«Квартирный вопрос» в Российской империи на рубеже XIX-XX веков
Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» обогатил русский язык несколькими «крылатыми выражениями». Одно из них – пресловутый «квартирный вопрос». Утверждение о том, что именно он «испортил москвичей», писатель вложил в уста самого Воланда. С тех пор этот фразеологизм постоянно звучит в разговорах. Однако выросший во вполне обеспеченной семье Булгаков плохо знал и понимал, насколько острым этот «вопрос» был в дореволюционной России.
Нехватка жилья (тем более жилья хорошего) всегда остро стояла во всех странах и во все времена. Посмотрите, например, на снимок, сделанный в Оклахома-Сити (США) в 1939 году:
Этот человек — не маргинал, а один из тех двух с половиной миллионов бедолаг, что лишились своих домов и квартир в период Великой депрессии.
Но почему же именно в 30-е годы ХХ века эта проблема вдруг привлекла такое внимание не только Булгакова, но и многих других советских писателей, например, рассказавших о «Вороньей слободке» Ильфа и Петрова? Давайте поговорим об этом в двух небольших статьях.
«Россия, которую мы потеряли»
Даже в начале XX столетия Россия была аграрной страной, и именно в деревнях проживало тогда подавляющее большинство населения империи. При этом климатические условия в большей части губерний были таковы, что позволяли крестьянам разве что сводить концы с концами. Тезис о «зоне рискованного земледелия» — вовсе не пропагандистский штамп советских властей. В статье «Плавающая» граница Европы и Азии. Климатические критерии мы довольно подробно говорили об этом, и, я надеюсь, вы не оставили без внимания многочисленные климатические карты, размещенные в ней (они сами по себе говорят лучше всяких слов).
В исследовании от 1906 г. академик Тарханов утверждал, что среднестатистический российский крестьянин потребляет продуктов на 20,44 рубля в год, а английский фермер (в сопоставимых ценах) – на 101,25 рублей. Профессор медицины Эмиль Диллон, который в 1877-1914 гг. работал в различных университетах России, писал о состоянии дел в нечерноземных губерниях:
«Российский крестьянин ложится спать в шесть или пять часов вечера зимой, потому что не может тратить деньги на покупку керосина для лампы. У него нет мяса, яиц, масла, молока, часто нет капусты, он живет главным образом на черном хлебе и картофеле. Живет? Он умирает от голода из-за их недостаточного количества».
С ним согласен Л. Толстой, в 1902 году в своём письме он обращается к Николаю II:
«В деревнях… хлеба дают не вволю. Приварка – пшена, капусты, картофеля у большинства нет никакого. Пища состоит из травяных щей, забеленных, если есть корова, и незабеленных, если ее нет, – и только хлеба. У большинства продано и заложено всё, что можно продать и заложить».
Кстати, если уж мы заговорили о Льве Толстом – как вам такое откровение актёра Эдриена Эдмондсона, который сыграл роль графа Ильи Ростова в британской экранизации романа «Война и мир» (2016 г.):
«Мы были в Петербурге и снимали в потрясающих дворцах. Когда оказываешься в таких местах, невольно думаешь, почему революцию не устроили раньше? Наверняка любой крестьянин, работавший рядом с этими дворцами, думал: «Подождите, у них есть всё это, а у меня даже на ботинки не хватает?»
В 1901-1902 гг. из-за неурожая голод охватил 49 губерний, в 1905-1908 гг. – по разным данным, от 19 до 29, в 1911-1912 гг. – 60 губерний.
Девочка в селе Патровка, жующая сладковатую белую глину
Казаки не дают крестьянам покинуть деревню, чтобы «пойти с сумой» (то есть нищенствовать)
Царский генерал В. Гурко писал, что 40% российских призывников именно в армии в первый раз попробовали мясо, сливочное масло и сахар. При этом, в ущерб основному населению страны, из России вывозились огромное количество зерна. «Крылатой» стала фраза, приписываемая министру финансов И. А. Вышнеградскому (а также Столыпину и Витте), который, отвечая на обвинения в продаже хлеба за границу, якобы заявил:
«Сами недоедим, а вывезем!»
