На зов неведомой Отчизны... Вторая мировая война глазами русской эмигрантки
Зоя и будущий ее муж Илья Григорьевич Кугушев покинули Россию на британских кораблях почти одновременно с войсками Врангеля, но о взаимном существовании долгое время не знали. Сначала была Турция, даже не Константинополь, а беженский лагерь на острове Лемнос. Потом — Греция и Балканы, где на каждом углу расцветали русские кабаре, вход в которые украшали имперские флаги и балалайки. Здесь к брату Арсению вернулись некоторые капиталы в ценных бумагах. Первые годы жизни без России Зоя немало металась, но с годами возвращение казалось все менее и менее вероятно. Поток эмигрантов становился все уже, а затем как-то разом иссяк — выросла каменная стена, невидимая, но непроницаемая, и общение с Отчизной на долгие годы прекратилось вовсе. Тут колесо жизни завертелось быстрее. Неожиданно брат Арсений объявил: «Всё, деньги кончились», и жизнь стала на порядок скромней.
Когда объявили о войне с немцами, Зоя гостила с братом в Белграде у новых родственников Арсения. Настроение было паническое, но Арсений уговаривал: «Увидишь, немцы в неделю займут Францию, война кончится, вот тогда поедем домой». У нее с собой было всего сто франков, сумма совершенно ничтожная, но в тот же день она села на поезд. Вагон был забит устроившимися прямо на полу сербскими эмигрантами, направлявшимися в Америку с курами в клетках и кадками соленой капусты. Сидя на одной их таких кадок, она и въехала в Париж, где все фонари уже были затемнены, а вокзал патрулировала конная полиция — шла мобилизация.
Начиналась новая эра, ползли страшные слухи: все пропало, Гитлер непобедим, а знакомый инженер всерьез уверял, что немецкий диктатор не человек, а дьявол, принявший человеческий образ. Ожидали газовую атаку, и Кугушев в кладовке, не обращая внимания на насмешки, начал строить газоубежище, целый день усердно затыкая все щели и дыры. В результате загерметизировал помещение так хорошо, что воздух туда не поступал и через три минуты нечем стало дышать.
Решили переждать сомнительные времена в провинции. Выехали из города на Орлеанское шоссе, но жандармы заставляли сворачивать на объездные дороги, что было непонятно — шоссе же пустое. Вскоре потянулись бесконечные вереницы машин и повозок. Одно время ехали рядом с грузовичком, который вез девочек лет десяти в белых платьях и белых вуалях, с венчиками на голове — они возвращались после первого причастия.
Благополучно добрались. Прекрасный, просторный дом. Все вроде спокойно. Но знаменитая линия Мажино оказалась фикцией. Париж быстро заняли войска вермахта, мобильные отряды немцев растеклись к югу и западу от столицы. Появились беженцы со своим беженским горем. Сначала из Бельгии, потом с севера Франции. Лица растеряны или безумны. Измученная женщина с тремя детьми зашла за водой. Зоя заговорила с ней. «Не безопасней ли сидеть дома, чем идти куда глаза глядят?» «А разве вы не знаете, — отвечала та с укором, — что немцы насилуют женщин и режут детей на мелкие куски?»
За беженцами показались солдаты, бежавшие с последнего сражения, данного армией генерала Вейгана незадолго до перемирия. Они кляли и французское командование, и немцев, и англичан… Большинство — крестьяне-бретонцы. Почти у всех не хватало зубов, сказывали, что от сидра. Небритые, с запавшими глазами, они выглядели старше своих лет, говорили между собой по-бретонски и жевали табак, поминутно сплевывая в сторону. Различия между русскими и французами из Парижа они не видели — для них все они были городскими людьми. Один, услыхав имя Зои, простодушно заметил: «Да, у вас, парижан, странные имена, даже выговорить трудно». А когда услышал про русских, силясь что-то вспомнить, сказал: «Ну да, это вроде австрийцев».
Телефонной связи с Парижем не было, вести доходили редко и скудно, люди говорили одно, радио — другое. Несколько месяцев провели неизвестно чего ожидая, потом наняли коляску на громадных высоких колесах, сложили вещи, и не без некоторых приключений добрались до Парижа. Первые новости: появились карточки на продукты, немцы отменили старое время — велели перевести стрелки на три часа назад. Детей на улицах не было видно.
