Пушки и муза. Рубеж 1914-го оказался роковым и для империи, и для её культуры
Взрыв войны не мог не отразиться в русской литературе и, прежде всего, – в поэзии. Пожалуй, самые известные строки, связанные с началом Первой мировой войны, принадлежат Анне Ахматовой: «А по набережной легендарной. Приближался не календарный, Настоящий двадцатый век…». Тут и ощущение тревоги, и ретроспективный взгляд с исторической дистанции, из другой эпохи, после другой войны.
Война – огромное событие в истории любого народа, и неудивительно, что художественное осмысление батальных подвигов стало фундаментом мировой культуры. Ведь всё начинается с эпоса... Достаточно вспомнить Гомера или «Песнь о Роланде»; обратимся к Востоку – и там найдём схожие примеры.
Воинская героика пульсирует в истории русской литературы яркими вспышками. Сначала – «Слово о полку Игореве» и «Задонщина», былины, а с петровских времён – оды, поэмы. Как искренне, в полный голос, воспевали победы екатерининских времён Державин и Петров! Целую антологию составили стихи, посвящённые наполеоновским войнам и прежде всего – кампании 1812 года. Среди тогдашних авторов – и участники сражений, и их младшие современники – пушкинское поколение.
Несколько величественных образцов героики оставила Крымская война. Певцом той трагедии стал Тютчев – патриот непреклонный и вдумчивый.
Но тут прославление героев Севастополя сочеталось с невесёлыми размышлениями: впервые империя Петра Великого потерпела болезненное поражение. Но с 1860-х годов дух героики в русской поэзии ослаб. Почему? Между официальной идеологией и увлечениями образованного общества пролегла трещина, превращавшаяся в пропасть. Представители новых направлений в литературе не были продолжателями державинской, пушкинской или тютчевской линии в смысле отношения к победам империи. Конечно, скептиков хватало и в прежние времена. Достаточно вспомнить П.А.Вяземского, который в молодые годы постоянно одёргивал Пушкина за «шовинизм». Но тот же Вяземский в 1812-м бросился защищать Отечество! Просто к патриотической фразе относился неприязненно и любил быть в молодые годы противником самодержавия. Любопытно, что с 1850-х годов постаревший князь Вяземский с ужасом смотрел на нигилизм нового времени, а сам перешёл на консервативные позиции, превратился в охранителя империи. В любом случае, антиимперские позиции молодого Вяземского в николаевские времена воспринимались как экзотика. Громко звучали голоса патриотов – не карьеристов, а честных сынов Отечества...
А поэты «Серебряного века» по природе своей были далеки от традиций государственнической гражданственности. В их мирах, наполненных "тремя главными элементами нового искусства: мистическим содержанием, символами и расширением художественной впечатлительности" (Д.С. Мережковский) не было места «низким» истинам патриотизма.
Повлиял на общий настрой и эксцентрический конфликт с традиционным Православием. Ко многому обязывал и франкоподобный образ «проклятых поэтов». Владимир Соловьёв – признанный идеолог, чуть ли не пророк нового времени – писал: «Для чистого лирика вся история человечества есть только случайность, ряд анекдотов, а патриотические и гражданские задачи он считает столь же чуждыми поэзии, как и суету будничной жизни». Как это далеко от ломоносовского или державинского кредо!
Для поэтов народнического направления и литераторов, входивших в круг А.М. Горького, войны Российской империи тоже не представлялись в виде героического эпоса. Их кредо – сочувствие крестьянству и пролетариату, то есть – народу, терпевшему тяготы военного времени. Многие из них сочувствовали революционным партиям и не желали отождествлять себя со страной, которую считали «жандармом Европы».
Для Горького Первая мировая стала глубоким разочарованием: он так верил в прогресс, в победную поступь Просвещения, а оказалось, что правительства и армии готовы к кровопролитию – совсем как в варварские века. Да ещё и с невиданным размахом!
