Достоевский: почему Запад не понимает Россию ("Literarni noviny", Чехия)
Есть писатели, которые через свои произведения и воззрения превратились в совесть народа. Самые великие из них сумели перерасти свое время и язык, и их идеи стали универсальным наследством цивилизации. Подобных писателей немного. И даже по прошествии веков в их словах открывается нечто новое.
Федор Михайлович Достоевский — мыслитель, которого уже много раз критиковали в разные исторические эпохи, и так и сяк, но, похоже, время работает на его гений. И если наша певица Люцие Била в начале 90-х пела о том, что Достоевский приходит, то сегодня без колебаний мы можем констатировать, что он уже здесь. Фатальность его наследия легла на наш мир большим грузом, нежели в 19 веке. Если бы кто-нибудь еще недавно сказал, что мы будем воевать с Россией, мы посчитали бы его сумасшедшим. Но наш мир, несмотря на то, что избавился от идеологических различий, не обрел мира и покоя. О противостоянии западной и русской цивилизации спорили еще тогда, когда малые народы Восточной (и Центральной) Европы только искали свой язык и идентичность. Резкий слог Достоевского раскрывает не только мотивы своеобразного русского менталитета, но и постоянно повторяющиеся стереотипы европейского эгоцентризма. Его произведения были написаны в царской России после Наполеоновских войн, во времена больших надежд и ожиданий. Надежд, которые так никогда и не оправдались. Так же, как и сегодня.
Загадка Сфинкса
«Если есть на свете страна, которая была бы для других, отдаленных или сопредельных с нею стран более неизвестною, неисследованною, более всех других стран непонятою и непонятною, то эта страна есть, бесспорно, Россия для западных соседей своих», — написал Федор Достоевский в 1861 году в журнале «Время», который издавал вместе со своим братом Михаилом.
«Никакой Китай, никакая Япония не могут быть покрыты такой тайной для европейской пытливости, как Россия, прежде, в настоящую минуту и даже, может быть, еще очень долго в будущем. Мы не преувеличиваем. Китай и Япония, во-первых, слишком далеки от Европы, а во-вторых, и доступ туда иногда очень труден; Россия же вся открыта перед Европою, русские держат себя совершенно нараспашку перед европейцами, а между тем характер русского, может быть, даже еще слабее обрисован в сознании европейца, чем характер китайца или японца. Для Европы Россия — одна из загадок Сфинкса».
Достоевский прекрасно знаком с характером западного общества: некоторые из своих лучших произведений он писал по время поездок по Западной Европе. Он понимает различия двух соседствующих цивилизаций. Он понимает своеобразие своей страны и посмеивается над попытками проанализировать русскую душу:
«Европейцы и уверены, что они нас давно постигли. В разное время употреблены были пытливыми соседями нашими довольно большие усилия для узнания нас и нашего быта; были собраны материалы, цифры, факты; производились исследования, за которые мы чрезвычайно благодарны исследователям, потому что эти исследования для нас самих были чрезвычайно полезны. Но всевозможные усилия вывесть из всех этих материалов, цифр, фактов что-нибудь основательное, путное, дельное собственно о русском человеке, что-нибудь синтетически верное — все эти усилия всегда разбивались о какую-то роковую, как будто кем-то и для чего-то предназначенную невозможность. Когда дело доходит до России, какое-то необыкновенное тупоумие нападает на тех самых людей, которые выдумали порох и сосчитали столько звезд на небе, что даже уверились наконец, что могут их и хватать с неба».
Если вас интересует, что Ф.М. Достоевский имел в виду, то рекомендуем ознакомиться со спорами современных чешских специалистов о России: М.Ц. Путны, Либора Дворжака и Вратислава Доубека — под любезным руководством господина Владимира Кучеры на передаче «Historie.cs». Что еще мог бы добавить классик?
«Кое-что, впрочем, о нас знают. Знают, например, что Россия лежит под такими-то градусами, изобилует тем-то и тем-то и что в ней есть такие места, где ездят на собаках. Знают, что кроме собак в России есть и люди, очень странные, на всех похожие и в то же время как будто ни на кого не похожие; как будто европейцы, а между тем как будто и варвары. Знают, что народ наш довольно смышленый, но не имеет гения, очень красив, живет в деревянных избах, но неспособен к высшему развитию по причине морозов. Знают, что в России есть армия, и даже очень большая; но полагают, что русский солдат — совершенная механика, сделан из дерева, ходит на пружинах, не мыслит и не чувствует и потому довольно стоек в сражениях, но не имеет никакой самостоятельности и во всех отношениях уступает французу».
Упоминание армии уместно. Во времена Достоевского Россия уже снова превратилась в серьезную опасность для вообще миролюбивой европейской цивилизации. Император Александр II осмелился без согласия (и даже наперекор торговым интересам) других стран Старого Света освободить христиан в Юго-Восточной Европе от турок. За самостоятельную политику в отношении своих западных партнеров российскую монархию в итоге настигла расплата в виде левого «Майдана» в 1917 году: Ленин получил деньги на свою революцию в Германии. Достоевский и Золя были в свое время самыми яростными критиками политики Запада.
