Партканонада
Идеологические установки разваливали РККА гораздо эффективнее вражеской агентуры
Почему предрепрессионная РККА была дисциплинирована хуже, чем русская армия кануна Первой мировой войны? Причиной тому было господство в СССР 20-х – середины 30-х идеологии воинствующего марксизма. Армии навязали невоенный уклад, лишивший ее солдатского духа и приведший к «рассолдачиванию».
Здесь надо вспомнить, что творцом этой идеологии была радикальная интеллигенция XIX века, мировоззрение которой уходило корнями в эпоху Просвещения с ее культом разума, вульгарно-рационалистским подходом ко многому из того, что нельзя «поверить алгеброй», с ее обусловленным феодальными порядками XVIII века акцентом на равенстве людей, а не на различиях (в том числе и естественных) между ними. Отсюда шла недооценка биологического начала в человеке, психологии и как следствие патологическое непонимание радикальной интеллигенцией специфики военной профессии, непонимание того, что работа эта, как писал генерал М. И. Драгомиров, особенная (ведь «для пользы общей» военный жертвует своей «кровью и жизнью»), предполагающая постоянное подавление в себе инстинкта самосохранения и требующая потому совершенно особого психологического настроя.
Бойцы не того фронта
Указанное непонимание проявлялось, во-первых, в отрицании необходимости подлинного военного профессионализма. Радикальная интеллигенция никак не желала понять, что для создания требуемого войной психологического настроя надо добиться сосредоточения мыслей военного исключительно на том, что связано с войной и подготовкой к ней, выработать у него совершенно особое (если угодно, кастовое) сознание. Отсюда появилась, в частности, пресловутая идея замены постоянной армии «всеобщим вооружением» народа, рабочих и т. п., выдвигавшаяся сначала либералами, а затем социалистами. Во время революции 1848–1849 годов даже здравомыслящие, казалось бы, немцы требовали ликвидации специальных военно-учебных заведений (с тем, чтобы, например, высшее военное образование давать на кафедрах военной подготовки гражданских университетов). Что же говорить о русской интеллигенции, у которой, по известному замечанию Николая Бердяева, увлеченность идеей приобретала прямо-таки религиозный характер? Столкновение после Октябрьской революции с реальной жизнью заставило Ленина отказаться как от планов замены профессионального госаппарата периодически сменяемыми «кухарками», которые «должны учиться управлять государством», так и от идеи замены профессиональной армии всеобщим вооружением пролетариата. Однако пренебрежение к профессионализму государственных служащих у возглавившей СССР радикальной интеллигенции («старой большевистской гвардии») осталось, и командир РККА рассматривался ею прежде всего как «сознательный гражданин» с массой несвязанных с профессией обязанностей. Яркая иллюстрация такого подхода – реплика, прозвучавшая на заседании бюро ВЛКСМ 130-го стрелкового полка 44-й стрелковой дивизии КВО 11 ноября 1935 года. Критикуя не выполнившего комсомольское поручение (организовать во время маневров изучение биографий «вождей») комвзвода Ф. Шевченко, один из выступавших заметил: «Шевченко себя, по-моему, не чувствует комсомольцем, а только командиром взвода». Характерны также эпизоды партсобрания управления 59-й стрелковой дивизии ОКДВА 14 апреля 1937 года. Выслушав просьбу командира дивизии комбрига М. Д. Соломатина не посылать его в связи с предстоящими учениями на районную партконференцию, работник политотдела дивизии А. Ф. Голобородов в форме, не допускающей возражений, заявил: «Причину считать неудовлетворительной». И Соломатин был оставлен в списке кандидатов в делегаты. Отклонили и самоотвод, взятый по той же причине еще одним командиром: «Мотивы неуважительные».
Командиру РККА упорно не давали стать солдатом, то есть человеком, который должен заботиться исключительно о том, чтобы суметь защитить с оружием в руках интересы своей страны. В условиях, когда в «кружки по проработке вопросов текущей политики» стремились непременно вовлечь даже жен комначсостава, когда среди них проводили даже «теоретические конференции по проекту Сталинской Конституции», когда политорганы сокрушались, что «читка газет среди жен проходит плохо», что «мужья-коммунисты плохо работают над повышением политического уровня своих жен» – в этих условиях о самом комначсоставе и говорить не приходилось.
