«Точно кучи мусора на свалках: руки, ноги, головы человечьи»
Какой увидел Первую мировую войну фронтовой корреспондент и переводчик Степан Кондурушкин
«С "Лейкой" и с блокнотом, а то и с пулеметом» — это про фронтовых корреспондентов уже другой великой войны. Но журналисты работали и на фронтах Первой мировой. Одним из них был Степан Кондурушкин, известный писатель начала ХХ века. В довоенные годы он много путешествовал от заполярной Новой земли до Сирии, отразил их жизнь в своих рассказах. С началом войны выехал на фронт, вначале на основной, проходивший в 1914 году еще по польским землям, затем на Кавказский. Здесь его часто выручало знание арабского языка, выученного в Сирии (Кондурушкин был даже одним из переводчиков сборника арабских сказок «1001 ночь»): можно было поговорить и с пленными солдатами Османской армии, среди которых было много арабов. Краткие «зарисовки с мест» Степана Кондурушкина были опубликованы уже в 1915 году в сборнике «Вслед за войной», но после драматических событий 1917–1918 годов судьба писателя сложилась трагично. Убегая из Петрограда от большевиков в контролируемую Колчаком Сибирь, по пути он был сильно избит красноармейцами, что серьезно подорвало его здоровье. Добравшись наконец до Омска, Кондурушкин заболел и умер от кровоизлияния в мозг в январе 1919 года в возрасте 44 лет.
«Русская планета» публикует отдельные выдержки из воспоминаний Степана Кондурушкина, изданные в сборнике «Вслед за войной».
Степан Кондурушкин. Фото: ruslit.com.ua
Август и сентябрь 1914 г.
Первые дни
Июль 1914 года жил я на Кавказе, в Теберде. Прелестное лесистое ущелье, синяя крышка неба, сверкающие ледники Аманауса, шум Теберды. Газеты приходили раз и два в неделю, но их не хотелось читать. В России, Европе и почти во всем мире была тишина: спокойное творческое напряжение работы сотен миллионов, отдых и лень тысяч. Никто не ждал грозных событий именно в те дни. Уж одно это свидетельствует, что, подготовляясь вообще, великая война вызвана именно в настоящий исторический момент злой волей одного правительства.
Так мало в те дни ожидали войну, что даже невероятное требование Австрии, предъявленное Сербскому королевству, не обеспокоило: думалось — как-нибудь обойдется! Не может быть, чтобы в такой мировой тишине разразилась военная буря!.. Но вот девятнадцатого июля в Теберду пришло известие о всеобщей мобилизации в России. Говорили, повторяли, но никто не хотел верить. Двадцатого определенно стало известно, что Австрия объявила Сербии войну, и Россия мобилизует сполна всю армию. Волновались, но скорее волнением любопытства: что-то будет? Двадцать первого июля с утра узнали мы ошеломляющую новость: Германия объявила войну России.
Все люди в России, старые и молодые, будут до смерти помнить эти дни. Думаю, что такого чувства русское общество не переживало со времени войны 1812 года: чувство особой жути, личного ничтожества и готовность на борьбу и смерть за отечество. Во время японской войны не было и тени такого настроения, и никто не почувствовал тогда: вот отечество в опасности! Происходила война где-то на расстоянии восьми тысяч верст от столиц. Здесь величайшее в мире побоище произойдет на пороге нашего дома. Призывается запас за семнадцать лет. Каждый обыватель простым арифметическим вычислением узнавал, что это составит около шести миллионов штыков. Одно народное море пойдет на другое народное море. И только одним утешались в эти жуткие новизной и ожиданиями дни, что война окончится скоро: месяца три — не больше. Казалось невозможным, чтобы при таких количествах войск, при таких орудиях истребления более трех-четырех месяцев могла продолжаться война. Потом я узнал, что наше обывательское мнение совпадало с мнениями многих образованных в военном деле людей, и все это оказалось неверно. Так полна неожиданностями эта великая борьба народов.
Варшава
Как прекрасна Варшава! Какие дома, театры, храмы, дворцы, мосты! Полнолюдны и в беспрерывном движении, прелестные улицы, откуда так трудно уйти в комнату... И почти невероятной, даже нестерпимой кажется мысль, что вот могли прийти сюда враги и разрушить удивительный город...
В Варшаву все еще прибывают беглецы из Калиша. С одним из них я разговаривал. Это молодой, лет 20, паренек, служил на фабрике кружев. Он бежал из Калиша после того, как Прейскер целый день мучил их ужасом расстрела, держал полунагих на площади около мельницы Кунига, потом в казармах. Все мы уже читали об этом, но в передаче пострадавшего это производит новое и потрясающее впечатление. Вот некоторые подробности.
По словам рассказчика, немецкие солдаты (большинство — поляки, запасные), вели толпу мужчин (несколько сот человек) на площадь, бранились и грозили: «Вот мы вас сейчас расстреляем, как вы в нас стреляли!» Те, которые шли рядом с солдатами, старались отойти в средину толпы, чтобы не слышать угроз. Солдаты за это многих ранили штыками.