«Катастрофа, никогда еще не испытанная миром, потрясает и разрушает жизнь именно тех племен Европы, духовная энергия которых наиболее плодотворно стремилась и стремится к освобождению личности от мрачного наследия изжитых, угнетающих разум и волю фантазий древнего Востока -- от мистик суеверий, пессимизма и анархизма, неизбежно возникающего на почве безнадежного отношения к жизни», - писал Горький с ужасом. Война за интересы буржуазии и аристократического честолюбия – только так воспринимал Первую мировую Горький. И отмахиваться от этого мнения нам не стоит: здесь есть изрядная доля правды. Неудобной правды.
Мережковский и Горький – два полюса тогдашней литературы. И оба не сулили появления образцов традиционной героики. Но первые дни войны резко изменили сознание даже самой утончённой и далёкой от «царской службы» столичной богемы. Сразу несколько властителей дум оказались военными корреспондентами – и ринулись они в эту бурю по зову души. Корреспондентом «Русских ведомостей» стал Валерий Брюсов – поэт, изучавший историю, давно пророчивший «грядущих гуннов». В стихах первого года войны Брюсов то говорит на языке символов, то (очень робко!) обращается к окопной реальности. Как символист, он приветствовал войну громкими заклинаниями:
Под топот армий, гром орудий,
Под ньюпоров гудящий лёт,
Всё то, о чем мы, как о чуде,
Мечтали, может быть, встает.
Так! слишком долго мы коснели
И длили валтасаров пир!
Пусть, пусть из огненной купели
Преображенным выйдет мир!
Пусть падает в провал кровавый
Строенье шаткое веков,
В неверном озареньи славы
Грядущий мир да будет нов!
Пусть рушатся былые своды,
Пусть с гулом падают столбы, -
Началом мира и свободы
Да будет страшный год борьбы!
Активным комментатором военных событий неожиданно стал Фёдор Сологуб. В стихах он высокопарно призывал наказать Германию, зашитить славянские народы и вернуть Константинополь православным...
Обвинял немцев в вероломстве, в развязывании войны («На начинающего Бог! Его кулак в броне железной, Но разобьётся он над бездной Об наш незыблемый чертог»). В публицистике Сологуб превращался в мудреца, не чуждого сомнениям. Пытался осмыслить загадочную современную войну – войну не только армий, но и технологий, индустрий, тайных стратегий.
«Не армии сражаются, — вооружённые народы встретились, и взаимно испытывают друг друга. Испытывая противника, попутно испытывают путём сравнения и самих себя. Испытывают людей и порядки, строй жизни и склад своих и чужих характеров и нравов. Вопросом о том, кто такие они, острится вопрос о том, кто же мы сами», - это сказано о Первой мировой.
Ещё за полвека до 1914-го, каким естественным чувством казался патриотизм... В ХХ веке всё усложнилось неимоверно: «Но патриотизм наш не даётся нам легко. Любовь к отечеству у нас в России есть нечто трудное, почти героическое. Слишком многое должна преодолеть она в нашей жизни, такой ещё нелепой и ужасной».
Знаменательно, что сологубовская статья о патриотизме называется «С тараканами»: «А тараканам хорошо, привольно. Всякой нечисти и мерзости вольготно у нас, на необъятных просторах нашей милой родины. Неужели так и дальше будет? Ну, победим мы Германию, задавив её превосходством сил, — ну, а потом-то что? Германия останется, хотя и разбитая, всё же страной честных людей, упорного труда, точного знания и порядливой жизни, а мы всё с тараканами будем? Лучше бы всех тараканов загодя вывести, не наделали бы они нам беды. После войны начнётся очень трудное и ответственное время. Вредно нам ласкать себя надеждой на то, что это — последняя война и что, стало быть, потом уж можно будет распуститься и прикармливать крохами с нашего обильного стола дорогих сердцу нашему тараканов».