Служение двум богам
В итоге жизнь командира РККА была лишена цельности, он не мог сосредоточиться на выполнении своей профессиональной задачи (обучение, воспитание и вождение войск) и должен был разрываться между военным ремеслом, обязательной политической учебой и обязательной же общественной работой.
Это забирало у командира часть времени, необходимого для выполнения служебных обязанностей и повышения квалификации (так было еще в военной школе – из-за «общественной, партийной и клубной нагрузки», отмечали в конце 20-х годов, занятость беспартийного курсанта доходит до 12 часов в сутки, а партийного – до 14–15, «времени на самостоятельную работу нет»). Даже после того как приказ наркома обороны № 0103 от 28 декабря 1935 года потребовал уменьшить перегрузку комначсостава, согласно распоряжению начальника Генерального штаба РККА от 6 января 1936-го из 189 рабочих часов командира в месяц 39 (20,6%) отводилось на партийную и общественную работу и марксистско-ленинскую подготовку.
Нельзя не упомянуть и об ущербе, который наносила боевой подготовке практика проведения политзанятий с бойцами не политруками, а командирами взводов. «Готовясь на дому к политзанятиям», – указывал в своем докладе от 7 октября 1936 года «О боевой подготовке РККА» М. Н. Тухачевский, – комвзвода не успевает готовиться к занятиям специальным и тактическим, тем более что он вынужден тратить время еще и на прохождение инструктажа у политрука». Конечно, политзанятия того или иного рода в армии абсолютно необходимы, совершенно правильной была и идея проведения их командирами подразделений. Ведь это повышало авторитет командира – человека, который всему обучает солдат сам и отвечает в подразделении абсолютно за все. Не зря в германской армии тех лет политзанятия «не могли быть поручаемы никому, кроме офицеров». Но в РККА 20-х – середины 30-х годов политзанятия не ограничивали свою цель выработкой у бойца идеалов и/или их укреплением. Они стремились дать ему такой объем знаний по теории марксизма-ленинизма, истории ВКП(б) и событиях в стране и мире, который скорее подошел бы слушателю совпартшколы: эти знания должны были помочь уволенному в запас красноармейцу стать активным пропагандистом политики партии среди односельчан и в «рабочих коллективах». Ведение таких политзанятий требовало, конечно, значительно больше времени для подготовки, чем «укоренение в сознании» солдата куда более простой и понятной «идеи отечества» (чем занимались, к примеру, германские офицеры).
Но главное – из-за отсутствия возможности заниматься только военным делом у комначсостава происходила «разруха в умах». Командир-«общественник» терял (точнее, не мог приобрести) цельность мироощущения, раздваивались не только его обязанности, но и его сознание. Он уже не мог стать похожим на того описанного в 1911 году М. В. Грулевым германского лейтенанта, для которого его «взвод вместе с учебным плацем служил, очевидно, всем смыслом жизни».
Командир привыкал к тому, что по вечерам он должен заниматься не чтением военной литературы, а «партийно-массовой работой», что вместо подготовки к учениям ему надо заседать на партконференции, что «к 20.4» ему нужно «не менее 60 процентов своих подчиненных охватить рационализацией и изобретательством, добиваясь, чтобы к 23 мая были вовлечены 100 процентов», что слушателей и штаб Военной академии РККА имени М. В. Фрунзе можно (как это сделали в июне 1934-го) превратить в... сельхозрабочих – в порядке оказания «трудовой помощи» подшефному колхозу и т. д.