На площади сортировали людей для расстрела тоже штыками, многих ранили. Сначала строили рядами по 50 человек: ряд приговоренных, а за ними ряд солдат с винтовками. При этом приговоренные составили внешний четырехугольник, а солдаты — внутренний. Потом перестраивали четырехугольными колоннами по 10 человек сторона колонны, а всего по сто человек в каждой колонне. Многие плакали, умоляли: «За что вы нас хотите убить?!»
Офицеры и солдаты спрашивали, нет ли прусских и австрийских подданных. Нашлись такие, а некоторые назвались германскими подданными из страха. Кто мог представить документы, того отпускали. Остальных били и возвращали в ряды. Когда расстрел был отсрочен, и людей заперли в казармы, раненые жаловались офицеру. Их отправили на перевязку.
В 8 часов вечера пришел Прейскер и прочитал последовательно три своих приказа: всех предать смерти, расстрелять десятого, отправить в Познань военнопленными и, наконец, телеграмму Вильгельма о даровании жизни. «Будьте благодарны!»
Поездка в Кельцы
У офицера было много впечатлений, и слова одолевали его. Видно, что жажду говорить он почувствовал внезапно.
— В газетах пишут про войну наивный вздор. Надо быть на войне, чтобы ее чувствовать и знать, как она происходит... Особенно смешат нас военные обозреватели, когда они составляют «планы» войны. По тем ничтожным данным, какие каждодневно собираются с громадного поля войны в столицах, они уверенно составляют карты, рисуют стрелки, пишут про обходы и заходы в тыл и в бок... Вот так надо сделать, да вот эдак можно разбить. А про дороги они знают в этой местности? А какая там погода в эти дни, — получили сведения? А дух армии им неизвестен?.. — А тысячи, миллионы обстоятельств, из которых складывается война, учли?..
Русские солдаты и местные жители на одной из площадей г. Кельце. 1914-1915 гг.
— После битвы под Высокой, когда австрийцы побежали, помню: едем полем, санитары начали убирать трупы. Уж загнили, — жарко было. Едем, ясно кругом, синее небо, перелески, зеленые холмы, речка. А на земле вдоль дороги, по дороге, по полям трупы лежат, кучками, в одиночку. Рты открыты, только белые зубы поблескивают, даже издали виднеются зубы. Лица потемнели, закруглились... И, в сущности, только первое впечатление жутко, а потом уж почти равнодушен. Деревня сгорела. Торчат трубы, столбы. Издали — какая-то древняя развалина! На крайнем пепелище прежде всего увидели мы... сапоги. Подметками к нам, оба вместе, большие, стоят как заслонка. А кто за подметками — не видно. Подошел я — труп; одежда вся сгорела, а тело закоптело, блестит как у негра. Только сапоги не сгорели... Негра этого я потом во сне видел... За деревней трупы уж были убраны, насыпаны свежие могилки. Около дорога — палка, а в расщепе записка: «Во славу русского оружия пал в бою Хаим Ицков Куки». Вероятно, товарищ последнюю честь отдал. Солдаты прочитали записку, никто не улыбнулся над фамилией. К вечеру пришли в лощину, где стоял австрийский парк. Наши выстрелы застигли его врасплох и уничтожили, вероятно, в несколько минут... Это было странное зрелище! Точно кучи мусора на свалках: руки, ноги, головы лошадиные, человечьи, разбитые зарядные ящики, копыта, лошадиные хвосты... Все забрызгано кровью, калом из лошадиной утробы, засыпано землей. Лежал в стороне австриец, в кулаке зажал яблоко, вокруг него тоже валялись яблоки, желтые с легким румянцем. И во рту у него были кусочки яблок, меж зубами застряли... Неподалеку от того места мы и ночевали. Приехал к нам штабной офицер с приказанием. Мы его угощали, поставили на стол все, что у нас было. Он взял себе самое вкусное, все съел и уехал.
Места недавних битв
С трудом добрался я до Неджвицы. Стоит на выгоревшей земле печь с высокой трубой точно гусь, вытянувший кверху длинную шею — вот все, что осталось от крестьянской усадьбы. В гмине Неджвица сожжено несколько дворов. Но главные опустошения начинаются на двадцать третьей версте от Люблина, в деревне Малая Неджвица.
Издали видна развалина костела Малой Неджвицы. По обе стороны дороги глубокие воронки, вырытые снарядами. Столбы помещичьего хмельника расщеплены пулями и осколками снарядов, покачнулись во все стороны, изображая застывшее смятение. В стене мужицкого дома снаряд пробил круглую, аршин в поперечнике, дыру. Далее — ряд обгорелых труб. Снаряды и пули летали здесь вперекрест, со всех сторон. Можно представить себе, какой здесь был ад.
