Евгений Микерин: «Еду на очень секретный Объект…»
Все меньше остается свидетелей того тяжелейшего времени, когда после победы над фашистской Германией Советский Союз был вынужденно брошен в гонку ядерных вооружений. Специалисты, работавшие над созданием ядерного щита страны, по сути, спасали нас от третьей мировой войны. Судьба Е.И. Микерина, лауреата Ленинской и Государственной премий, ветерана атомной отрасли как нельзя лучше демонстрирует подвиг его поколения, о котором многие годы нам было ничего не известно.
- Евгений Ильич, расскажите, как все начиналось?
- В 1951 году я закончил Московский институт тонкой химической технологии, был на три месяца отправлен в Глазов, на Чепецкий механический завод. Наверное, это время понадобилось для оформления документов, чтобы я мог работать в Первом Главном управлении.
- Цепочка секретности?
- Можно и так сказать… Вызвали в отдел кадров и предложили поехать в Челябинск-40. Я отказался. Мне нравилось работать в Глазове. Там была лаборатория, и я кое-что успел уже сделать по урану… Мой собеседник в отделе кадров едва заметно улыбнулся, а потом показал листки документа с шапкой «Совет Министров СССР». Показал то место, где значилась моя фамилия (в списке было много других) и подпись: «И. Сталин». Ни сомнений, ни вопросов у меня уже не оставалось. Надо - значит надо.
- Таким образом большинство специалистов направлялось на «Базу 10» (так в те годы назывался Челябинск-40, а затем - комбинат «Маяк»)?
- Никто не отказывался. По крайней мере, мне неведомы люди, которые способны были сказать «нет» после такой подписи.
- И как встретила «База 10»?
- Крошечный автобус со станции Кыштым привез меня на «Дальнюю дачу», в которой я прожил две недели, пока шли мои документы. Тогда это был барак для таких, кто направлялся на работу на очень секретный Объект… Документы, наконец-то, пришли, и тот же автобус доставил меня на ДОК (дерево-отделочный комбинат). Там тоже были бараки. Посадили в комнату, приказали ждать провожатого, который должен доставить меня к месту работы. Я приехал утром, а провожатый появился только вечером. Он привез меня в город в общежитие, где мне показали комнату, в которой мне надлежало жить. Это было на проспекте Сталина. Общежитие позже перестроили, приспособили под гостиницу. Если доведется бывать в Озерске, то это дом 19. Там по соседству был отдел кадров, а ближе к озеру через два дома Комитет государственной безопасности. Именно благодаря его сотрудникам путешествие к месту работы и занимало довольно длительное время. Я начал работать на «25-м заводе».
- Это что за завод? Он существует сегодня?
- Да, только теперь это завод РТ, а раньше в закрытой литературе он назывался «завод Б». Это первый радиохимический завод в стране, он был построен и пущен в эксплуатацию в 1948 году, в марте 49-го начал выпускать первый плутоний. А бомба была испытана в августе 1949 года.
- Насколько известно, это было самое «грязное» предприятие в Челябинске-40.
- Настолько «грязное», что даже предполагалось закрыть предприятие. Изучив все «слабые места», хотели построить новый завод. Однако планы изменились: правительство приняло решение провести реконструкцию предприятия и резко увеличить производство плутония. Помимо первого реактора «А», начали появляться новые - «АВ-1», «АВ-2», «АВ-3»… Так складывалась политическая обстановка – начиналась «холодная война», а потому надо было не только лишить американцев монополии, но и показать, что у нас достаточно ядерного оружия, чтобы обеспечивать свою безопасность. В общем, тезис «догнать и перегнать Америку» касался не только молока и мяса, но и атомных бомб. Основные события разворачивались как раз в Челябинске-40. Для нас это означало одно: любой ценой выполнять план и одновременно вести реконструкцию для перехода на новую, более эффективную технологию получения плутония, которая разрабатывалась в Ленинграде в Радиевом институте Хлопина. Нам приходилось на ходу убирать все ненужное и опасное. К примеру, те же самые фильтры, радиоактивность в которых была страшная - там скапливался остаточный плутоний и уран. Их надо было убирать. Кстати, из-за этого во многом и создавалась новая технология.
- Вы же получали там огромные дозы?!
- Мы работали из расчета один рентген в сутки. Я пользуюсь старой терминологией – она более понятна и привычна, чем нынешняя. За смену – рентген, и не больше! Таковы были правила и «боевые» нормы. В общем, как на войне. Ядерной, конечно… Если ты получаешь больше рентгена, значит, нарушил правила радиационной безопасности. Раз нарушил – предупреждение, другой раз – еще одно, а потом и премии лишали… А как не нарушать, если почти каждый день что-то случалось?!
