем.
И вот тут возникла коллизия в сознании книжников: с одной стороны, легитимизм ханской власти, с другой – упомянутая выше несовместимость тождественного императорскому царского титула с зависимостью от внешней силы, да еще неправославной; к тому же явно слабеющей и распадающейся, Казанское ханство, напомню, образовалось уже в 1438, а Крымское – спустя три года.
Разумеется, преодолеть в одночасье инерцию восприятия золотоордынских ханов в качестве попущенных Творцом царей привыкшими повиноваться им князьями не представлялось возможным.
Недаром в ходе второго вторжения Ахмата и стояния на реке Угре Иван III готов был пойти на формальное подчинение хану, возобновив выплату выхода.
И дело здесь не в малодушии князя, порою ему приписываемого. Все несколько сложнее: стереотип восприятия действительности человеком традиционного общества основан на апелляции к прошлому, в котором искали ответы на многие злободневнее вопросы, в том числе и в военно-политической сфере.
«Стояние на Угре» – обратите внимание на пушки в расположении русских войск
Соответственно изначальный мотив у Ивана III был тот же, что и у его прадеда: не могу поднять руку на царя. Подобного рода казавшиеся незыблемыми представления и разрушает духовник великого князя Ростовский архиепископ Вассиан Рыло.
Главный его аргумент: акцент на царском достоинстве самого Ивана III и опровержение соответствующего титула за Ахматом. При том, что под сомнение не ставится происхождение хана, но впервые ему отказывается в ранее незыблемых властных прерогативах относительно Руси.
После стратегического поражения Ахмата, последовавшей спустя год его гибели и распада Большой Орды – крупнейшего осколка некогда могущественного улуса Джучи, – царская титулатура все чаще применятся в отношении московских великих князей, но уже не в упомянутом контексте принятого в домонгольский период эллинского красноречия, а в рамках постепенной трансформации представлений Калитичей о собственной власти.
Одновременно создаются условия для формулирования концепций «Москва – Новый Иерусалим» и «Москва – Третий Рим».
В зеркале Священной истории
И здесь я предлагаю сделать шаг назад – к уже упоминавшимся временам крещения и становления христианства. Да, как мы выше отметили, по меньшей мере в XI веке сознание правящей элиты еще оставалось в значительной степени языческим, однако в среде книжников формировались представления не о сакральной власти князя, но и о богоизбранности самой Руси.
Иными словами, сакральным статусом наделялся не монарх, как во Франции, о чем шла речь в минувшем разговоре, а сам народ. Ибо происходившие на Руси события рассматривались книжниками в контексте Священной истории, точнее сказать – как ее продолжение.
Остановимся на этом подробнее:
Древнерусские писатели, – пишет медиевист А. Э. Исаханян, – как и европейцы в эпоху раннего Средневековья, представляли свое общество как часть исторического процесса, простирающегося от создания мира до Апокалипсиса, и, несомненно, имели представление об авторитете и значении Рима как части этого процесса. Тем не менее источники преимущественно указывают на то, что Библия в целом и Ветхий Завет в частности имели гораздо большее влияние на историческое самосознание жителей Московского государства, чем образ Рима. Эта традиция уходит корнями в литературу Киевской Руси.
Упомянутый автор проводит интересные параллели с Ветхим Заветом, опираясь на «Слово о законе и благодати» – примечательно, что в данном источнике Иларион называет Владимира каганом, почитая титулом, равным императорскому:
Оно частично основано на тщательно разработанном сравнении законов Ветхого Завета и Нового Завета, воплощенных соответственно в Агаре и Саре. Идея прообраза и воплощения лежит в основе этого произведения, которое изобилует ссылками на Ветхий Завет. Иларион сравнивает святого Владимира с Давидом, Ярослава Мудрого – с Соломоном, а Собор Святой Софии в Киеве – с Иерусалимским Храмом… Автор «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русского» посвятил значительную часть своего текста пространному сравнению князя Дмитрия с основателями израильского народа от Адама до Моисея, а в других местах уподобил Дмитрия Моисею и Давиду, хана Мамая – Огу, королю Васана, а татар – амеликитянам.
Разумеется, подобного рода сравнения не могли не привести к сопоставлению некоторых русских князей с библейскими персонажами. Так, Александр Невский в посвященном ему Житии сравнивался с ветхозаветным Иосифом. И как дружба с фараоном позволяла израильтянину оберегать свой народ от притеснений со стороны египтян, так и конструктивные отношения Александра с Бату дали возможность князю защищать Русь от набегов кочевников.
Да и доводы Вассиана Рыло также основаны на библейских примерах: сбрасывание зависимости от Орды им сравнивается с освобождением израильтян от власти фараона.
Ветхозаветное уподобление предоставляет – пишет А. Э. Исаханян, – Московской Руси не претензию на всемирную империю, но чувство особой божественной защиты или руководства и роль в священной истории как для царя, так и для его элиты.
И на исходе XV века от подобных воззрений на Россию и ее царя до официального принятия соответствующего титула великим князьями московскими оставался один шаг. А в ожидании завершения земной истории – см.: «Эсхатология и геополитика: в преддверии первой Русско-турецкой войны» – должен был возникнуть и вопрос о соотнесенности царского титула со священным саном.
Об этом поговорим в следующем материале.
Использованная литература:
Жаворонков П. И. Никейская империя и княжества Древней Руси // Византийский временник. 1982. № 43.
Злобин А. Н., Черенков Р. А., Борисова А. А. Принятие Петром I императорского титула в контексте эволюции представлений о характере власти московских государей.
Исаханян А. Э. Соотношение концепций «Москва – Третий Рим» и «Москва – Новый Израиль» и их роль к послесловию к сборнику 1647 г..
Нефедовский Г. В. // Идея симфонии властей в Византийской империи.
Панченко А. М., Успенский Б. А. Иван Грозный и Петр Великий: Концепции первого монарха // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. – М.: Языки славянской культуры, 2002, с. 457–478.
Синицына Н. В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.). М.: Индрик, 1998.
Сметанин В. А. О византийской аргументации теории универсальной власти (на исходе XIV столетия) // Античная древность и Средние века, Вып. 27, 1995.
Литвина А. Ф., Успенский Ф. Б. Княжье имя за пределами княжеского рода на Руси XI – начало XIII в..
Юрганов А. Л. Категории русской средневековой культуры. М., 1998.
Юхименко Е. М. Почитание святого равноапостольного князя Владимира: праздник и образ всех российских чудотворцев
Информация