При входе в костел — глубокая воронка. Снаряд рассыпался брызгами на стену, сбил тельного цвета штукатурку, а под нею обнажились пятна кровяно-красного кирпича. Колокольня завалилась, и упали колокола. Крыша костела обвисла четками цинковых листов. Раскрашенная статуя Христа с отбитой благословляющей рукой стоит на засоренном престоле. В толстых стенах костела и каменной ограды пробиты отверстия. Направление всех снарядов — с австрийских позиций за Божеховом, верст пять от Неджвицы по прямой линии.
Вместе со мной ходят среди развалин два солдата, ахают, качают головами. Смотрят, как снуют по разбитым стенам воробьи, шутят:
— Чай, тогда воробьи-та разлетелись отсюда!..
На стене костела надпись мелом солдатской рукой: «Сей костел сгорел от руки врага австрияка».
Постоялый двор тоже разрушен. Семья арендатора только вчера вернулась и ютится в уцелевших комнатах. Больны дети, и сами муж с женой не знают, за что взяться — руки опускаются. Слух, что германцы у берегов Вислы, приводит их в отчаяние.
Вот и австрийские окопы. Держались здесь австрийцы шестнадцать дней. Окопались большие силы, зарылись крепко в глинистую землю. Начинаются окопы передовой батареей на самой верхушке холма. А к батарее тупым углом сходятся передние канавы. Параллельно им по южному скату холма бесконечные ряды окопов, батарей. Окопы уходят вправо, влево, вглубь на целые версты. Стоянки обоза, новые окопы...
Окапывались австрийцы с опаской, осторожно и прочно, для каждого солдата особая ямка. Ямы составляют длинные ряды, а выброшенная земля — общий защитный вал. Ямки глубоки и даже зарылись слегка под землю, так что край окопа нависает козырьком. Можно юркнуть туда, если звенит в воздухе бомба, свищет шрапнель. По сравнению с австрийскими — русские окопы простодушны, открыты и небережливы.
Рыли воронки вокруг австрийских батарей меткие русские снаряды. Вот снаряд упал в окоп, разметал все вокруг. Околыш картуза, клочок мундира, пуговица, патрон, скелет лошади... А по полям могильные холмы и свежие деревянные кресты.
Рассказывали мне в гмине Сухая Вылка, что убегающий австрийский отряд засел в окопе. Окоп был взят русскими войсками на ура, большинство австрийцев перебито, остальные бросили оружие. Но офицер и окруженный русскими солдатами не сдавался.
— Бросьте оружие! — кричали ему.
Казалось просто невозможным убивать одного человека, окруженного со всех сторон. Но он стрелял из револьвера, потом вынул шашку и бросился на стену русских солдат и офицеров. Его закололи штыками.
Ноябрь и декабрь 1914 г.
От Новороссийска до Батума
Я меняю «фронт», переезжаю с запада на далекий кавказский юг.
Кавказский фронт. Фото: russiahistory.ru
Когда удобно едешь, качаешься в вагоне двое и трое суток, поневоле настраиваешься созерцательно как индус на молитве. И великие передвижения армий, разгромы городов, вытоптанные поля, пропитанная по широким «линиям» военных столкновений кровью земля — все это представлялось мне в вагоне как бы уже давно прошедшим, историческим: вот была великая европейская война, возникла стихийно и закончилась как борьба стихий: обе ослабеют, но победит которая-нибудь одна...
Я вспомнил, как в 1908 году летней июльской ночью на острове Капри у Максима Горького мы сидели несколько человек. Яркие созвездия на южном небе и яркие созвездия рыбацких огней на море. Разговор на террасе шел о растущем человеческом братстве, о великой самобытности, красоте и силе русской литературы. Но почему-то зашла речь о войне, и Горький упорно твердил:
— А все-таки война скоро будет в Европе. Больша-ая война, страшная!
Даже пари держали, Горький с кем-то, кажется на книги, что в течение пяти лет в Европе будет-не будет война.
Около Джубги на мосту остановил нас часовой.
— Кто такие?
— Свои, — испуганно ответил кучер.
Часовой опросил подробно — кто, откуда, куда едет, пощупал в телеге багаж и пропустил. Выехали на улицу к морю. Там ходили вооруженные дозоры. Море шумело. И было почти ощутимо, что где-то, грузно качаясь на волнах, ходят в холодном тумане, ищут друг друга броненосцы, пугают по берегам население, разрушают города. Холодная каменная чашка Черного моря стала ненадежной и тревожной повсюду.
Ночлег нашли в армянской кофейне. Хозяин провел меня в дом со двора, потому что передняя дверь к морю не открывается ночью совсем, чтобы даже на секунду не блеснул огонь в темные дали. Выл в ставнях ветер, шумело море. И хозяин испуганным голосом рассказывал о бомбардировке Туапсе (здесь уже знали об этом). Спрашивал совета, уезжать ему с семьей или нет? Я понимал, что ему не хочется покидать дом, лавку, сказал:
— Зачем же уезжать? Ведь по частным домам турки не стреляют.
— И я то же говорю! — радостно согласился он. — Вот это верно! Куда поедешь? На всем свете война, — где спрячешься? Уф! Страшно стало жить на земле.