А на что же тратились доходы, получаемые от экспорта зерна? В 1907 г., например, выручка от его продажи за границу составила 431 миллион рублей. Из них 140 миллионов представители высших сословий потратили за границей – оставили их в Париже, Ницце, Баден-Бадене и других приятных местах. На 180 миллионов рублей было закуплено и ввезено в Россию предметов роскоши. И лишь 58 миллионов были инвестированы в различные промышленные предприятия на территории нашей страны. К сожалению, приходится признать, что компрадорская буржуазия современной России мало отличается от дореволюционной. Нынешние «олигархи», банкиры, чиновники-коррупционеры и разбогатевшие бандиты, которым посчастливилось уцелеть в «лихие 90-е», тратят деньги примерно так же, как богатые купцы-самодуры и презирающие «чернь» аристократы императорской России.
«Квартирный вопрос» в российских деревнях
Естественно, жилищные условия подавляющего большинства русских людей были просто ужасающими. Посмотрите, например, на избу некоего бобыля, который жил на территории современной Карелии на рубеже XIX и XX веков:
Это фотография М. Круковского 1899 года из вышедшей в 1904 году книги «Олонецкий край. Путевые очерки». Вспоминается песня главного героя художественного фильма «Бумбараш»:
«Моя хата маленька – печка да завалинка...»
А вот как выглядело подворье зажиточного крестьянина в селе Бородино (фотография 1867 г.):
Не слишком шикарно, не правда ли?
Семьи были очень большими, и даже в больших и богатых деревенских домах ни о какой приватности не могло быть и речи. В одном доме жила, например, вот эта семья крестьянина В. Попкова (фотография сделана около 1907 г.):
И вот так выглядели крестьянские избы изнутри:
В европейских странах, кстати, в домах тоже были проблемы с личным пространством, и потому использовались шкафы-кровати («закрытые кровати»), в которых приходилось спать практически сидя. Зато создавалось ощущение хоть какой-то приватности, к тому же было теплее.
Этот южнотирольский шкаф-кровать XVIII века можно увидеть в музее итальянского города Дитенхайм:
Даже Пётр I спал в таком шкафу во время пребывания в голландском Заандаме.
А зимой даже в начале ХХ века русские крестьяне часто брали в дом скотину – можно представить, какой там стоял запах.
«Квартирный вопрос» в городах Российской империи
С развитием промышленности в города потянулись крестьяне, с 1864 по 1917 гг. именно за их счет численность Петербурга возросла в 4,3 раза. 69,6% рабочих в 1913 году жили в бараках, построенных хозяевами заводов и фабрик, в которых просто стояли длинные ряды кроватей. Вот описание «рабочих казарм» Петербурга из книги К. А. Пажитнова «Положение рабочего класса в России», изданной в 1908 году:
«При всяком заводе имеются рабочие избы, состоящие из помещения для кухни и чердака. Этот последний и служит помещением для рабочих. По обеим сторонам его идут нары, или просто на полу положены доски, заменяющие нары, покрытые грязными рогожами с кое-какой одежонкой в головах… Полы в рабочих помещениях до того содержатся нечисто, что покрыты слоем грязи на несколько дюймов…. Живя в такой грязи, рабочие распложают такое громадное количество блох, клопов и вшей, что, несмотря на большую усталость, иногда после 15–17 часов работы, не могут долго заснуть… Ни на одном кирпичном заводе нет помойной ямы, помои выливаются около рабочих жилищ, тут же сваливаются всевозможные нечистоты, тут же рабочие умываются».
Впрочем, по свидетельству Пажитнова, «на большинстве фабрик для многих рабочих, по обыкновению, особых спален не делают» – то есть работники спали прямо на рабочем месте.
Семейные рабочие жили в тех же бараках, отгораживая свою кровать тонкими и невысокими перегородками. Вот что говорится об этом в уже цитировавшейся нами книге К. Пажитнова:
«Иногда фабриканты идут навстречу этому естественному стремлению рабочих… делают дощатые перегородки вышиною в полтора аршина (около метра), так что на нарах образуется ряд, в полном смысле слова, стойл на каждую пару».
А вот заключение, сделанное в 1880 году земской санитарной комиссией об условиях жизни рабочих на Егорьевской Хлудовской мануфактуре (это Московская губерния):
«При фабрике рабочие помещаются в громадном сыром корпусе, разделенном, как гигантский зверинец, на клетки или каморки, грязные, смрадные, пропитанные вонью отхожих мест. Жильцы набиты в этих каморках, как сельди в бочке... Каморка в 13 куб. сажен служит помещением во время работы для 17 человек, а в праздники или во время чистки машин — для 35–40 человек... Из общего числа рабочих 24,6% составляли дети до 14 лет, 25,6% составляли подростки до 18 лет. Утомление, сопряженное с трудом на фабрике, было так велико, что, по словам земского врача, дети, подвергавшиеся какому-нибудь увечью, засыпали во время операции таким крепким, как бы летаргическим сном, что не нуждались в хлороформе»..