- Простая арифметика: 150 рабочих дней и лучевая болезнь гарантирована?
- В принципе, да. Правда, лучевая – не всегда. Даже операторы, которые не принимали участия в ликвидации аварий, так сказать, «в спокойной обстановке» получали 0,6 – 0,8 рентгена за рабочую смену. Ну а если случался разлив продукта, то тут уж было не до расчетов получаемых доз – главное, любой ценой ликвидировать аварию.
- А защита?
- Резиновые сапоги и перчатки. К счастью, потом появились "фильтры Петрянова", они защищали дыхательные пути. А прежде даже марлевых повязок не хватало…
- Простите за откровенность: как же вы до сих пор живы? Ведь вам уже – 84…
- Официально у меня 283 рентгена. По крайней мере, еще столько же я получил «сверх плана».
- А смертельная доза – 400 рентген?
- Ну да. Если ее получить сразу…
Да, я жив. Но мои коллеги, с которыми я начинал работать, и почти все те, кто пришли мне на смену, давно уже ушли … Завод «Б» выпускал не только плутоний и уран, но и профбольных.
- На радиохимическом, реакторном и металлургическом заводах появилось несколько тысяч профессиональных больных. Половина из них не дожило до пенсии, она уже не понадобилась им. Рентгены, которые получали работники, вынуждали медиков выводить работников из основных цехов через полтора-два года. Я проработал там три с половиной года.
Некем было заменить. Постоянно не хватало кадров, потому что непрерывно всех заменяли. Техники, операторы, прибористы, ремонтники, электрики, - всех надо было выводить в «чистую зону». Однажды мне сообщили, что к нам направлена группа молодых техников. Их надо было принять и распределить по рабочим местам. Я пришел в управление, и там вижу испуганные глаза двух десятков девушек. Им было по 18 лет. Все одеты в ношенные комбинезоны не по росту. И я подумал: до чего же мы дошли, если таких девчат присылают сюда?! До сих пор я встречаюсь с некоторыми из них, и мне тяжко смотреть им в глаза… Но я вынужден был принять их, распределить по сменам, по рабочим местам – иного выхода у меня не было тогда…
Что касается меня, моего возраста, то все происходящее я могу объяснить только волею Всевышнего. В шутку я говорю так: 600 рентген, которые я получил, выжгли во мне все вредоносные бактерии и микробы, которые были во мне. Это и дало возможность дожить до сегодняшнего дня…
- А как вы столкнулись с первой аварией на заводе?
- Я называл бы это «происшествиями». Авария – это когда задействован весь комбинат, создаются комиссии и так далее. А технологические происшествия случались постоянно.
Женщина-оператор, например, недоглядела - раствор переполнил колонну и вылился наружу. Он растекся по всем помещениям. Радиоактивность огромная…
- И что было с той женщиной?
- Ее судили. Против нее было возбуждено уголовное дело…Такие были времена…
- Это правда, что академик Петрянов, увидев девушек на вашем заводе, тут же изобрел специальные фильтры, чтобы защитить их дыхание?
- Правда. Более того, академик настаивал, чтобы девушек не направляли на радиохимический завод. Однако его не слушали. Да и как иначе: после войны первые выпуски химических факультетов вузов и техникумов состояли только из девушек. Мужчин не было. Их забрала война. Когда я приехал на завод, то увидел, что все пять начальников смен – женщины. Мы постепенно начали их заменять.
- А как случилась ваша встреча с Берией?
- Он наезжал довольно часто. Однажды – это был 52-й год, и я работал уже начальником смены, а она длилась с 8 вечера и до 2 ночи – мне позвонили и сказали, что в цехе будут высокие гости, а потому я должен находиться на такой-то отметке и ждать. Они пройдут мимо, ни о чем их не спрашивать, а если зададут вопросы, то ответить. Они шли по 10-й отметке основного цеха. Шла разгрузка облученного топлива и первичное растворение урановых блочков. Идут три человека. Новый директор радиохимического завода Демьянович. Очень крупный мужчина, жесткий, подчас даже беспощадный. Он плохо знал технологию, но его назначили для наведения порядка на заводе, что он довольно успешно делал. Шел кто-то из начальства Первого главного управления, а в середине маленький человек в чепчике и пенсне. Позади виднелся охранник. Я узнал Берию, поздоровался. Представился, как положено на оборонном предприятии, мол, начальник смены, выполняем задание по плану, замечаний по работе персонала нет. Вдруг Берия говорит, что ему в соседнем цехе объясняли, что такой-то продукт поступает туда, затем другой продукт идет в какие-то банки и колонны, а следующий продукт передается в этот цех. И говорит: «Не можешь ли ты мне по рабоче-крестьянски объяснить, что тут делается и как все происходит». Я объяснил ему. Мой рассказ занял всего несколько минут. Я не использовал специальных терминов, а плутоний называл плутонием, уран - ураном, что конечно же делать тогда категорически запрещалось. Мы использовали «птичий язык», что, кстати, очень мешало работе, так как действительно не всегда можно было понять, о чем идет речь. Берия говорит: «Встречаю первого человека, который четко и ясно все объяснил, как именно производится этот процесс. Спасибо тебе!» Он пожал мне руку и пошел дальше.