Несмотря на свою почти полную для мирного населения безвредность, выстрелы устрашают шумом и грохотом, устрашают так же, как впервые устрашает всякая новая опасность: чума, холера, редкая новая болезнь. И в первый месяц войны на Черном море нервная дачная губерния испугалась.
Из Туапсе в Сочи хотел я выехать пароходом, он отправлялся вдоль побережья с продуктами. Но в ночь на 13 ноября в городе произошла тревога: в море показались огни, и пароход отложил на сутки свой отход. Неуверенный в сроке отъезда с пароходом, я выехал автомобилем.
Черноморская губерния и без шальных турецких выстрелов переживала бы некоторое затруднение. Из ста тысяч рабочего населения здесь было до десяти тысяч турок. Турки на девять десятых уехали, около тысячи арестовано и выслано во внутренние губернии в качестве военнопленных. Прекратилось движение пароходов, и нужно наладить сухопутное движение людей и товаров.
Догнал я пешехода. Вид — монастырского странника: сумка, палка, длинные волосы под шапкой, глазки маленькие с хитрецой. Это ярославский мужик, Иван Новиков, вышел из Ярославской губернии в мае месяце и шесть месяцев идет пеший на Новый Афон. Близко уж, завтра дойдет.
— А потом-та я, если Бог благословит, дальше пойду, мыслями в Старый Ерусалим решил сухопутьем дойти. Не знай, как Бог...
— Да, ведь, война!? — удивляюсь я.
— А что ж мне война! — раскинулся он в стороны руками. — Я ни с кем не воюю, иду Богу молиться... Зайду и к концулу, — добавил он уступчиво, — разрешенье возьму. Дескать, дозвольте по турецкой стране ко Гробу Христову пройти мирному страннику.
— Консула теперь нету у нас турецкого, — объясняю ему. — На границе только войска, наши и турецкие.
— Не может быть, чтобы без концула! Там между солдатами где-нибудь уж и концул находится... А то и так пройду, без концула! Бог с ими, они сами по себе, я сам по себе.
— А когда же ты сухопутьем в Иерусалим задумал пройти: до войны эта мысль у тебя или уж — когда про войну узнал?
— Нет, до войны. Я еще как из дома вышел, так себе и решил.
Поглядел я на его сапоги, шапку и палку, покрытое испариной курносое лицо, и почему-то поверилось мне, что дойдет Иван Новиков до Иерусалима. Так и пойдет через Армению, Сирию и Палестину, к Пасхе как раз в Иерусалим попадет.
Пока догоняли нас лошади, он и всю жизнь свою рассказал. Служил в солдатах; на японскую войну был призван из запаса. А в это время его старуха-мать продавала: сарай — «сараем кормилась», избу — «избой кормилась». Теперь она померла, и Иван Новиков пошел пешим путем в Иерусалим.
Батум
Ночь и день очень разнятся в крепостном городе. С девяти часов вечера все мирное население — в домах. На улицах остается только «крепость». Днем крепость смешана с уличной толпой. Ночью она одна в городе и за городом совершает свое секретное ночное дело.
Но вот в занавешенные темной материей окна пробилась полоска желтого света. Громыхнули железные двери магазинов, и звонкоголосые мальчишки дружной стаей рассыпались по улицам с одинаковым криком:
— Тэлеграм! Интересный тэлеграм! Русские взяли Карпат!..
Голоса настойчивые. Кажется, не будь их — не стряхнуть бы городу очарования крепостной ночи. Мальчишки сделали день. Крепость окуталась мягкой ватой обычной жизни. Вышел на тротуар чистильщик сапог, прошла на рынок девушка с корзинкой, проехал на осле керосинщик... Поднялось над горой солнце, и улицы, сады, море залил нежный мандариновый свет.
Крепость — это значит крепко! И все знают, что вокруг крепко. Тяжелые венцы батарей разбросаны в горах, на морском берегу, они сделали вокруг нас крепко.
Крепко, но небезопасно для мирных жителей именно потому, что крепко. Там, где слабо, может быть, и враждебная сила пройдет мимо. А туда, где крепко, придет и сила. И в борьбе силы с силой для нас небезопасно.
Обстрел Батума с моря 27 ноября произвел в городе тягостный переполох.
Это было уже во втором часу дня, когда я зашел в знакомую кофейню. Хозяин-грек в виде приветствия улыбнулся из глубины комнаты: белые зубы, черные усы. Мимоходом он бросил прищуренный взгляд на залив, на военное судно, на тяжелую нитку гусей, летящих над водой, и в темных глазах его появилось беспокойство:
— Что-то в порту... — говорит он задумчиво.
В это время раздался глухой, но сильный удар. Зазвенели стекла в окнах кофейни, и все вскочили, вышли на тротуар. Вопросительно показывают руками. И странно, что не говорят.
— Не знаю, ишто такое? — тихо говорит хозяин, давая сдачу и дрожащей рукой запирая кассу.