Зимой грянула эпидемия гриппа, в жару валялись целыми семьями. Частных машин не осталось, такси тоже куда-то делись, вместо них появились велосипедные рикши, как в Шанхае. Только немцы гоняли по Парижу на серых военных машинах с бешеной скоростью, не обращая внимания на пешеходов. По городу сновало бесконечное множество брошенных во время бегства породистых собак. Тут и там вспархивали то попугай, то канарейка, которые сами шли в руки. По вечерам, накрывшись одеялами, слушали «Би-би-си»: подробные рассказы о ночной жизни Лондона под бомбежкой, про мальчика, который в бомбоубежище учит уроки на завтра, про старую леди, которая в корзинке тайком принесла в подвал кошку, хоть это строго запрещено.
Пошли аресты русских эмигрантов: взяли адвоката Филоненко, отца Константина Замбрежицкого, настоятеля церкви в Клиши, генерала Николая Лаврентьевича Голеевского, во время Первой мировой войны — русского военного атташе в Вашингтоне, еще и еще. Арестовали мужа Мещерской, Игоря Александровича Кривошеина, но держали недолго, скоро догадались, что арест видных эмигрантов — ошибка. Многих освободили.
Евреев стали депортировать, но долгое время никто не знал, что с ними происходит, и верили, что их увозят для того, чтобы создать отдельное еврейское то ли государство, то ли область, где будут жить одни евреи, и никто другой («чтобы не смешивались с арийцами»). Арсений неожиданно заболел, его в бессознательном состоянии отвезли в частную клинику, где оказалось не так уж и много больных, а все больше скрывались евреи. Лекарств не было, кроме йода и аспирина, кормили какой-то своей кошерной пищей, но Арсений ничего не ел, только молча смотрел в потолок и что-то там высмотрел, потому что ему стало легче и его забрали домой.
Вечерами, когда начинался комендантский час, уже из всех окон можно было услышать позывные английского «Би-би-си». Немцы сначала пытались это остановить, ходили по квартирам с проверками, но потом махнули рукой — радиоголоса слышны из всех окон, и что же, арестовать весь Париж?! «Би-би-си» повторяло: ждите, высадка обязательно будет, готовьтесь, уезжайте в деревни, в места, где вам будет легче пережить новый этап войны, запасайтесь всем — топливом, керосином, свечами, остерегайтесь немцев — они станут еще коварней.
Зоя отправилась по магазинам и приглядела печурку с длинной трубой. «Чем топить?» «Чем угодно, мадам. Дровишками, даже мелким углем, или мячиками из сперва намоченных, а потом высушенных газет — они чудесно горят, медленно, не гаснут, на них можно даже варить картошку!» Там же Зоя приобрела две лампы «Пижон», их употребляли в деревнях, когда ночью надо пойти в коровник или в подвал за бутылкой вина — они горели много часов. Так Зоя готовилась к новому повороту событий.
Арсений приносил вороха газет. В «Нашем слове» прочитали корреспонденцию Саволайнена о том, что в Петербурге хоронят в общей яме умерших от голода и о том, как не хоронят, а ждут, когда земля отмерзнет, а трупы лежат пока во дворах, сложенные, как дрова. Знаменитый путешественник Свен Гедин написал статью против России и против Сталина. В ней сообщал, что настоящая имя Сталина Иван Иванович Виссарионович. «Вот дурак!» — засмеялась Зоя.
Налеты авиации становились все более грозными. Однажды воздушная тревога застала Зою на улице. Она увидела в небе подбитый самолет, который падал на город, прямо на Лувр. В то мгновение, когда она подняла ногу, чтобы ступить на парапет, сноп искр пролетел под каблуком. Осколок. Вот так да! — если бы продолжала стоять или подняла ногу чуть позже, ступню наверняка бы снесло. Это происшествие стало точкой: «Все, надо ехать в деревню. Нет, не ехать, а немедленно убегать».