Через два дня меня вызвали в «31-й дом», где располагалась служба безопасности. Сам начальник начал разговаривать со мной. Сначала поблагодарил, мол, Берия остался доволен моим докладом, а затем устроил форменный допрос. Во-первых, откуда я знаю так хорошо технологию процесса в других цехах? Я ответил, что хоть я и молодой инженер, но обязан это знать, иначе не смогу хорошо работать. «Вырвать» какой-то участок из процесса просто невозможно. Кажется, такое объяснение его удовлетворило. Ну а второй вопрос был неожиданным. Он спросил: «Почему вы нарушили секретность, и продукты называли своими именами?». Он не произнес ни «плутоний», «ни уран», но я понял, что он имел виду. Я объяснил, что иначе Лаврентий Павлович не смог бы понять суть технологии, к тому же я убежден, что ограничения по секретности к нему не имеют отношения… На том разговор наш закончился. Меня вновь вызвали через несколько дней, и сказали, что претензий ко мне нет (они, видимо, проконсультировались с Москвой), но предупредили, чтобы впредь слова «уран» и «плутоний» я не употреблял. А потом вдруг предложили мне перейти на работу в их ведомство. Я категорически отказался.
- 1957 год. Уже работают мощные реакторы…
- И всего один радиохимический завод.
- Но второй уже строится…
- Да, он будет пущен в 59-м . Позже, чем планировали. Задержка случилась из-за аварии. Следует помнить, что в 57 году радиохимия была только на «Маяке». В Сибири аналогичные производства появились позже, пока был всего лишь один завод. Реакторы вырабатывали плутония гораздо больше, чем мог переработать наш завод. В 1952 году появилось задание на разработку нового завода. В 55-м приступили к его строительству. В 53-м я получил хроническую лучевую болезнь, мне надо было уходить, но я остался на заводе – просто некем было заменить. Когда же началось строительство нового предприятия, меня перевели туда. Аварию 57-го года я встретил там. Мы готовились к тому, чтобы пустить первую нитку на заводе. Это было длинное-длинное пятьсотметровое здание, в котором осуществлялась полная автоматизация процессов. Стояло две задачи: во-первых, резко увеличить производительность завода, и, во-вторых, обеспечить безопасность персонала. Эти задачи были реализованы уже на стадии проектирования и строительства.
Однажды, 29 сентября 1957 года, в воскресный день, вдруг все услышали мощный хлопок. Через несколько минут у меня в доме раздается звонок. Дежурный говорит, что мне надо ехать на завод. Приехали. Ни одного человека уже на площадке не было. Строители и монтажники стремительно покинули ее. Валялись костюмы, штаны, ботинки. Оказывается, они получили приказ сбросить все лишнее и бежать в сторону большой дороги. Других команд не было. От места взрыва новый завод находился в 500 метрах, и черная туча накрыла его. Нас засыпало радиоактивным пеплом, землей, кусками бетона и железа. Нас было пять человек в тот вечер на заводе. Радиационную ситуацию не знали. Наконец, появились дозиметристы. Фон был огромный, и мы поняли, что положение чрезвычайно сложное.
- Накрыло и город?
- К счастью, нет. Выброс прошел в стороне, лишь малым краешком задев КП-2, куда приезжали из Свердловска, и новые кварталы города. Все остальное загрязнение шло от техники и одежды людей, которые приезжали с промышленной площадки.
- Правда ли, что в первые часы шла речь о закрытии производства и эвакуации всего города?
- Такое предложение возникло утром 30 сентября, пока не были известны все последствия аварии. Тогда еще не владели ситуацией и не очень понимали, что происходит. Вечером в воскресенье уже была создана рабочая комиссия. Ее возглавил Николай Николаевич Семенов (в ту пору он был заместителем главного инженера, потом стал директором комбината). Целый день мы вели измерения по разным направлениям. Новый завод мы строили на чистом месте, а к вечеру 29 сентября оно оказалось одним из самых загрязненных.