Рассуждение, конечно, далеко не ура-патриотическое и не прямолинейное: оно актуально и в суматохе нашего времени. И такие статьи Сологуба выходили в «Биржевых ведомостях» почти еженедельно.
В начале войны Сологуб надеялся на быструю и убедительную победу. Провидел русскую армию а Берлине. Не только стихами и статьями он (в иных ситуациях – желчный скептик) старался помочь русскому воинству. С патриотической лекцией «Россия в мечтах и ожиданиях» Сологуб объездил всю империю, побывал и в прифронтовых районах.
Настоящим фронтовиком Первой мировой был Николай Гумилёв – офицер-кавалерист. Самое известное его батальное стихотворение написано в первые недели пребывания в действующей армии. Называется оно «Наступление».
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь,
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
О, как белы крылья победы!
Как безумны ее глаза!
О, как мудры ее беседы,
Очистительная гроза!
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Пожалуй, в этом стихотворении больше мечты о победе, чем личного опыта, который пришёл несколько позже. И оказался горше. Любопытно, что и в эти годы Гумилёва-поэта интересует не только война. А нерв сражений сохранился, главным образом, в прозе поэта, в «Записках кавалериста».
Словом, в первые полтора года войны господствовали патриотические настроения – почти в классическом духе: «Православие! Самодержавие! Народность!».
Увы, по большому счёту это оказался кратковременный порыв – до первых разочарований. Очень скоро под влиянием эстетской критики и панических вестей с фронта публика заметно умерила «ура-патриотические» настроения, а поэтов (наиболее ярким примером здесь можно считать Сергея Городецкого) стали высмеивать за «шовинистические» мотивы – почти, как Янова-Витязя, который сочинял бойкие агитационные стихи:
Немецкие свиньи попали впросак,
Наткнулися больно на русский кулак,
От боли и злости завыли,
В навоз свои морды зарыли…
Здесь мы видим сатирические наработки, которые ох, как пригодятся через четверть века, во время новой войны. Янов-Витязь воспринимал события в духе Союза Русского народа – и его стихи в первый год войны звучали и на фронте, и в тылу. Но уже в 1916-м их популярность резко упала.
Теперь о войне писали только в трагическом, сатирическом или пацифистическом ключе. Мечты о Царьграде снова воспринимались как анахронизм. Разумеется, случались исключения, но всенародной (да и вообще – широкой читательской) славы они не получили.
Примечателен пример со стихами рыбинского учителя Александра Боде:
Вставай, страна огромная
Вставай на смертный бой
С германской силой темною,
С Тевтонскою ордой.
По-видимому, он написал эти строки в 1916-м году. Но они оказались невостребованными – чтобы воскреснуть летом 1941 года, когда их подредактирует Лебедев-Кумач. А в Первую мировую Россия не обрела «Священной войны».
Не мог оставаться в стороне от войны молодой Маяковский. И в стихах, и в публицистике того времени он рассуждает как противоречивый максималист. Поначалу так:
«Я не знаю, для грабежей ли, для убийств ли затеяли немцы войну? Может быть, сознательно только эта мысль руководит ими. Но каждое насилие в истории — шаг к совершенству, шаг к идеальному государству. Горе тому, кто после войны не будет уметь ничего, кроме резания человечьего мяса. Чтоб вовсе не было таких, уже сегодня хочется звать к обыкновенному «штатскому» геройству. Как русскому мне свято каждое усилие солдата вырвать кусок вражьей земли, но как человек искусства, я должен думать, что, может быть, вся война выдумана только для того, чтоб кто-нибудь написал одно хорошее стихотворение».
При всей резкости стиля, позиция почти традиционная: началась война – значит, нужны батальные гимны, значит, необходима литературная героика. Совсем, как в 1812-м году!