На улицах в разные стороны покатили извозчичьи коляски, автомобили. Скачет на лошади солдат, а другую лошадь ведет на поводу. Перебегают улицы, останавливаются на углах толпами женщины, газетчики, торговцы. Смотрят вдоль улиц, в небо.
Когда я шел под домом Соединенного банка, раздался удар. Трудно было в тот момент определить, где именно этот удар. Мне казалось, что он произошел во мне, надо мной, подо мной, — до того был он оглушительно всеобъемлющ и велик. Качнулся дом, стекла верхних окон посыпались на тротуар, и вся улица и дом окутались дымом. Быстро разбежались одни, прибежали со всех сторон другие люди.
Собственно, никто из бегущих не знал, куда он бежит. Но трудно стоять в тесной улице, когда не видно, откуда идет опасность? Мечутся от волнения собаки; высоко подпрыгивая, звонко лает белый шпиц.
Я пошел под прикрытием улицы, поперечной к линии выстрелов. Это была солнечная сторона, залитая мандариновым светом. Вздрагивала от тяжелых выстрелов земля, и дома пугали.
«Пять, шесть, семь», — считаю я удары. Очень интересно, сколько их будет? Не всегда можно различить, какие наши, какие с моря. Но разрывающийся в городе снаряд легко узнать: он подобен удару грома с треском, с тысячами звонких подголосков. Это свистят осколки.
В дверях лавочки стоит женщина, прижав ладони к щекам.
— Ах, Господи! Господи! — шепчет она при каждом ударе побелевшими губами. — Закрывай, пойдем!
— Ну и что же ходить? — отвечает муж. — От смерти не уйдешь.
Он чувствует себя на нижнем этаже крепкого дома безопасно, потому ему хочется выказать бесстрашие. Пригласил меня зайти. Зашел еще господин с воспаленными воловьими глазами, а с ним два мальчика — тринадцати и десяти лет.
«Девять, десять... Одиннадцатый взрыв неподалеку», — отпечатлевается у меня в мозгу. Старший мальчик стоит, стиснув зубы, натянув на кулаки рукава куртки.
— Что ты? — спрашиваю его.
Он лязгнул зубами, всхлипнул: — Боюсь...
Я обхватил его за спину рукой. Всеми жилками вздрагивало его худое тельце. Когда я прижал его к себе, он на минуту перестал дрожать.
— Да не бойся же, здесь мы в безопасности.
— А если убьют? — шептал он. — Ну, убьют — мы уж ничего не будем чувствовать, — говорит его отец, вращая воспаленными глазами. — У тебя вот лихорадка началась, а у меня, брат, прошла... Я только сегодня впервые вышел на улицу, — объясняет он мне, — лихорадка у меня; поели мы простокваши и пошли по солнышку. Вдруг выстрел... И кто там, «Гебен», что ли?
Младший мальчик не дрожал, но был вялый и зелен лицом.
«Двенадцать, тринадцать»... Взрывы прекратились. Это уж теперь бьют по врагу наши пушки. И, кажется, с гор скатываются в море тысячепудовые скалы, проносятся с воем и свистом над городом, сотрясая небеса и землю.
Первые удары оглушают, убивают волю; следующие возбуждают, даже интересуют: а что там на море? По улицам все еще беготня, но я вижу и спокойных. Вот девушка прошла через улицу, сдерживая походку. Стоят с ружьями дозоры солдат.
«Четырнадцать, пятнадцать». Солнечна и пустынна широкая улица к морю. Я пошел на берег. Увидел меня, приподнял шляпу рыжий парикмахер, который вчера меня стриг, и пошел рядом. Он возбужден и сердит.
— Ну, и чего заметались! — говорит он, презрительно тыкая растопыренными пальцами в предполагаемый народ. — Ну, и убьют, — что за важность?! Когда тысячи умирают, так отчего не умереть и нам?! На то и война!
На бульваре упал один гебеновский одиннадцатидюймовый снаряд, сделал воронку сажени в две шириной. Осколком здесь убило мальчика — чистильщика сапог.
Под снежными вершинами
Через два дня после этого происшествия я выехал на передовые позиции по реке Чорох.
Чем дальше еду в горы, тем теснее ущелье Чороха. Дорога лепится по каменному выступу отвесной скалы. Встретили двух солдат — гонят стадо заблудшего турецкого скота: коровы, телята, козы и один осел. Скот дик и пуглив, трудно разминуться, и солдаты издалека кричат нам остановиться. Стояли, пока стадо просочилось между экипажем и скалой.
Пусты придорожные кофейни, лавки, домики. Около одного стоит без шапок с ружьями взвод солдат, все обратили лица в одну сторону, в глубину долины, за Чорох. На экипаж мой и не посмотрели, только один крайний солдат покосился серым глазом. В первый момент я не понял, в чем дело. Смотрю на дно ущелья — трогательная картина. Сегодня суббота. За Чорохом на серой гальке аналой; священник в епитрахили служит всенощную. За ним плотным полукругом как серая скала стоят солдаты, штыки вверх. Когда эта скала оседает в поклоне, глубже обнажается над ней щетина штыков. Напев вторит гулу горной реки.