Нина Мещерская посоветовала русскую деревню Вознесенку и ферму, где можно снять комнату. Здесь жили одни казаки и жили совершенно по-русски — настоящий Тихий Дон в департаменте Тарн-и-Гаронн. «Да, Франция — замечательная страна, здесь все позволено, здесь русские могут жить собственной жизнью, ходить в церковь, а их дети пропускают школу в православные праздники», — говорила Нина.
Действительно, над воротами фермы развевался андреевский флаг — хозяин был из морских офицеров. Он сдавал комнаты, на выходные сюда на машинах и поездах приезжали толпы русской молодежи, человек даже до ста, они ночевали в спальных мешках в саду или на сеновале, купались в пруду, пели, танцевали, а по вечерам жгли костры и пели песни. В общем, жилось достаточно радостно и свободно, несмотря на войну. Хозяин задавал тон: «Никаких политических прений, я этого не терплю».
Когда над Вознесенкой пролетали тяжелые самолеты, казалось, что от грохота ферма рухнет. Но появлялся старый священник, открывал часовню Вознесения Господня, выносил аналой, клал на него требник и читал повечерие. Его чудесное лицо светилось. Страх, который испытывала Зоя, отступал.
Как-то неподалеку остановился воинский эшелон с танковой дивизией, отправлявшейся воевать в Италию, и мальчишки из Вознесенки пошли к поезду менять шоколад на хлеб. Молодые немцы разрешили осмотреть танк, показывали, как он устроен, расспрашивали, есть ли у них старшие сестры и можно ли познакомиться с французскими девушками. В общем, нормально болтали, сидя в танке, пока кто-то не ляпнул: «Мы не французы, а русские». Что началось! Двадцатилетние лбы схватились за автоматы — они по-настоящему испугались, потому что слышали — на русском фронте любой мальчишка может выстрелить в спину.
Вскоре началась высадка союзных войск. Война вернулась опять. Лихорадка неописуемая. Все понимали — на кону судьба Европы. Когда американские бомбовозы пролетали над Вознесенкой, их пересчитывали, и бывали дни, когда пролетало больше тысячи самолетов зараз.
Погода стояла теплая, цвели сирень и жасмин, пели соловьи. По ночам с шоссе слышались немецкие крики, скрежет гусениц, а в одну из ночей несколько часов подряд над Вознесенкой шел воздушный бой — самолеты преследовали друг друга, направляя светящиеся дорожки из пуль. Потом один из них грохнулся наземь. Все стихло, и опять стали надрываться соловьи.
Днем по дороге запылили со стороны побережья немецкие машины и танки, покидающие Францию. Сосед говорил, что теперь, когда немцев прогнали, установится коммунизм, он станет мэром и повесит всех русских, потому что они белогвардейцы. Немцы ушли, и на следующий день он пьяный с собутыльниками, с пением Марсельезы, с веревкой в руках появился и заявил, что все русские арестованы.
Зоя лежала, связанная, в каком-то сарае около часу, стараясь мысленно подготовится к смерти, но мешал запах овечьего дерьма, в этой ситуации неуместный. Однако приехали полицейские на велосипедах и Зою освободили, а неудавшегося мэра, еще не протрезвевшего, привязали к велосипеду и погнали в тюрьму.
Говорили, что весь Париж заминирован — и водопровод, и Нотр-Дам, но, несмотря на это, решили возвращаться. Дом в их отсутствие немного пограбили, но не очень, так как взять было особенно нечего. Из всех окон слышались передачи «Би-би-си». Новости лились потоком. Кафе на углу открыли, у стойки много народа, все возбуждены, все пьют вино.
Люди снимали шторы затемнения, которые висели четыре года. По радио прерывающийся голос, переходящий в крик: «Париж свободен! Выходите на улицу, сейчас зазвонят колокола всех соборов, сейчас зазвонит большой колокол Нотр-Дам!» Где-то еще щелкали пулеметы, но их заглушили удары колокола — один, другой, наконец, густой низкий бас.
По улицам несметные толпы. Девушки в ярких платьях, в руках синие, белые, красные цветы, волосы повязаны лентами, тоже сине-бело-красными, все размахивают руками, кричат. Повсюду звучит музыка, марши. К встрече генерала де Голля в «Гранд-Опера» Серж Лифарь подготовил шествие балетной труппы от этуалей до учеников школы под музыку марша из «Троянцев» Берлиоза. Балетный парад состоялся, но без Лифаря и даже без упоминания его имени в программке — кто-то обвинил мэтра в сотрудничестве с нацистами.