Вскоре Маяковский пожурил старших коллег за вялые стихи о войне: «Все поэты, пишущие сейчас про войну, думают, что достаточно быть в Львове, чтоб стать современным. Достаточно в заученные размеры внести слова «пулемет», «пушка», и вы войдете в историю как бард сегодняшнего дня!
Пересмотрел все вышедшие последнее время стихи. Вот:
Опять родного нам народа
Мы стали братьями, и вот
Та наша общая свобода,
Как феникс, правит свой полет.
Заря смотрела долгим взглядом,
Ее кровавый луч не гас;
Наш Петербург стал Петроградом
В незабываемый тот час.
Кипи же, страшная стихия,
В войне да выкипит весь яд, —
Когда заговорит Россия,
То громы неба говорят.
Вы думаете — это одно стихотворение? Нет. По четыре строчки Брюсова, Бальмонта, Городецкого. Можно такие же строчки, одинаковые, как баранки, набрать из двадцати поэтов. Где же за трафаретом творец?». Вот так посмеялся Маяковский над «отжившими формами», которые, по его времени, неуместны, когда речь идёт о событиях ХХ века. Война машин, война миллионов требует, казалось, какого-то невиданного ритма и языка!
Сам Маяковский писал о сражениях Первой Мировой с разных идеологических позиций: от государственной, патриотической до пораженческой. Но всякий раз искал слова и ритмы, которые соответствовали бы трагическому разлому десятых годов ХХ века. О новой войне нельзя было писать ни языком Державина, ни в манере пушкинской «Полтавы», ни в символистическом духе. Рваные строки Маяковского звучали и нервно, и воинственно, жалобно:
Что вы,
мама?
Белая, белая, как на гробе глазет.
"Оставьте!
О нем это,
об убитом, телеграмма.
Ах, закройте,
закройте глаза газет!"
(«Мама и убитый немцами вечер», 1914)
Повоевать ему не удалось. Но уже тогда Маяковский хотел, чтобы «к штыку приравняли перо». Вскоре война преломилась в его поэзии в остро сатирическом ключе – именно такой правды ждала и его молодая аудитория.
А противники возмущались грубостью и радикализмом:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Здесь – главное противоречие войны. Нашлись ведь господа, которым и во дни поражений русской армии было комфортно, а многие на войне обогащались.
Когда это стало очевидным – позиции официального патриотизма пошатнулись даже в гуще народной, даже в солдатстве. Это урок властям и элитам на все времена.
Ещё до войны к патриотической героике обратился Александр Блок («На поле Куликовом»). Писать напрямую о пулемётах и окопах ему было неинтересно. О войне он, в отличие от Маяковского, писал напевно:
Идут века, шумит война,
Встает мятеж, горят деревни,
А ты всё та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.-
Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
В 1915-м выходит сборник Блока «Стихи о России» - лиро-эпические строфы разных лет. «Лучшее из всего, что было создано в этой области со времени Тютчева», - сказал об этой книге критик Никольский, подхватив мнение многих читателей. А к прямому изложению событий Блок перейдёт после осени 1917-го, когда в его стихи войдёт улица, а формулы приобретут афористический чекан. Первая мировая подготовила его к такому повороту.
История поэзии – не учебник истории. И всё-таки без поэтических антологий и хрестоматий мы не получим представление об эпохе.
Достаточно перелистать в хронологическом порядке стихи 1914 – 1917 годов, чтобы приметить, как менялось настроение в обществе, в армии; не только в России, но и в Европе.
Сражаться столько лет оказалось невмочь – что русским, что немцам. И наступательные настроения первого года войны с сменились растерянностью или едкой сатирой, покаянными или антивоенными настроениями, реквиемными мотивами или революционными гимнами. В каждой позиции – своя правда.
Удалось ли поэтам помочь армии и тылу, помочь империи во дни военного перенапряжения? Тут не может быть однозначного ответа. В зеркале литературы отражается смутное, взбаламученное и героическое время.
Информация