Медики высказались за закрытие города и предприятия в целом. Могу сразу сказать, их предложение даже не обсуждалось. Все понимали, что такое невозможно – страна осталась бы без ядерного оружия. Все директора заводов были единодушны: справимся своими силами.
Это была первая крупная авария. Припять и Чернобыль случились много позже. Кстати, я считаю, зона, конечно, нужна в Чернобыле, но город Припять вполне можно было очистить и спасти. Если бы начать работы по дезактивации с самого начала, но прежде – принять такое решение. Как это было сделано в 57 году в Озёрске. Тогда работа планировалась четко, потому и удалось в довольно короткий срок обезопасить территорию.
Но это мое личное мнение…
- Почему же этот опыт не использовался в Чернобыле?
- По согласованию с Москвой, или даже по указанию, оттуда все работы проходили под грифом «сов. секретно». Мы дали подписку о неразглашении, посторонние люди к работам на территории комбината не привлекались. До конца 80-х годов гриф секретности не снимался, он действовал. Это и не позволило в полной мере использовать опыт ликвидации аварии на «Маяке» в Чернобыле.
- После «Маяка» был еще один, не менее легендарный Объект – я имею в виду «Красноярск-26».
- Количество реакторов и радиохимических заводов рассчитывалось таким образом, чтобы выпускать достаточное количество ядерных боеприпасов. С этой точки зрения появление комплекса под Красноярском оправдано. Однако никаких документов о том, кому пришло в голову влезать в гору, не сохранилось. Можно предполагать, почему именно было принято решение все создавать под землей. Было уже известно на примере Хиросимы и Нагасаки, насколько велика мощь атомного оружия. Именно это и определило судьбу проекта. Надо было построить такой завод, который был бы защищен от прямого ядерного удара. Большое впечатление произвели на руководство, в частности, на Берию, подземные заводы ракет ФАУ в Германии. В отрогах Саянских гор в Красноярском крае и была выбрана площадка для столь необычного строительства.
Я туда попал в 1965 году, уже отработав четыре года главным инженером на заводе в Челябинске-40 и, как идеолог этой реконструкции, будучи награжденным орденом Ленина. Тогда-то меня и решили перебросить в Красноярск.
Спустились с директором комбината Мешковым впервые в шахту. Вода, вагонетки с породой снуют туда-сюда, провода свисают. Был декабрь. Рабочие идут под землю в сапогах. Холодно, сыро, мрачно… В общем, привычная картина шахты для того времени. Там работали три реактора - подземная атомная станция. А что характерно для атомщиков? Чистота и порядок на объекте… Вот и начали мы постепенно превращать шахту в уникальное сооружение, равного которому в мире не было… Но полностью реализовать свои идеи не удалось, так как потом Мешков был отозван в Москву и назначен начальником управления, а я сменил его на посту директора. И тут я уже начал заниматься не только шахтой, но и городом. Он получился самым красивым из всех десяти закрытых городов Средмаша. Это общепринятое мнение.
Красноярск-26 - уникальное сооружение. Однажды министр Ефим Павлович Славский, все осмотрев, сказал: «как метро, даже лучше, чем московское метро!» Конечно, он несколько преувеличил , тем не менее сравнение имеет право на существование… Работать стало не только интересно, но и приятно…
- Но теперь все, что сделано под землей, оказалось ненужным?
- В атомной промышленности всегда существует проблема: а что потом, когда объект прекращает работу? В Железногорске – это проблема «Горы», как позже начали называть шахту. По своим масштабам «Гора» была больше, чем московское метро в то время. Она требует постоянного обслуживания – откачки воды, вентиляции. Необходимо освещение. И так далее. Три реактора остановлены. Демонтировано все, что можно. Остальное оборудование нужно захоранивать. Будут делаться своего рода саркофаги.
- А как использовать выработки? Или «Гора» умрет?
- Там есть две выработки пустые. На других комбинатах в радиохимических производствах по четыре нитки, а там только две. Стоят громадные выработки. Горняки утверждают, что в мире никто таких выработок не делал. Это 60 метров высотой и 500 метров длиной. Представляете?! Горные выработки имеют одну особенность. Она даже выглядит фантастической. Выработка «сжимается». Порода старается ликвидировать свою рану. Обрушение следует предотвращать.
- И что теперь делать в «Горе»?
- Может быть, музей? Есть и такое предложение… Сейчас там размещается производство МОКС-топлива, которое необходимо для реакторов на быстрых нейтронах. Но об использовании «Горы» нужно думать – необходимы свежие идеи и проекты…
- Такое ведомство, как советский Средмаш нужно современной России?