Больше того, повседневная жизнь РККА 20-х – середины 30-х годов убеждала командира в том, что эта вторая, «партийно-общественная» составляющая его обязанностей, даже важнее, чем первая, военная! В самом деле, какой еще вывод он должен был сделать, если ему заявляли, что подготовка к учениям – причина «неуважительная» для того, чтобы не ехать на партконференцию? Если он видел, что улучшению боевой выучки младших командиров внимания почти не уделяют, но политзанятия с ними проводят неукоснительно (92-я стрелковая дивизия ОКДВА, начало 1937-го), что «младший начсостав учебных рот ничем другим не занимается, кроме политзанятий» (5-я механизированная бригада БВО, январь 1935-го)?
Выводы комначсостав делал и выводы однозначные. На политзанятия, подчеркивал в мае 1937 года начальник 2-го отдела штаба ОКДВА комдив Б. К. Колчигин, ни один командир не осмелится выйти неподготовленным. А вот обязанностями по обучению войск он нередко пренебрегал.
Действительно, если занятия военным делом – далеко не единственная и даже, похоже, не главная обязанность командира, то так ли уж страшно ею пренебречь (тем более что времени на нее все равно толком не оставляют)? «На базе» перегрузки комначсостава из-за «массовой общественной работы» и т. п., подытоживал 18 мая 1937-го в справке «Общие условия и анализ боевой подготовки войск ОКДВА за ноябрь 1936 – апрель 1937-го» тот же Колчигин, появились «безответственность, болтание в части без продуктивной работы и низкое качество основной массы занятий» с бойцами. А в подписанном им в тот же день отчете штаба ОКДВА от 18 мая 1937 года Колчигин (кстати, бывший капитан лейб-гвардии Литовского полка) дал понять, что дело здесь не только в нехватке времени, но и в «разрухе в умах»: «В общем, так как от командира требуют чрезмерно много, то он перестает выполнять даже то, что мог бы выполнить». Все равно ведь всего не переделаешь.
Солдатом можешь и не быть
Безответственность порождалась тем легче, что превращение командира из солдата в «общественника» начиналось еще в военной школе. Уклад жизни дореволюционных военных училищ создавал «атмосферу, пропитанную бессловесным напоминанием о долге». Этот уклад «перемалывал все те разнородные социальные, имущественные, духовные элементы, которые проходили через военную школу», ибо каждая его черточка, каждая мелочь училищного быта, каждая минута училищной жизни способствовали одному – выработке из человека солдата. Вот, например, сцена из воспоминаний А. Л. Маркова, поступившего в 1913 году в Николаевское кавалерийское училище, – рапорт дежурному офицеру о прибытии на учебу. «При первых словах моего рапорта ротмистр быстро надел фуражку и взял под козырек, а группа стоявших в дверях юнкеров, враз щелкнув шпорами, стала «смирно»». Но подобные сцены, невольно внушавшие будущему офицеру сознание святости службы, исподволь приучавшие выполнять все ее требования, были возможны лишь в среде, где люди ясно сознавали, что они суть солдаты и никто больше. Именно такими – даже при нехватке у них служебного рвения – и были русские кадровые офицеры. Сознание же комначсостава (да и курсантов) советских военных школ, обремененных «общественной, партийной и клубной нагрузкой», оказывалось лишенным солдатской цельности, раздвоенным и поэтому к описанным «мелочам» просто отказывалось относиться всерьез. Эти «мелочи» терялись на фоне таких глобальных проблем, как «проработка вопросов подготовки к весеннему севу, уборочной кампании, сдаче хлеба, выполнения промфинплана шефствующего Горьковского автозавода или разъяснения решений пленума ЦК по бригадам в подшефном колхозе».
Вот поэтому-то Е. С. Казанский и констатировал в 1932–1933 годах, что в военных школах «не понято то положение, что курсант, находясь в школе, воспитывается буквально на каждой мелочи, на каждом мероприятии, на каждом шаге своего командира», что «в школах принято за обыденное явление не поправлять курсанта в его недочетах, оставлять без должного вмешательства малейшее нарушение внутренней службы», что курсант, следовательно, «приучается выполнять обязанности спустя рукава, в курсанте не воспитываются качества пунктуального выполнения своих обязанностей, курсант не воспитывается всей системой быта школы».