На этой фотографии 1887 г. вы видите малолетних работников Даниловской мануфактуры:
Рабочий день у этих детей начинался в 5 часов утра, в 9 часов их отпускали на обед и для отдыха, а в час дня они возвращались на свои места и работали до 5 часов вечера.
А это квартира для учеников стекольной мастерской в Звенигородском уезде, около 1914 г.:
Распорядок дня взрослых рабочих был простой и однообразный: барак — заводской цех — барак. С 1897 года, когда в России запретили воскресный труд, этих полурабов отпускали на церковную службу, но часто вели их в храм строем — и строем же возвращали обратно: хозяева боялись, что они выпьют лишнего и утром не смогут выйти на работу. В «чистые» центральные кварталы городов рабочие почти не заходили — продолжительность рабочего дня была такова, что они не могли бы сделать это даже при очень большом желании.
Кстати, о российских «толстосумах-благотворителях»: упоминавшийся выше Хлудов, пожертвовав однажды деньги на содержание типографии, печатавшей богослужебные книги для его единоверцев-раскольников, в порядке «компенсации» тут же на 10% снизил жалованье рабочим своей мануфактуры.
А как жили те рабочие, что снимали квартиры самостоятельно? Об этом можно узнать из книги М. И. Покровской «По подвалам, чердакам и угловым квартирам Петербурга», которая была издана в 1903 году. Согласно приводимому в ней свидетельству С. Н. Прокоповича (будущий министр торговли и промышленности, а затем – продовольствия Временного правительства), в квартире из трёх комнат и кухни, которую занимали рабочие Невской бумагопрядильни, проживало 29 человек – 24 мужчин и 5 женщин. В первой комнате на 10 человек было 5 кроватей, во второй и третьей на шесть человек по три кровати в каждой, на кухне на семь человек – четыре кровати. То есть лишь один счастливчик спал на отдельной кровати, остальные – по двое. Воду жильцы этой квартиры брали прямо из Невы.
Отметим, между прочим, что в дореволюционном Петербурге был водопровод — правда, не везде и не для всех. Имелось электрическое освещение, хотя и было оно тогда очень дорогим удовольствием (большинство горожан обходилось керосиновыми лампами). Были проведены телефонные линии. Но не было... канализации! По ночам золотари выгружали нечистоты из выгребных ям в специальные бочки (в 1917 году в городе было около 40 тысяч выгребных ям). Жильцы домов, в которых не было и выгребных ям, содержимое ночных горшков (или заменявших их ведер) выливали в специально вырытые вдоль улиц канавки, из которых вода вместе с нечистотами стекала в реки и каналы.
К этому добавлялись еще и экскременты лошадей, и, согласно вполне обоснованному прогнозу конца XIX века, Москва, например, к середине ХХ века должна была просто задохнуться от конского навоза. Содержимое Невы и каналов медики тех лет называли «смесью воды с клоачною жидкостью». Екатерининский (ныне Грибоедовский) канал в начале ХХ века «благоухал» так, что его предлагали убрать в бетонную трубу и сверху засыпать землей. Напомним, что даже Чайковский в 1893 году умер от холеры, выпив в ресторане стакан некипяченой петербургской воды. И он был не единственной жертвой этой болезни, от неё в Петербурге массово умирали и в 1908-1910 гг. Летом даже на центральных улицах Петербурга вонь становилась невыносимой: именно по этой причине более или менее обеспеченные горожане покидали свои квартиры и выезжали на дачи.
Профессор Н. Чижов писал об этой проблеме в 1925 году:
«Наследие гнилого режима — наша гнилая сточная сеть».
Ещё в 1930 году 530 улиц Ленинграда (общей протяженностью более 300 км) не имели даже ливневой канализации.
Но вернемся к свидетельству Прокоповича 1903 года. Он сообщает о флигеле, в котором проживало 17 человек. В самой большой комнате, где жили 13 человек, вообще не было кроватей. В другой два человека спали на одной кровати, в третьей своя кровать была у супружеской пары.