«Го-осподи, поми-илуй!»
Слышат ли этот молитвенный напев турки? Может быть, они тоже в этот закатный час творят свои вечерние молитвы? Люди и горы молятся одному Непостижимому и Предвечному.
Рядом бивак: палатки, огни, лошади, кучи кукурузы. Через зеленый Чорох переправляется лодка, тоже как еж, вся в колючках штыков. За лодкой плывут две лошади. Одна оторвалась, вернулась; на берегу отряхнулась и закашляла от ледяной воды. На обрыве дороги я долго стоял, смотрел и слушал.
Через несколько верст дальше я уже слышу гул ружейной перестрелки. Глубины долин темнеют, но верхи гор светлы. Турецкие выстрелы отрывочны и глухи, наши — звонче и нежнее. Иногда по ущелью пронесется вихрь выстрелов, точно подрубили большое дерево, и оно хлестнуло по камням тысячами звонких ветвей.
Вжик-та-тах!
Уже больше часа денщик ставил самовар и все не мог вскипятить воду. Пили чай, разговаривали о товарищах-офицерах, убитых вчера, при взятии высоты 502, Володьке и Кольке.
— От самолюбия погиб Володька! Не разберешь в горах, какая высота. Занял он 461, а показалось ему — 502. Доносит — занял 502. Выяснилось — ошибка. Просто дело, оставил бы на утро! Утром артиллерия обстреляет высоту, подготовит атаку, а потом бы спокойно заняли. Так нет: нате же вам: донес и возьму! Пошел и вот...
Некоторые еще не видели убитых, и старший врач, Иван Павлыч, пошел показать. В пустой комнате на столе лежали тела капитана В-о и поручика В.; в чистом белье, чулках, омытые от грязи окопов, они лежали рядом — прямые, застывшие трупы. Иван Павлыч осветил их лица. Поручик — молодой, с лицом бритым, сухощавым, орлиным. Оно слегка запрокинулось и было прелестно. Я не могу иначе назвать впечатления, ибо я любовался лицом. И это первый раз в жизни, когда я смотрел на мертвое лицо с любованием, без жути и брезгливости. У капитана подбородок прижат к груди, и борода, подстриженная со щек, казалась лишней на восковом лице точно чуждый придаток. Капитан Г. ласково дотронулся ладонью трупа и сказал:
— Эх, Володька, напрасно, брат, напрасно! От самолюбия погиб. Жалко тебя!
Орудие стоит в яме на острой макушке горы. Вся площадка не более десяти квадратных сажень. Солдаты полегли за краями ямки, наводчик сидит на лафете. Командир батареи, молодой жизнерадостный поручик У., возбужден и сияет. Дает команду приготовить снаряд. Солдат бережно вынимает из ящика тяжелый шрапнельный патрон, снимает колпачок.
— Прицел 75, трубка 60! Давай!
После оглушительного удара слышен воющий звон улетающего снаряда. Появилось над гребнем горы белое облачко, и через несколько секунд к нам доносится звук взрыва. Солдат записал в книгу номер снаряда, цифры трубки и прицела.
Михаил Иваныч приладился на рогульке с подзорной трубой и жадно следит за боем. Между двумя выстрелами солдаты сидят молча. Согнулся над трубкой телефонист, передает куда-то приказания, но под гул ружейной и пулеметной перестрелки ничего не слышно. Он загораживает рот ладонью, окутал телефон локтями, наконец, свернулся над ним как еж и кричит.
Гребень обстрелян достаточно, орудия замолкают. Солдаты предаются отдыху на солнце, лежат на рододендронах и папоротниках мечтательно и тихо. Сидим с одним в стороне рядом, ноги под гору, лицом к ущелью. Он снял фуражку и вынул из тульи письмо, просит прочитать. Я читаю взволнованный любовной нежностью, которой проникнуто письмо.
«А еще кланяется тебе родной наш сыночек, Петр Федорыч, твоя родная матушка, Анна Захаровна, от белого лица до сырой земли и шлет тебе, кровинка моя, свое материнское благословение по гроб жизни нерушимое. И дай тебе Бог, дорогой сыночек, послужить и порадоваться на военной службе Царю и Богу, и домой вернуться, родной сыночек, и повидаться с родным батюшкой и родной матушкой, с дорогой женой и родными детками»...
Каждое слово в этом письме нагрето тельной, кровяной теплотой нежной любви. От этих волнующих повторений, «родной», «родная», у Петра Федорова закипело в сердце слезами, но он крепится и, чтобы скрыть волнение, прерывает чтение нервным смешком.
— Хах ты, еще нескоро свидеться-та придется!..
«А еще, родной наш тятинька, кланяются тебе твои родные сыночки, Кузьма и Петя»...
— Хах, и Петя! Три года Петьке-та... Мужик!..