- При рыночной экономике такого мощного ведомства создать невозможно. Средмаш выполнил свою роль, осуществив «Атомный проект СССР». Мне кажется, что он вместе с Советским Союзом остался в прошлом. Сейчас развитие атомной энергетики в России некоторые называют «Атомным проектом № 2». Это неправильно. После войны «Атомный проект» реализовывала вся страна. Да, нищая, да, обескровленная, но могучая своими людьми…
- Евгений Ильич, расскажите, как все начиналось?
- В 1951 году я закончил Московский институт тонкой химической технологии, был на три месяца отправлен в Глазов, на Чепецкий механический завод. Наверное, это время понадобилось для оформления документов, чтобы я мог работать в Первом Главном управлении.
- Цепочка секретности?
- Можно и так сказать… Вызвали в отдел кадров и предложили поехать в Челябинск-40. Я отказался. Мне нравилось работать в Глазове. Там была лаборатория, и я кое-что успел уже сделать по урану… Мой собеседник в отделе кадров едва заметно улыбнулся, а потом показал листки документа с шапкой «Совет Министров СССР». Показал то место, где значилась моя фамилия (в списке было много других) и подпись: «И. Сталин». Ни сомнений, ни вопросов у меня уже не оставалось. Надо - значит надо.
- Таким образом большинство специалистов направлялось на «Базу 10» (так в те годы назывался Челябинск-40, а затем - комбинат «Маяк»)?
- Никто не отказывался. По крайней мере, мне неведомы люди, которые способны были сказать «нет» после такой подписи.
- И как встретила «База 10»?
- Крошечный автобус со станции Кыштым привез меня на «Дальнюю дачу», в которой я прожил две недели, пока шли мои документы. Тогда это был барак для таких, кто направлялся на работу на очень секретный Объект… Документы, наконец-то, пришли, и тот же автобус доставил меня на ДОК (дерево-отделочный комбинат). Там тоже были бараки. Посадили в комнату, приказали ждать провожатого, который должен доставить меня к месту работы. Я приехал утром, а провожатый появился только вечером. Он привез меня в город в общежитие, где мне показали комнату, в которой мне надлежало жить. Это было на проспекте Сталина. Общежитие позже перестроили, приспособили под гостиницу. Если доведется бывать в Озерске, то это дом 19. Там по соседству был отдел кадров, а ближе к озеру через два дома Комитет государственной безопасности. Именно благодаря его сотрудникам путешествие к месту работы и занимало довольно длительное время. Я начал работать на «25-м заводе».
- Это что за завод? Он существует сегодня?
- Да, только теперь это завод РТ, а раньше в закрытой литературе он назывался «завод Б». Это первый радиохимический завод в стране, он был построен и пущен в эксплуатацию в 1948 году, в марте 49-го начал выпускать первый плутоний. А бомба была испытана в августе 1949 года.
- Насколько известно, это было самое «грязное» предприятие в Челябинске-40.
- Настолько «грязное», что даже предполагалось закрыть предприятие. Изучив все «слабые места», хотели построить новый завод. Однако планы изменились: правительство приняло решение провести реконструкцию предприятия и резко увеличить производство плутония. Помимо первого реактора «А», начали появляться новые - «АВ-1», «АВ-2», «АВ-3»… Так складывалась политическая обстановка – начиналась «холодная война», а потому надо было не только лишить американцев монополии, но и показать, что у нас достаточно ядерного оружия, чтобы обеспечивать свою безопасность. В общем, тезис «догнать и перегнать Америку» касался не только молока и мяса, но и атомных бомб. Основные события разворачивались как раз в Челябинске-40. Для нас это означало одно: любой ценой выполнять план и одновременно вести реконструкцию для перехода на новую, более эффективную технологию получения плутония, которая разрабатывалась в Ленинграде в Радиевом институте Хлопина. Нам приходилось на ходу убирать все ненужное и опасное. К примеру, те же самые фильтры, радиоактивность в которых была страшная - там скапливался остаточный плутоний и уран. Их надо было убирать. Кстати, из-за этого во многом и создавалась новая технология.
- Вы же получали там огромные дозы?!
- Мы работали из расчета один рентген в сутки. Я пользуюсь старой терминологией – она более понятна и привычна, чем нынешняя. За смену – рентген, и не больше! Таковы были правила и «боевые» нормы. В общем, как на войне. Ядерной, конечно… Если ты получаешь больше рентгена, значит, нарушил правила радиационной безопасности. Раз нарушил – предупреждение, другой раз – еще одно, а потом и премии лишали… А как не нарушать, если почти каждый день что-то случалось?!
- Простая арифметика: 150 рабочих дней и лучевая болезнь гарантирована?