Портрет европейца
«Француз всегда уверен, что ему благодарить некого и не за что, хотя бы для него действительно что-нибудь сделали; не потому что в нем дурное сердце, даже напротив; но потому что он совершенно уверен, что не ему принесли, например, хоть удовольствие, а что он сам одним появлением своим осчастливил, утешил, наградил и удовлетворил всех и каждого на пути его».
Архетип добродушного болвана, который полон благих намерений, типичен и для современного жителя Запада. На тему французских писателей, пишущих о России, Достоевский добавил: «Он еще в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет свое путешествие в Париже, еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам — блеснуть, пленить и улететь».
Не менее снисходителен классик и к немцам: «Возьмем сначала ближайшего соседа нашего, немца. Приезжают к нам немцы всякие: и без царя в голове, и такие, у которых есть свой король в Швабии, и ученые, с серьезною целью узнать, описать и таким образом быть полезным науке России, и неученые простолюдины с более скромною, но добродетельною целью печь булки и коптить колбасы».
В те времена в Россию действительно приезжало огромное количество немцев, которые также ехали в Банат и Трансильванию. Туда отправились и многие чехи, в том числе и Карел Гавличек Боровский. Но немцы были самой многочисленной диаспорой в царской России. Их впечатления от русского мира Достоевский описал так:
«Но какая бы ни была разница между ученым немцем и простолюдином в понятиях, в общественном значении, в образовании и в цели посещения России, — в России все эти немцы немедленно сходятся в своих впечатлениях. Какое-то больное чувство недоверчивости, какая-то боязнь примириться с тем, что он видит резко на себя не похожего, совершенная неспособность догадаться, что русский не может обратиться совершенно в немца и что потому нельзя всего мерить на свой аршин, и, наконец, явное или тайное, но во всяком случае беспредельное высокомерие перед русскими, — вот характеристика почти всякого немецкого человека во взгляде на Россию».
Одно предложение он также посвящает англичанам: «Англичанин до сих пор еще не в состоянии допустить разумности существования француза; француз платит ему совершенно тою же монетою, даже с процентами, несмотря ни на какие союзы, ententes cordiales и проч.»
На них не обижайтесь
«Что ж? будем ли мы обвинять за такое мнение иностранцев? Обвинять их в ненависти к нам, в тупости; смеяться над их недальновидностью, ограниченностью? Но их мнение было высказано не один раз и не кем-нибудь; оно выговаривалось всем Западом, во всех формах и видах, и хладнокровно и с ненавистью, и крикунами и людьми прозорливыми, и подлецами и людьми высоко честными, и в прозе и в стихах, и в романах и в истории, и в premier-Paris1 и с ораторских трибун. Следственно, это мнение чуть ли не всеобщее, а всех обвинять как-то трудно. Да и за что обвинять? За какую вину? Скажем прямо: не только тут нет никакой вины, но даже мы признаем это мнение за совершенно нормальное, то есть прямо выходящее из хода событий, несмотря на то, что оно, разумеется, совершенно ложное. Дело в том, что иностранцы и не могут нас понять иначе, хотя бы мы их и разуверяли в противном. Но неужели ж разуверять? Во-первых, по всем вероятностям, французы не подпишутся на «Время», хотя бы нашим сотрудником был сам Цицерон, которого, впрочем, мы бы, может быть, и не взяли в сотрудники. Следственно, не прочтут нашего ответа; остальные немцы и подавно. Во-вторых, надо признаться, в них действительно есть некоторая неспособность нас понять. Они и друг друга-то не совсем хорошо понимают».
Сегодня мы не знаем точно, на что намекает в этом абзаце Достоевский, но представить себе это не так уж и сложно. Скорее всего, речь об очень похожих на сегодняшние риторических умонастроениях в отношении России в Европе. В отрывках текста из журнала «Время» 1861 года, которые были опубликованы в книге «Дневник писателя 1873» (изданной Лодижниковым в 1922 году в Берлине еще по старым нормам правописания), интересно несколько моментов. Во-первых, Достоевский обращается к читателю во множественном числе: «Мы не преувеличиваем». Он выражает позицию всего российского общества, обращается от его имени к Европе. Во вторых, и это можно простить гению, он полностью игнорирует некоторые географические подробности современного мира. Его действительно нельзя упрекнуть в том, что он не знаком с Украиной: это название начали использовать уже после его смерти в СССР в 1919 году. Но европейские границы в то время не выделяли ни поляков, ни чехов. Достоевский пишет следующее: «Возьмем сначала ближайшего соседа нашего, немца». Статья написана еще до возникновения объединенной Германии (1869), поэтому географический разброс Достоевского понятен. В то время мир коренным образом изменялся. Но ни в коем случае Достоевского нельзя обвинить в том, что он не был знаком с малыми славянскими народами. Напротив, он очень поддерживал их в их борьбе за самостоятельность.
Информация