А это свидетельство из упоминавшейся книги Пажитнова:
«В особенности ужасен подвал дома № 154: представляя из себя углубление в землю не менее 2 аршин, он постоянно заливается если не водою, то жидкостью из расположенного по соседству отхожего места, так что сгнившие доски, составляющие пол, буквально плавают, несмотря на то, что жильцы его усердно занимаются осушкой своей квартиры, ежедневно вычерпывая по несколько ведер. В таком-то помещении, при содержании убийственного самого по себе воздуха, я нашел до 10 жильцов, из которых 6 малолетних».
Согласитесь, при всех трудностях такие проблемы с жильем героям Булгакова и Зощенко даже и не снились.
Другим вариантом размещения были ночлежные дома – вроде этого в Петербурге, который мы видим на фотографии К. Буллы (1913 г.):
Фотография явно «облагороженная», постановочная. Вот «непричесанное» описание ночлежного дома, которое даёт в пьесе «На дне» М. Горький:
«Подвал, похожий на пещеру. Потолок – тяжелые каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет от зрителя и сверху вниз – из квадратного окна с правой стороны… Везде по стенам – нары… Посредине ночлежки – большой стол, две скамьи, табурет, всё – некрашеное и грязное».
Некоторые ночлежные дома содержались за счет благотворителей, например, московская «Ляпинка» – по имени его владельцев, братьев-купцов Ляпиных. Ночлежный дом Ляпиных – это бывший склад, вначале здесь принимали студентов университета и учеников Училища живописи и ваяния, а затем – всех подряд: в «Ляпинку» пускали до тех пор, пока на полу не оставалось свободного места. Имелась столовая, в которой за пятнадцать копеек можно было получить щи и кашу.
Посетивший «Ляпинку» Лев Толстой приводит такое описание:
«Ночлежный дом огромный. Он состоит из четырех отделений. В верхних этажах — мужские, в нижних — женские. Сначала я вошел в женское; большая комната вся занята койками, похожими на койки 3-го класса железных дорог. Койки расположены в два этажа — наверху и внизу… С чувством совершенного преступления я вышел из этого дома и пошел домой. Дома я вошел по коврам лестницы в переднюю, пол которой обит сукном, и, сняв шубу, сел за обед из 5 блюд, за которым служили два лакея во фраках, белых галстуках и белых перчатках».
(отрывок из статьи «Так что же нам делать?»)
Самым известным «ночлежником» «Ляпинки» был известный художник А. Саврасов, который по причине злоупотребления алкоголем часто «оказывался на мели». Н. Д. Телешов пишет в книге «Записки писателя. Воспоминания и рассказы о прошлом»:
«В бытовой жизни старой Москвы то и дело встречались резкие контрасты, противоречия; рядом с блеском и роскошью — грязь и нищета… Например, величественная Третьяковская галерея, эта народная сокровищница искусства, с ее замечательными коллекциями картин первейших русских мастеров, и среди них знаменитое полотно одного из выдающихся художников-пейзажистов, академика Алексея Кондратьевича Саврасова «Грачи прилетели»... И в той же Москве, в то же самое время, когда картиной любуются тысячи зрителей, сам автор, художник и академик, голодный, больной, погибающий, с опухшими от мороза руками, ютится где-то в грязной, промозглой ночлежке по-своему знаменитой Хитровки. Его можно было встретить на улице, одетого зимой в старую рваную бабью кацавейку и худые опорки, подвязанные веревкой. Он — академик, крупный творец русского пейзажа — за бутылку водки, стоившую в те времена 25 копеек, пишет для «Сухаревки» — всемосковского воскресного рынка — на скорую руку, по памяти, пейзажи, подписывает их двумя буквами «А. С.», и рынок торгует ими, продавая по два-три рубля за штуку»..
Старшая дочь Саврасова писала:
«Отец не хотел учить меня рисовать или лепить, находя, что художники обречены на полуголодное существование, даже имея талант. Этот взгляд оправдался на нём самом».
На этой картине В. Маковского мы видим очередь в ночлежный дом Ляпиных (слева), в центре композиции – А. К. Саврасов (указан стрелкой):
Умер Саврасов тоже на Хитровке – в больнице для бедных. Таким мы видим его на последней фотографии, сделанной его зятем П. Павловым незадолго до смерти художника – в 1897 г.:
В 1913 году на месте «Ляпинки» был построен «доходный дом» Юлии Тимофеевны Крестовниковой – старшей сестры знаменитого Саввы Морозова.