В Париж входили войска генерала Леклерка, за ним союзники. Но к бочке меда примешалась ложка дегтя — начались аресты, многие по указке самочинных судей, сводивших личные счеты. Консьержка рассказывала, захлебываясь от радости, что наконец-то дожила до светлого дня — удалось плюнуть в лицо пленному немецкому генералу, которого вели по бульвару Батиньоль. На это ей немедленно возразили: «И за тобой есть грешки — ты поила водой раненого немецкого мотоциклиста. Это тебе не забудут!»
После долгих лет оккупации хотелось встряхнуться, перевести дух. Нечего и говорить, как были счастливы, что выгнали немцев, что сломлено дьявольское начало. Среди близких друзей устраивались обеды, несмотря на бесхлебицу. Казимира Стулжинска первая придумала открыть у себя на рю Массне пансион в духе семейного обеда, где безденежных кормили задаром.
Русская чета Олиферовых устроила столовую с уютными лампами у себя на Камоэнса. Однажды, зайдя к ним на ужин, Арсений застал Олиферовых в слезах: в квартиру вломились с оружием арабы, унесли деньги, ценности и продукты, оставили только ужин. Олиферовы, со свойственной им сердечностью и несмотря на происшедшее, тут же усадили Арсения за стол. Когда ужинали у окна, увидели, как по улице, улюлюкая, толпа гонит перед собой полуголую босую девочку, только что обритую, с нарисованной между трясущихся грудей свастикой — та жила с немцем. «Между прочим, — сказала по этому поводу Ксения Олиферова, — от Вербного Воскресения до Страстной Пятницы всего пять дней».
Русская эмиграция жила новой надеждой и новой гордостью за Отчизну. Николай Бердяев вывесил красный флаг на своем доме. Правда, снял через три дня, но, тем не менее, три дня красный флаг все-таки провисел. Шло брожение, определились три направления или группы: те, кто советскую власть во всем восхвалял, те, кто остался на непримиримых позициях, и те, кто заняли выжидательную позицию. Илья Кугушев был ближе к этой последней. Сталина, после победы над Гитлером, видел одновременно и спасителем России, и ее угнетателем. Считал, что открытая вражда к советской власти была оправдана только тогда, когда эта власть жертвовала интересами Отечества в интересах мирового еврейского масонства. Россия же, как показала война, национально здорова, а власть, способная организовать духовные силы народа, не может рассматриваться иначе, как национальная.
Члены Ассоциации молодых христиан YMCA, обласканные в советском посольстве на рю Гренель, рассказывали о визите восторженно. Посол Богомолов приветствовал при входе, стоя на площадке парадной лестницы в почти царском мундире, при всех регалиях. Понравилась его жена — приятная, светская, отлично и скромно одетая, говорившая по-французски недурно. «В России много молодых христиан, но они плохо организованы. У вас будет очень много работы», — многообещающе звучали речи посла.
Как говорил Богомолов, на берегах Сены и Луары находится свыше ста тысяч советских граждан. Больше только в Германии. «Все будут возвращены домой, независимо от того, чем они занимались во время войны. Есть среди них герои, есть и такие, кто оказался послабее. Ну, таких народов, где каждый был бы героем, просто не существует! — складывалось впечатление, что Богомолов — человек, глубоко чувствующий трагедии пленных, оказавшихся в невыносимых обстоятельствах… — Нашу родину мы называем матерью, а какая же мать не простит своего ребенка, даже если он в чем-то и провинился. Даже если некоторые не выдержали немецкого нажима и пошли служить в немецкую армию или в лагерную полицию, это в, общем-то, можно понять. У каждого будет возможность исправить ошибки. Мы всех примем, всех возьмем домой. У всех нас одна Отчизна!»