«А еще спрашиваю вас, дорогой муж мой, Петр Федорыч, хочу я к тебе приехать повидаться с тобой хоть на денечек, хоть на часочек, хоть на одну минуточку... Матушка благословляет, и батюшка отпускает, а ты напиши, можно ли. Писал Семен Трифонов, в чем и руку приложил»...
Петр Федоров побледнел от волнения. Это видно даже сквозь загар его широкого пензенского лица. В картузе у него письмо-ответ. Он писал всем поклоны, но короче и погрубее, а жене приписал:
«Дорогой жене моей Афросинье Ильиничне; как ты сама можешь писать, зачем же Сеньку Трифонова беспокоишь. Мне твоими ручками письмо дороже читать. А приехать тебе сюда никак невозможно, страна дальняя, и можешь ты приехать, а меня в другое место отправят. Не выезжай, Фрося, блюди себя, и Господь даст, увидимся в радости, неужто ж не увидимся»...
Тифлис
В Тифлисе встретил я трех девушек, ушедших из дому доброволицами в армию. Впервые я увидел их на лестнице гостиницы «Ориент». Сидят три солдата в серых казацких шапках, с нежными девическими лицами. Перед ними стоят смущенные офицеры, не знают, как себя держать. Расспрашивают, — откуда, почему они в солдатской форме, куда собираются ехать? И девушки смущены. Им трудно говорить о том, что вот был у них такой порыв, когда они решили идти на войну рядовыми, защищать отечество. Если сказать об этом сразу первому встречному, то кажется смешным, невероятным и фальшивым: что могут они, три одиноких молодых девушки?! Пошли искать приключений!..
Вот почему они мучительно краснеют, когда говорят: «...Пошли, чтобы защищать отечество»...
Когда они мечтали о геройских подвигах, может быть, о смерти в бою, выходило все просто и скоро. Оделись в солдатские шинели, взяли винтовки, ринулись в бой. Рана, несут на носилках... Кто это, кто? Это доброволец, девушка такая-то. Она спасла знамя... сотни жизней... целый полк, она ранена смертельно... За несколько минут до смерти приходит генерал... главнокомандующий... Государь! «Это вы, молодая, красивая девушка, спасли знамя?»
На деле вокруг них возникает прежде всего смущение, недоверие, опасение... В этом мучительном настроении они живут уже второй месяц.
Мы познакомились. Вот они сидят за чайным столом, стриженые мальчики с девическими лицами, в солдатских блузах цвета хаки, в грубых солдатских сапогах и, перебивая друг друга, рассказывают историю своей борьбы.
Они все из Екатеринослава, жили своим трудом, бросили работу и службу и 29 октября уехали на Кавказ.
Солдаты, движущиеся на юг Кавказа. Фото: russiahistory.ru
Елена М., 21 года; отец, мать — старики; младший брат, 18 лет, доброволец на немецком фронте на войне, заслужил ефрейтора. Перед отъездом она шила в земстве для раненых белье, заработала 13 руб. 65 коп., с этими деньгами и уехала. Хотела поступить сестрой милосердия, не приняли. Долго думала, как ей пробраться на войну. Познакомилась с другой девушкой, которая мечтала о том же. Это Вера Ш.
Вера Ш., 20 лет, чешка, австрийская подданная, теперь, вероятно, вместе с отцом и сестрами уже принята в русское подданство. Блондинка, тонкие черты лица, похожа на немку. Вместе с Еленой М. прочитала в газетах, что принята солдатом жена рядового, и с той минуты решила поступить в солдаты.
Анастасия Ф., 20 лет. Не попав в сестры милосердия, она еще в августе месяце написала местному воинскому начальнику горячее письмо, убеждала принять ее в солдаты. Почему же женщины не могут носить оружие, хотя бы тысячная часть, кои желают?!. Писала целый вечер, волновалась, утром отнесла, передала через писаря. Когда познакомилась с М. и Ш., решила бежать вместе с ними. Заняла 50 рублей, оставила службу в казенном учреждении, — и все они уехали в Тифлис.
В военном начальстве почти всюду они встречали бережное отношение, даже получили из тифлисского склада солдатскую одежду, а свою женскую продали от нужды. Но неоднократно подвергались арестам и обидам от полиции и жандармов. Освобождало военное начальство. Однако, ни один генерал не решился взять их в свою часть.
— Ну, куда я пошлю вас?! — говорил генерал О. — Не могу я послать вас, трех красивых молодых девушек, в мужскую среду. Это невозможно!..
Пробовали поступить в добровольческие дружины, не принимают.
Трудно понять, как они выдержали, все еще стоят на своем, надеются добиться. Может быть, только потому, что их трое.
— Мы уж везде втроем, никуда врозь не ходим!
И, действительно, они всегда вместе, на улице, у начальства, на обеде в штабе, в гостях. Впрочем, они теперь уменьшили свои надежды: хоть бы в санитары попасть на передовые позиции.
— Ах, уж и не говорите! Военная форма молодит нас. Все думают, что мы совсем дети...