«Ляпинка» была исключением из правил. Гораздо чаще за возможность переночевать в таком заведении нужно было платить. Так, в нижегородском «ночлежном приюте для людей, прибывающих на поденную работу», который построил купец Н. Бугров, переночевать на полу можно было за три копейки, на лавке — за пять. За эти деньги «ночлежники» получали также кружку кипятка и фунт хлеба. Находиться здесь «постояльцы» могли лишь с 9 часов вечера до 7 часов утра. Этот ночлежный дом был рассчитан на 490 человек (и мужчин, и женщин), однако принимал до 1250 человек. Поэтому вы, вероятно, не удивитесь, если узнаете, что каждый квадратный метр площади ночлежных домов в итоге приносил больше прибыли, чем квадратный метр больших квартир для «приличных господ». Любопытно, что в ночлежных домах жили и опустившиеся дворяне, которые зарабатывали составлением прошений либо брались написать письмо.
На другом «полюсе» находились люди, имевшие достаточно средств для того, чтобы иметь собственный дом (таковых в столичном Петербурге было не более 1%, зато у каждого из них в среднем было два дома), либо могли позволить себе снимать отдельную квартиру в «доходном доме». В некоторых из них квартиры сдавались «с дровами», в других — без них (уже дешевле), но жильцы должны были сами покупать их и хранить в дровяных сараях. Квартиры в доходных домах обычно сдавались без мебели, и у Достоевского, например, в двух комнатах из трёх мебели не было. Самыми дешевыми были квартиры на верхних этажах, на которые часто даже вела отдельная лестница с чёрного (не парадного) входа.
Петербург, доходный дом К. Шмидта
А это упоминавшийся выше московский доходный дом Крестовниковой (тот, что был построен на месте ночлежки Ляпиных):
Далеко не все жильцы доходных домов могли позволить себе снимать всю квартиру целиком. Объявления о сдаче жилья в доходных домах печатались на бумаге разного цвета: люди, желавшие жить в отдельной квартире, обращали внимание на синие листы, те, кого устраивала отдельная комната, смотрели объявления на белых листах.
Комната в доходном доме
А на зеленой бумаге печатались объявления о сдаче части комнаты (угла). Причем комнаты и «углы» обычно сдавали не владельцы доходных домов, а арендаторы, которые либо изначально предполагали так поступать, либо лишились части дохода и больше не имели средств на оплату целой квартиры.
Возможно, вы помните, что комнату «шагов шесть длиной» Родион Раскольников снимал «от жильцов» — то есть у основных арендаторов этой квартиры. А герой другого романа Достоевского («Бедные люди») Макар Девушкин снимал угол — за перегородкой в общей кухне.
Вот так выглядела квартира в доходном доме, в которой сдавались «углы»:
Так что и в дореволюционных доходных домах тоже были «коммуналки».
«Жилищный передел»
После Октябрьской революции рабочих стали расселять из бараков и ночлежных домов в квартиры аристократов и «буржуев», выделяя отдельные комнаты, а порой и половины больших комнат, которые разделялись перегородками (политика «жилищного передела»). И это было неслыханным счастьем – при царской власти никто из переселявшихся из рабочих казарм и семейных «стойл» о таком даже и мечтать не смел.
В 1919 году были установлены нормы жилплощади — 18 квадратных аршин (около 9 квадратных метров) на человека. В Москве, правда, допускалось снижение этой нормы до 8 квадратных метров. В результате до 1924 года в столице были переселены около 500 тысяч человек. Не в восторге, как вы понимаете, были те из граждан, кого лишили части прежней жилплощади, подселив непрошеных соседей. Однако советские власти при вынесении постановления об «уплотнении» согласно новым нормам давали хозяевам 2 недели на поиск подходящих соседей. Если не успевали — подселяли уже не спрашивая.
Любопытно, что квартиры в центре среди рабочих тогда не слишком котировались: дело в том, что заводы и фабрики располагались на окраинах, а общественный транспорт был ещё в зачаточном состоянии. Добираться из центра на работу и обратно было долго и дорого.
С началом индустриализации, которая привела к массовому переселению людей из деревень в города, особенно в крупные, «квартирный вопрос» снова резко обострился. О попытках его решения в СССР мы поговорим в следующей статье.
Информация