На «общественно-политическом» фоне «мелочами» начинала казаться и учеба. До сих пор, писал в октябре 1936 года начальник УВУЗ РККА армейский комиссар 2-го ранга И. Е. Славин, «недостатки подготовки» курсантов «прикрывались и затушевывались иногда либеральным подходом при испытаниях, скидками на низкую общеобразовательную подготовку и т. п.», процветала «система условных переводов» на следующий курс и переводов «со слабыми отметками». А она и у курсантов порождала пониженную ответственность («все равно переведут»). Показательным представляется заявление курсанта Военно-морского училища (ВМУ) имени Фрунзе Иванова по поводу пожара, возникшего 7 августа 1933 года на балтийском линкоре «Марат»: «Всякие аварии и несчастные случаи происходят из-за того, что ВМУ готовит командиров-политиков, а не командиров-специалистов. Нужно училищу переключиться на подготовку специалиста, а не политика».
Нет упоения в строю?
Если отрицание необходимости подлинного военного профессионализма подрывало дисциплину в РККА косвенным образом (провоцируя военнослужащих на пренебрежение профессиональными обязанностями), то в другом своем проявлении непонимание русской радикальной интеллигенцией специфики «военного ремесла» делало это прямо и непосредственно. Речь идет о непонимании основ воинской дисциплины, а именно – о признании только так называемой сознательной дисциплины, о пренебрежении к выработке дисциплины при помощи не только убеждения, но и принуждения, в частности муштры. Выросшая из эпохи Просвещения с ее культом разума, недооценивавшая биологическое начало в человеке и человеческую психологию, радикальная интеллигенция преувеличивала значение такого, безусловно, важного фактора, как идейность (не случайно в военных школах РККА конца 20-х – 30-х годов не преподавали военную психологию. Курсантов знакомили с «методами политического воспитания и воздействия на свою часть», но не учили «психотехническим приемам, которые очень часто столь необходимы для создания массового эффекта, воодушевления части и проч.»). Радикальная интеллигенция не понимала, что в бою идейности может и не хватить, ибо человек там рискует жизнью и у него включается мощнейший из человеческих инстинктов – самосохранения. Что пересилить этот инстинкт зачастую может только въевшаяся в плоть и кровь привычка почти так же инстинктивно, не раздумывая, подчиняться приказам начальника. Что такая привычка может быть выработана только непрестанной муштрой, то есть тренировкой в автоматическом выполнении приказов (это не исключает, конечно, необходимости воспитания у солдата патриотизма, чувства долга и развития на этой основе того, что именуется сознательной дисциплиной). И что (как отмечал еще известный русский военный публицист Н. Д. Бутовский) даже желание честно служить, готовность к самопожертвованию «никоим образом не могут заставить человека полюбить, например, стрельбу, одиночную выправку, гимнастику, а тем более разные военные формальности, которые подчас бывают надоедливы», что здесь по крайней мере русского человека опять-таки надо именно муштровать, то есть требовать повторения определенных действий, пока они не окажутся доведенными до автоматизма (так же, как при выездке лошади).
Это непонимание прекрасно отражено, например, в сводке политотдела 23-й стрелковой дивизии УВО о состоянии дисциплины за второй квартал 1932 года. Возмущаясь тем, что дисциплинарным взысканиям в дивизии за этот период было подвергнуто аж 68 процентов красноармейцев и младших командиров, политработники подчеркнули, что это не соответствует общему культурному уровню широких масс трудящихся Советского Союза. Тот же взгляд изложил, выступая 22 ноября 1937-го на Военном совете при наркоме обороны, и член военного совета СКВО корпусной комиссар К. Г. Сидоров: «Мы считаем, что подход со стороны командного состава к различного рода проступкам чрезвычайно неправильный и наряду с этим политико-воспитательная работа была поставлена очень слабо, и там, где можно было бы товарищам рассказать, разъяснить, там принимались меры дисциплинарного взыскания». А выступивший вслед за ним член военного совета Харьковского военного округа (ХВО) бригадный комиссар К. И. Озолин прямо-таки афористично сформулировал этот взгляд на сущность воинский дисциплины. Отметив, что на красноармейцев стали накладывать больше дисциплинарных взысканий, он негодующе заявил: «Тут преследовалась цель выработать солдата, а не революционного бойца». Трудно более ясно выразить непонимание специфики военного дела, характерное для русской радикальной интеллигенции вообще и марксистской в частности.