- В принципе, да. Правда, лучевая – не всегда. Даже операторы, которые не принимали участия в ликвидации аварий, так сказать, «в спокойной обстановке» получали 0,6 – 0,8 рентгена за рабочую смену. Ну а если случался разлив продукта, то тут уж было не до расчетов получаемых доз – главное, любой ценой ликвидировать аварию.
- А защита?
- Резиновые сапоги и перчатки. К счастью, потом появились "фильтры Петрянова", они защищали дыхательные пути. А прежде даже марлевых повязок не хватало…
- Простите за откровенность: как же вы до сих пор живы? Ведь вам уже – 84…
- Официально у меня 283 рентгена. По крайней мере, еще столько же я получил «сверх плана».
- А смертельная доза – 400 рентген?
- Ну да. Если ее получить сразу…
Да, я жив. Но мои коллеги, с которыми я начинал работать, и почти все те, кто пришли мне на смену, давно уже ушли … Завод «Б» выпускал не только плутоний и уран, но и профбольных.
- На радиохимическом, реакторном и металлургическом заводах появилось несколько тысяч профессиональных больных. Половина из них не дожило до пенсии, она уже не понадобилась им. Рентгены, которые получали работники, вынуждали медиков выводить работников из основных цехов через полтора-два года. Я проработал там три с половиной года.
Некем было заменить. Постоянно не хватало кадров, потому что непрерывно всех заменяли. Техники, операторы, прибористы, ремонтники, электрики, - всех надо было выводить в «чистую зону». Однажды мне сообщили, что к нам направлена группа молодых техников. Их надо было принять и распределить по рабочим местам. Я пришел в управление, и там вижу испуганные глаза двух десятков девушек. Им было по 18 лет. Все одеты в ношенные комбинезоны не по росту. И я подумал: до чего же мы дошли, если таких девчат присылают сюда?! До сих пор я встречаюсь с некоторыми из них, и мне тяжко смотреть им в глаза… Но я вынужден был принять их, распределить по сменам, по рабочим местам – иного выхода у меня не было тогда…
Что касается меня, моего возраста, то все происходящее я могу объяснить только волею Всевышнего. В шутку я говорю так: 600 рентген, которые я получил, выжгли во мне все вредоносные бактерии и микробы, которые были во мне. Это и дало возможность дожить до сегодняшнего дня…
- А как вы столкнулись с первой аварией на заводе?
- Я называл бы это «происшествиями». Авария – это когда задействован весь комбинат, создаются комиссии и так далее. А технологические происшествия случались постоянно.
Женщина-оператор, например, недоглядела - раствор переполнил колонну и вылился наружу. Он растекся по всем помещениям. Радиоактивность огромная…
- И что было с той женщиной?
- Ее судили. Против нее было возбуждено уголовное дело…Такие были времена…
- Это правда, что академик Петрянов, увидев девушек на вашем заводе, тут же изобрел специальные фильтры, чтобы защитить их дыхание?
- Правда. Более того, академик настаивал, чтобы девушек не направляли на радиохимический завод. Однако его не слушали. Да и как иначе: после войны первые выпуски химических факультетов вузов и техникумов состояли только из девушек. Мужчин не было. Их забрала война. Когда я приехал на завод, то увидел, что все пять начальников смен – женщины. Мы постепенно начали их заменять.
- А как случилась ваша встреча с Берией?
- Он наезжал довольно часто. Однажды – это был 52-й год, и я работал уже начальником смены, а она длилась с 8 вечера и до 2 ночи – мне позвонили и сказали, что в цехе будут высокие гости, а потому я должен находиться на такой-то отметке и ждать. Они пройдут мимо, ни о чем их не спрашивать, а если зададут вопросы, то ответить. Они шли по 10-й отметке основного цеха. Шла разгрузка облученного топлива и первичное растворение урановых блочков. Идут три человека. Новый директор радиохимического завода Демьянович. Очень крупный мужчина, жесткий, подчас даже беспощадный. Он плохо знал технологию, но его назначили для наведения порядка на заводе, что он довольно успешно делал. Шел кто-то из начальства Первого главного управления, а в середине маленький человек в чепчике и пенсне. Позади виднелся охранник. Я узнал Берию, поздоровался. Представился, как положено на оборонном предприятии, мол, начальник смены, выполняем задание по плану, замечаний по работе персонала нет. Вдруг Берия говорит, что ему в соседнем цехе объясняли, что такой-то продукт поступает туда, затем другой продукт идет в какие-то банки и колонны, а следующий продукт передается в этот цех. И говорит: «Не можешь ли ты мне по рабоче-крестьянски объяснить, что тут делается и как все происходит». Я объяснил ему. Мой рассказ занял всего несколько минут. Я не использовал специальных терминов, а плутоний называл плутонием, уран - ураном, что конечно же делать тогда категорически запрещалось. Мы использовали «птичий язык», что, кстати, очень мешало работе, так как действительно не всегда можно было понять, о чем идет речь. Берия говорит: «Встречаю первого человека, который четко и ясно все объяснил, как именно производится этот процесс. Спасибо тебе!» Он пожал мне руку и пошел дальше.