Арсений оказался в картотеке лагеря Борегар случайно. На парижском бульваре к нему и его друзьям, разговаривающим по-русски, подошли, в сопровождении ажанов, два советских офицера. Попросили предъявить документы и пригласили пройти с собой. Так Арсений оказался в Борегаре. Все было, как и рассказывали — ограждение, колючая проволока по периметру, пропускная система. В лагере он пробыл всего три дня, что-то там выясняли, потом отпустили.
Официально лагерь под Версалем именовали «Сборный пункт советских граждан № 13, освобожденных из фашистского плена». Буквально Beauregard en Sein-et-Oise означало «прекрасный вид». Но выглядел он как настоящий лагерь — вышки и колючая проволока, решетки на окнах. В войну здесь держали военнопленных, к моменту освобождения в бараках находилось четыреста русских. Первые месяцы лагерем управляли два бывших пленных, Иванов и Титаренко, затем охрана внезапно усилилась, лагерь обнесли дополнительными рядами проволоки, стали обустраивать аэродром. «Дугласы» летали из Борегара до Лейпцига и Берлина, переправляли людей, доставляли начальство. Число охранников увеличилось.
Лагерь под боком у Парижа стал столицей всего репатриационного хозяйства. Пруд для купания, зарядка, политзанятия, столовая, трехразовая сносная кормежка, строевая подготовка, клуб, нары в бараках… Здесь жили «остарбайтеры», вывезенные немцами на принудительные работы, недавние военнопленные, солдаты всевозможных «легионов», созданных немцами, в том числе и сложившие оружие власовцы. Контрольно-пропускные пункты, увольнительные, в общем, все достаточно жестко, но вполне естественно, в духе военного времени — организовать жизнь и быт по армейскому образцу. Зато появилась возможность отдохнуть, осмотреться.
Жили радостным ожиданием: «скоро домой». Те, кто хотел вернуться… но хотели не все. Замаравшихся в крови было немало. Например, не торопились возвращаться казаки и кавказские горцы, которых немцы использовали против Сопротивления. Одни грузились на пароходы в Бразилию или вербовались во Французский Иностранный легион, другие уповали: «Родина простит». Те, кто воевал на стороне англичан, американцев или французских «маки», полагали — это зачтется.
Власти вступать в спор не торопились — пусть русские разберутся сами. Тем более, что в парламенте, в правительстве, во всех государственных учреждениях — одни коммунисты, герои Сопротивления. Репатриация по морю уже шла полным ходом — из Марселя в Одессу. Начиналась подготовка к этапированию по суше. Распространяли, конечно, много вранья. Например, говорили, что возвращенцев расстреливают прямо в одесском порту, чуть ли не на трапе под «Прощание славянки». Ложь очевидная, но достаточно очевидно было и другое — сотрудничал с немцами, значит, впереди лесоповал, шахты и лагеря…
Русскую эмиграцию совершенно потряс указ, опубликованный в парижских газетах о восстановлении в советском гражданстве подданных бывшей Российской Империи. Прения в эмигрантской среде разгорелись с новой силой — ждали, что после всех встрясок в России произойдут перемены и опять зазвучит свободное русское слово. Старые друзья семьи и советчики во всех их делах, Нина и Игорь Кривошеины, первыми отправились в советское консульство менять документы, а вскоре получили советские паспорта с правом на проживание на территории других государств.
Арсений и Зоя вопрос обсуждали, но неясно было, уезжать или оставаться. Думали так: посмотрим, а со временем, может, и поедем. Арсений был равнодушен в отношении парадных визитов и манифестаций в посольстве на рю Гренель и не принимал в них участия. Но твердо еще ничего не решил. Старшему поколению дорога на родину закрыта, считал Арсений, но молодежь может попытаться устроиться на родине. Хотя молодые русские крепко вросли во французскую жизнь, русской истории не знают и совсем не мечтают о возвращении — пустили в Париже корни.
«Да, патриотизм имеется, но постольку-поскольку, — говорил Арсений. — Нужен какой-то симпозиум? Думается, свою лояльность нужно показать иными путями, менее эмоциональными, например, прекратить какую бы то ни было неблагоприятную советскому правительству пропаганду и придерживаться этого честно и определенно».