Непонимание основ воинской дисциплины отразилось и в «либеральном стиле» Временного дисциплинарного устава РККА 1925 года, действовавшего до октября 1940-го. Предусмотренные им меры принуждения для нарушителей дисциплины были значительно мягче, чем в иностранных армиях тех лет и в русской начала XX века.
Более того, арест с содержанием на гауптвахте в дорепрессионной РККА являлся фактически не наказанием, а отдыхом от занятий и работ. Согласно дисциплинарному уставу 1925-го на гауптвахте должны были иметься «шахматы, шашки, радио и прочие развлечения», физическим трудом арестованных красноармейцев заниматься не заставляли.
А честь – никому!
Непонимание основ воинской дисциплины породило также утопическую идею ограничить подчинение военнослужащего воинской дисциплине определенными часами. Временный устав внутренней службы РККА 1924 года (отмененный лишь в декабре 1937-го) провозглашал, что «находясь в рядах армии», военнослужащий может быть «на службе» и «вне службы». При этом в мирное время состояние «на службе» налицо лишь тогда, когда военнослужащий фактически исполняет те или иные обязанности по службе, а в военное (а также во время маневров или в боевой обстановке), когда он находится в своей части. А «вне службы», разъясняли в 1925-м советские юристы, «военнослужащий у нас принципиально не отличается от прочих граждан республики, и воинская дисциплина в отношении него представляет лишь немногие требования, как то: требование своевременной явки на службу или требование сохранения выданного ему обмундирования». «Вне службы» командир и подчиненный являются товарищами (то есть людьми, равными по своему положению. – А. С.).
Иными словами, военнослужащих приучали к мысли о возможности неподчинения начальникам. Да, временные рамки, в которых такое неподчинение считалось допустимым, четко оговаривались, но сознание не у каждого способно безотказно переключать его из положения «вне службы» («можно») в положение «на службе» («нельзя»). И не все способны противостоять соблазну не выполнить приказ, если выполнение сопряжено с лишениями или опасностью (то есть противоречит биологической природе человека). Таким нужна привычка бессознательно подчиняться начальнику, а она может выработаться, если военнослужащий будет знать, что обязан подчиняться всегда, везде, в любой обстановке. Не случайно генерал от инфантерии А. Р. Дрентельн (в бытность в 1881–1888 годах командующим войсками Киевского военного округа) ответил однажды подпоручику, провозгласившему в офицерском собрании тост «за здоровье Александра Романовича»: «Позвольте, позвольте! Тут нет Александра Романовича, я и в бане командующий войсками». Однако в РККА, настаивали советские юристы 20-х годов, «солдат остается гражданином, подчиненный – товарищем своего начальника», а отсюда «слепому подчинению нет места».
«Отсюда уже ясно, – продолжали они, – насколько более узким является у нас понятие воинского преступления по сравнению с понятием воинского преступления в военно-уголовном праве царской России (или современных буржуазных государств), где, например, оскорбление даже вне службы «низшим чином» офицерства считалось (а в буржуазных государствах и теперь считается) серьезным воинским преступлением» («вне службы» советский устав внутренней службы 1924-го не требовал и отдавать начальнику честь).