Через два дня меня вызвали в «31-й дом», где располагалась служба безопасности. Сам начальник начал разговаривать со мной. Сначала поблагодарил, мол, Берия остался доволен моим докладом, а затем устроил форменный допрос. Во-первых, откуда я знаю так хорошо технологию процесса в других цехах? Я ответил, что хоть я и молодой инженер, но обязан это знать, иначе не смогу хорошо работать. «Вырвать» какой-то участок из процесса просто невозможно. Кажется, такое объяснение его удовлетворило. Ну а второй вопрос был неожиданным. Он спросил: «Почему вы нарушили секретность, и продукты называли своими именами?». Он не произнес ни «плутоний», «ни уран», но я понял, что он имел виду. Я объяснил, что иначе Лаврентий Павлович не смог бы понять суть технологии, к тому же я убежден, что ограничения по секретности к нему не имеют отношения… На том разговор наш закончился. Меня вновь вызвали через несколько дней, и сказали, что претензий ко мне нет (они, видимо, проконсультировались с Москвой), но предупредили, чтобы впредь слова «уран» и «плутоний» я не употреблял. А потом вдруг предложили мне перейти на работу в их ведомство. Я категорически отказался.
- 1957 год. Уже работают мощные реакторы…
- И всего один радиохимический завод.
- Но второй уже строится…
- Да, он будет пущен в 59-м . Позже, чем планировали. Задержка случилась из-за аварии. Следует помнить, что в 57 году радиохимия была только на «Маяке». В Сибири аналогичные производства появились позже, пока был всего лишь один завод. Реакторы вырабатывали плутония гораздо больше, чем мог переработать наш завод. В 1952 году появилось задание на разработку нового завода. В 55-м приступили к его строительству. В 53-м я получил хроническую лучевую болезнь, мне надо было уходить, но я остался на заводе – просто некем было заменить. Когда же началось строительство нового предприятия, меня перевели туда. Аварию 57-го года я встретил там. Мы готовились к тому, чтобы пустить первую нитку на заводе. Это было длинное-длинное пятьсотметровое здание, в котором осуществлялась полная автоматизация процессов. Стояло две задачи: во-первых, резко увеличить производительность завода, и, во-вторых, обеспечить безопасность персонала. Эти задачи были реализованы уже на стадии проектирования и строительства.
Однажды, 29 сентября 1957 года, в воскресный день, вдруг все услышали мощный хлопок. Через несколько минут у меня в доме раздается звонок. Дежурный говорит, что мне надо ехать на завод. Приехали. Ни одного человека уже на площадке не было. Строители и монтажники стремительно покинули ее. Валялись костюмы, штаны, ботинки. Оказывается, они получили приказ сбросить все лишнее и бежать в сторону большой дороги. Других команд не было. От места взрыва новый завод находился в 500 метрах, и черная туча накрыла его. Нас засыпало радиоактивным пеплом, землей, кусками бетона и железа. Нас было пять человек в тот вечер на заводе. Радиационную ситуацию не знали. Наконец, появились дозиметристы. Фон был огромный, и мы поняли, что положение чрезвычайно сложное.
- Накрыло и город?
- К счастью, нет. Выброс прошел в стороне, лишь малым краешком задев КП-2, куда приезжали из Свердловска, и новые кварталы города. Все остальное загрязнение шло от техники и одежды людей, которые приезжали с промышленной площадки.
- Правда ли, что в первые часы шла речь о закрытии производства и эвакуации всего города?
- Такое предложение возникло утром 30 сентября, пока не были известны все последствия аварии. Тогда еще не владели ситуацией и не очень понимали, что происходит. Вечером в воскресенье уже была создана рабочая комиссия. Ее возглавил Николай Николаевич Семенов (в ту пору он был заместителем главного инженера, потом стал директором комбината). Целый день мы вели измерения по разным направлениям. Новый завод мы строили на чистом месте, а к вечеру 29 сентября оно оказалось одним из самых загрязненных.
Медики высказались за закрытие города и предприятия в целом. Могу сразу сказать, их предложение даже не обсуждалось. Все понимали, что такое невозможно – страна осталась бы без ядерного оружия. Все директора заводов были единодушны: справимся своими силами.