И Зоя не чувствовала русского будущего. Раньше сердце болело за Россию несчастную, теперь радовалось за Россию воскресшую, но все было слишком неопределенно, слишком…
Советский посол Богомолов вскоре после приезда из Алжира принял представителей русской эмиграции — адмиралов Кедрова и Вердеревского, общественных деятелей, писателей, философов и журналистов. Возглавил группу бывший русской посол во Франции Василий Алексеевич Маклаков, который от имени эмиграции заявил: «Крушения советской власти мы уже не хотим. Зная, чего стоит стране революция, новой революции никому не пожелаем. Надеемся на дальнейшую эволюцию государственного строя». Похожие заявления сделал Николай Бердяев.
Затем посольство посетил Иван Бунин. Зоя взяла в руки бунинские «Окаянные дни». Читала с трудом: Бунину все ненавистно — животное Ленин, предатель Горький, негодяй Брюсов и дураки Блок, Волошин, Есенин и Клюев... Все у Бунина — предатели или дураки! Была в книге и кровавая правда — поджоги, казни, но больше истерики. И как он собирается после такой книги распивать чаи с советским советником по культуре?!
Поползли фантастические слухи — затевают какой-то русский конгресс и просят присылать на него делегатов. Но, в целом, парижская эмиграция холодно отнеслась к проповеди Маклакова, его затея с «партией сближения» не удалась и Маклаков, как человек тонкий, немедля это учуял и отказался партию возглавить, ссылаясь на свое официальное назначение директором русского эмигрантского центра. «Союз Русских Патриотов», совершенно просоветский и с такими же замашками, явочным образом занял особняк на рю Галлиера, где во время оккупации находилось «Управление делами русской эмиграции». Здесь каждый день читали лекции на тему «СССР и его достижения». В особняке открылась русская библиотека, заработала бесплатная столовая для эмигрантов.
Приемы в посольстве на рю Гренель устраивали почти каждый день. Главным событием стала встреча с Молотовым. На нее отправились адмирал Вердеревский, Алексей Ремизов, представители от грузинской и армянской колоний. Восхищались словами Молотова: «Может статься, что, вернувшись на родину, особенно в провинции, вас будут попрекать эмигрантским прошлым. Что же делать, в семье не без урода, -заявил он, вздыхая. — В таких случаях обращайтесь непосредственно ко мне. Вот мой телефон!»
Через какое-то время забурлила армянская колония, решив, что пора в Россию, где когда-то после турецкой резни их так радушно приняли. Хотя армяне жили в Париже благополучно, оказалось, что слово «Россия» имеет особое звучание не только для русских. И уже вслед за армянами устремилась на родину большая группа русских. На рю Галлиера им устроили шикарные проводы с шампанским и устрицами. Вместе с тем, многих стали мучить сомнения. Зоя пришла возбужденная: знакомые получили открытку от родственника, уехавшего из Парижа в какой-то провинциальный приволжский городок, и родственник в открытке писал: «Ждем обязательно. Только сначала выдай Машу замуж, тогда к нам и приезжай». А дочери Маше всего полтора года! Значит, не все так победно, не придется ли годков десять помахать кайлом на Колыме?!
Внезапно разразился скандал, который обсуждала вся Франция. Четыре сотни жандармов и более ста агентов полиции с двумя танками двинулись на захват лагеря Борегар. Оказалось, месяцем ранее в полицию обратился русский эмигрант Дмитрий Спечинский, который обвинял свою жену Софью Субботину в похищении трех дочерей. Воспользовавшись тем, что мужа нет дома, не дожидаясь намеченного на следующий месяц бракоразводного процесса, она одела девочек потеплее и исчезла. Оказалось, что Субботина, дочь царского адмирала, решила вернуться в Советскую Россию. Спечинский это ей запрещал. Семейные скандалы кончились бегством Софьи с маленькими дочерьми.
Французская полиция обычно не встревает в семейные дрязги, но эта история получила фантастический резонанс. Дочерей Спечинского искали армия и спецслужбы по всей стране. Наконец сотрудники управления по охране территорий (тамошняя контрразведка), прослушивая телефоны, перехватили сообщение о девочках в Борегаре. Начальник службы Роже Вибо немедленно доложил об этом в Совет Министров. К этому времени коммунисты уже были отстранены от реальной власти, но оставались влиятельной силой — за партию Мориса Тореза голосовал каждый четвертый.