Эривань
В одном из военных лазаретов помещаются пленные больные арабы. Знание языка позволило мне нести с ними непосредственную беседу. Они обрадовались, что впервые за все время плена могут полными словами высказать свою благодарность за то, что живы, в светлой, теплой комнате, одеты и сыты. Что их, умирающих от холода, не подавили как мух, не добили прикладами, а дали им жизнь, и они снова увидят когда-нибудь родину.
Вот что они рассказали, собравшись около меня тесной толпой, перебивая друг друга, со слезами вспоминая о страданиях. Все они из состава 110-го полка, запасные из города Багдада и его окрестностей. Призвали их на службу 21 июля. Багдадские старшины и сами солдаты заявили тогда турецкому начальству, что не пойдут за пределы арабских стран. Им говорили: «Мы поведем вас только до Мосула, там будут маневры»... Но из Мосула полки пошли дальше. Арабы стали по ночам разбегаться. Их пристреливали, а оставшихся уговаривали, что поведут недалеко. И так, мало-помалу, их уводили дальше на север. Шли они четыре месяца. Путь был следующий: Мосул, Хой, Битлис, Муш, Каракилисса.
«Наконец, привели нас в такую страну, какой мы не видали никогда: горы, снега. А мы и не знали, какой на земле снег, не видали никогда в жизни. Одежды нам не дали, обуви нет, есть было нечего. Мы умирали от холода и голода. Застынут ноги, схватит холод поперек тела — и смерть.
Вот ночью стояли мы на перевале Дутах. Снег и мороз. Мы не могли ходить, умирали люди. Живые ползали по горе, сползли вниз в пустое село, развели огонь, грелись, ноги у нас были отморожены, и пальцы стучали как камни. Тут ударили в дверь. Это были русские солдаты, да даст им Аллах долгую жизнь и здоровье! Мы отдали оружие, и они нас повели... Потом посадили на фуры. В больнице перевязали наши раны, дали пищу и лекарство. О, пусть будет проклято правительство, которое обманом увело нас из родной страны и привело бесполезно умирать в этих снегах. Брали у нас всех, кто мог носить оружие. У меня — четыре брата, у него — три, у того — пять братьев, все на войне. Брали старых и молодых, никого дома не оставили, одних женщин».
Говорю: «Но вот вы не старые, а все молодые?»
«Старики все перемерзли, мой господин! — восклицают со всех сторон, — умерли от голода и дальней дороги! Разве можно вынести такие мучения? По дороге лежат мертвецы, их едят шакалы... Абдул-Гамид народ немного жалел, он не разорял семей, не брал подряд всех мужчин и не посылал арабов в снега. А теперь правительство не жалеет народа, и мы не знаем, за что мучаемся?! Чтобы Алмания проводила к нам железные дороги и указывала нам свои распорядки?! Мы будем разорять дороги и убивать алманцев».
Арабы ходят с забинтованными ногами и руками. Показывают безобразные от опухоли, но маленькие, почти женские ноги. Просили спросить, куда их отправят после выздоровления?
— Вас отправят в средину России, — сказал им врач.
Они опечалились. Значит, там будет еще холоднее, а они уж и здешних холодов испугались. И дивно молились:
«О, Аллах! Хоть бы скорее русские взяли Эрзерум! Тогда кончится война, и нас отпустят домой. Мы не хотим войны, не знаем, за что воюем, за что мучаемся».
Обедали они — русские щи, гречневая каша. Слабым дали по котлетке. Накрошили во щи хлеб тюрей.
Спрашиваю: «Привыкли ли к нашей пище?»
— Очень вкусно! Да увеличит Бог ваше добро.
В соседней палате — русские солдаты, больные и раненые, те самые, которые брали в плен арабов. Они рассказывают, как шли по следам отступавшего на перевал неприятеля: вдоль дороги по обе стороны лежали запорошенные снегом трупы. Очевидно, люди падали на пути и замерзали безответно как скот. Ночью пробирались к этим трупам со своих позиций турецкие солдаты и снимали одежду, какая была, оставляя только рубашку. Арабов взяли в деревне под утро 14 ноября. Они не могли ходить и сдались без сопротивления. Но из некоторых домов был открыт ружейный огонь. Такие дома взяли штурмом, и, кто был там, всех перекололи. Рассказчику попала пуля между скулой и носом, вышла за ухом на шее. Жить не рассчитывал, потому что потерял много крови. А теперь поправляется, еще, может, и поживет! Для доказательства своей жизнеспособности пошевелил бледными пальцами.
Встречаясь в коридорах лазарета, пленившие и пленники приветливо улыбаются друг другу. И даже как-то разговаривают. Когда приходит врач или сестра, русские солдаты становятся переводчиками:
— Он, ваше благородие, вон что говорит!..
- Сергей Петунин
- http://rusplt.ru/ww1/history/tochno-kuchi-musora-na-svalkah-ruki-nogi-golovyi-chelovechi-17131.html
Информация