Это была первая крупная авария. Припять и Чернобыль случились много позже. Кстати, я считаю, зона, конечно, нужна в Чернобыле, но город Припять вполне можно было очистить и спасти. Если бы начать работы по дезактивации с самого начала, но прежде – принять такое решение. Как это было сделано в 57 году в Озёрске. Тогда работа планировалась четко, потому и удалось в довольно короткий срок обезопасить территорию.
Но это мое личное мнение…
- Почему же этот опыт не использовался в Чернобыле?
- По согласованию с Москвой, или даже по указанию, оттуда все работы проходили под грифом «сов. секретно». Мы дали подписку о неразглашении, посторонние люди к работам на территории комбината не привлекались. До конца 80-х годов гриф секретности не снимался, он действовал. Это и не позволило в полной мере использовать опыт ликвидации аварии на «Маяке» в Чернобыле.
- После «Маяка» был еще один, не менее легендарный Объект – я имею в виду «Красноярск-26».
- Количество реакторов и радиохимических заводов рассчитывалось таким образом, чтобы выпускать достаточное количество ядерных боеприпасов. С этой точки зрения появление комплекса под Красноярском оправдано. Однако никаких документов о том, кому пришло в голову влезать в гору, не сохранилось. Можно предполагать, почему именно было принято решение все создавать под землей. Было уже известно на примере Хиросимы и Нагасаки, насколько велика мощь атомного оружия. Именно это и определило судьбу проекта. Надо было построить такой завод, который был бы защищен от прямого ядерного удара. Большое впечатление произвели на руководство, в частности, на Берию, подземные заводы ракет ФАУ в Германии. В отрогах Саянских гор в Красноярском крае и была выбрана площадка для столь необычного строительства.
Я туда попал в 1965 году, уже отработав четыре года главным инженером на заводе в Челябинске-40 и, как идеолог этой реконструкции, будучи награжденным орденом Ленина. Тогда-то меня и решили перебросить в Красноярск.
Спустились с директором комбината Мешковым впервые в шахту. Вода, вагонетки с породой снуют туда-сюда, провода свисают. Был декабрь. Рабочие идут под землю в сапогах. Холодно, сыро, мрачно… В общем, привычная картина шахты для того времени. Там работали три реактора - подземная атомная станция. А что характерно для атомщиков? Чистота и порядок на объекте… Вот и начали мы постепенно превращать шахту в уникальное сооружение, равного которому в мире не было… Но полностью реализовать свои идеи не удалось, так как потом Мешков был отозван в Москву и назначен начальником управления, а я сменил его на посту директора. И тут я уже начал заниматься не только шахтой, но и городом. Он получился самым красивым из всех десяти закрытых городов Средмаша. Это общепринятое мнение.
Красноярск-26 - уникальное сооружение. Однажды министр Ефим Павлович Славский, все осмотрев, сказал: «как метро, даже лучше, чем московское метро!» Конечно, он несколько преувеличил , тем не менее сравнение имеет право на существование… Работать стало не только интересно, но и приятно…
- Но теперь все, что сделано под землей, оказалось ненужным?
- В атомной промышленности всегда существует проблема: а что потом, когда объект прекращает работу? В Железногорске – это проблема «Горы», как позже начали называть шахту. По своим масштабам «Гора» была больше, чем московское метро в то время. Она требует постоянного обслуживания – откачки воды, вентиляции. Необходимо освещение. И так далее. Три реактора остановлены. Демонтировано все, что можно. Остальное оборудование нужно захоранивать. Будут делаться своего рода саркофаги.
- А как использовать выработки? Или «Гора» умрет?
- Там есть две выработки пустые. На других комбинатах в радиохимических производствах по четыре нитки, а там только две. Стоят громадные выработки. Горняки утверждают, что в мире никто таких выработок не делал. Это 60 метров высотой и 500 метров длиной. Представляете?! Горные выработки имеют одну особенность. Она даже выглядит фантастической. Выработка «сжимается». Порода старается ликвидировать свою рану. Обрушение следует предотвращать.
- И что теперь делать в «Горе»?
- Может быть, музей? Есть и такое предложение… Сейчас там размещается производство МОКС-топлива, которое необходимо для реакторов на быстрых нейтронах. Но об использовании «Горы» нужно думать – необходимы свежие идеи и проекты…
- Такое ведомство, как советский Средмаш нужно современной России?
- При рыночной экономике такого мощного ведомства создать невозможно. Средмаш выполнил свою роль, осуществив «Атомный проект СССР». Мне кажется, что он вместе с Советским Союзом остался в прошлом. Сейчас развитие атомной энергетики в России некоторые называют «Атомным проектом № 2». Это неправильно. После войны «Атомный проект» реализовывала вся страна. Да, нищая, да, обескровленная, но могучая своими людьми…
Информация