История с похищением детей показалась очень кстати. Задача была поставлена так: выбросить из политической жизни французскую компартию, в которой видели агентурную сеть Москвы. Правительство заседало несколько часов. Наконец премьер-министр Франции Поль Ромадье распорядился: «Вскройте нарыв!»
Когда танки остановились напротив лагеря, ворота распахнулись и появился молодой русский солдатик в тапочках и с папироской в зубах, открыл ворота. Дочери Спечинского действительно находились в лагере и их с огромной помпой передали отцу. Обыскав бараки, нашли несколько пулеметов времен первой мировой войны, но назвать Борегар диверсионно-подрывным центром не было оснований. Дело ограничилось газетным скандалом и высылкой из Франции главы репатриационной группы полковника Филатова, а также двадцати четырех активистов эмигрантского «Союза советских граждан». Среди высланных оказался и Игорь Александрович Кривошеин, муж Нины Мещерской. В те дни Зоя Хмельник стала ее утешительницей, потому что общее настроение становилось все мрачней и мрачней. Нужно было окончательно определиться, устраивать свою жизнь в Париже или скорей уезжать.
Сотрудники миссии говорили, что Сталин самый великодушный человек в мире, что опасения ни на чем не основаны. Но кое-кто из тех, кто азартнее всех восхвалял Сталина, в это время покидал Францию, однако ехали не на восток, а в Лондон или Нью-Йорк. Вот тогда Зоя Хмельник перестала всерьез думать об отъезде, благо заявления на советский паспорт еще и не подавали. Для Нины Мещерской, напротив, после высылки мужа судьба была решена — она купила плетеные корзины для вещей, отдала соседям все кастрюли и сковородки, раздарила бесконечное множество книг, очень дорогих, очень редких…
Отбытие было назначено с Лионского вокзала. Арсений и Зоя вызвалась провожать до Марселя. Группа уезжала вечерним поездом в двух вагонах второго класса. Вокруг — суетливая радостная толпа с ожиданием счастья, едут в отпуск отдыхать, плавать, любить. На запасных путях стояли длинные пустые составы. Голос из громкоговорителя пригласил: «Париж — Дижон — Лион — Средиземное море». Когда поезд вышел из-под стеклянного вокзального навеса, солнце уже зашло. Небо меркло, но над Парижем еще долго светилось.
Длинной ночью спать было немыслимо, но и разговор не клеился. Тихонько дремали. В Лионе Арсений очнулся, выглянул в окно. В предрассветном тумане — широкая серая река, по берегам — такие же серые, угрюмые глыбы домов, а дальше — пасмурный простор Этан де Бер. Неясно, озеро или уже лиман? В Марселе сияло солнце, было жарко с утра. Отъезжающим выдали документы и отправили в Старый порт. Над пирсом возвышалась белая скала электрохода «Россия», бывшей личной яхты Гитлера — корабль специально зашел в Марсель, чтобы забрать группу репатриантов.
Здесь распрощались, и Зоя с Арсением остались за заборчиком, чтобы помахать на прощание. Было видно, как женщины с детьми долго стоят на маленькой каменной площадке, окруженные со всех сторон французскими моряками с винтовками наперевес. Это продолжалось долго, не час и не два, поэтому все, кто стоял, по одному садилась на землю. Кто-то раскрыл зонтик над головой, остальные закрывались от солнца кто платком, кто рубашкой. С верхних палуб «России» кричали, пробовали бросать вниз апельсины, но никто в группе не двигался, даже дети не плакали — словно остолбенели.
После шести вечера выход из гавани крупным судам запрещен, оставалось часа полтора, не более. Наконец объявили посадку. Французы кричали по-русски: «Скорей, скорей!» Минут через десять трап уже подняли. Корабль отчалил. Зоя махала платочком вслед. Скорби не было, скорее, растерянность.
Когда вернулись в Париж, услышали — парламент обсуждает возможность запрета французской компартии. Начиналась холодная война…
(По воспоминаниям русских эмигрантов, сотрудников лагеря Борегар и служащих посольства СССР в Париже).
Информация