Не понимая основ воинской дисциплины, не принимая в ней принуждения, радикальная интеллигенция тем более не могла понять значения таких средств укрепления дисциплины, приучения к автоматическому подчинению своей воли воле начальника, как соблюдение внешней субординации и строевая подготовка. Привыкшие считаться лишь с разумом и забывать о человеческой психологии, русские интеллигенты вполне естественно должны были видеть во внешней стороне воинской дисциплины лишь то, что видел в ней, например, Б. П. Поляков, инженер, надевший в 1941 году форму младшего воентехника: проявление тупого и бессмысленного кривляния и комедиантства. То же непонимание выпирает и из рассуждений «военной оппозиции», оформившейся в РКП(б) зимой 1919 года (и видевшей, например, в отдании чести черту «крепостничества»). Если, заявлял в марте 1919-го на VIII съезде РКП(б) виднейший представитель этой оппозиции В. М. Смирнов, кроме «политического воспитания солдату забивают голову заучиванием известных фраз, приветствий и тому подобное, то это преступление. И если мы такими методами будем содействовать вымуштровке, то тогда не создадим дисциплину. Наша дисциплина будет тогда состоять только в том, что мы солдата научим дружно кричать и больше ничего». Между тем привычка «дружно кричать» то, что положено, и есть привычка к дисциплине: ведь это привычка к подчинению своей воли установленному порядку («Дисциплина, – указывал в конце XVIII века «создатель дисциплины в морской службе» английский адмирал Д. Джервис, – есть сумма, выраженная одним словом – подчинение; соблюдение же обычаев и церемоний есть создание духа подчиненности»). Однако для интеллигента-марксиста это было, как видим, непостижимо (вновь обратим внимание на противопоставление муштры и дисциплины, достигаемой, по В. М. Смирнову, исключительно «политическим воспитанием»).
В общем, подытоживал уже в конце 50-х генерал-майор русской армии А. П. Греков, в СССР после Гражданской войны «законы природы в организации всякой военной силы не были приняты во внимание. Фундаментальный для всякой настоящей армии принцип военной дисциплины решили заменить политическими соображениями и коммунистической идеологией. При этих условиях армия неизбежно превратилась скорее в политическую, чем в военную организацию».
Почему предрепрессионная РККА была дисциплинирована хуже, чем русская армия кануна Первой мировой войны? Причиной тому было господство в СССР 20-х – середины 30-х идеологии воинствующего марксизма. Армии навязали невоенный уклад, лишивший ее солдатского духа и приведший к «рассолдачиванию».
Здесь надо вспомнить, что творцом этой идеологии была радикальная интеллигенция XIX века, мировоззрение которой уходило корнями в эпоху Просвещения с ее культом разума, вульгарно-рационалистским подходом ко многому из того, что нельзя «поверить алгеброй», с ее обусловленным феодальными порядками XVIII века акцентом на равенстве людей, а не на различиях (в том числе и естественных) между ними. Отсюда шла недооценка биологического начала в человеке, психологии и как следствие патологическое непонимание радикальной интеллигенцией специфики военной профессии, непонимание того, что работа эта, как писал генерал М. И. Драгомиров, особенная (ведь «для пользы общей» военный жертвует своей «кровью и жизнью»), предполагающая постоянное подавление в себе инстинкта самосохранения и требующая потому совершенно особого психологического настроя.
Бойцы не того фронта
Указанное непонимание проявлялось, во-первых, в отрицании необходимости подлинного военного профессионализма. Радикальная интеллигенция никак не желала понять, что для создания требуемого войной психологического настроя надо добиться сосредоточения мыслей военного исключительно на том, что связано с войной и подготовкой к ней, выработать у него совершенно особое (если угодно, кастовое) сознание. Отсюда появилась, в частности, пресловутая идея замены постоянной армии «всеобщим вооружением» народа, рабочих и т. п., выдвигавшаяся сначала либералами, а затем социалистами. Во время революции 1848–1849 годов даже здравомыслящие, казалось бы, немцы требовали ликвидации специальных военно-учебных заведений (с тем, чтобы, например, высшее военное образование давать на кафедрах военной подготовки гражданских университетов). Что же говорить о русской интеллигенции, у которой, по известному замечанию Николая Бердяева, увлеченность идеей приобретала прямо-таки религиозный характер? Столкновение после Октябрьской революции с реальной жизнью заставило Ленина отказаться как от планов замены профессионального госаппарата периодически сменяемыми «кухарками», которые «должны учиться управлять государством», так и от идеи замены профессиональной армии всеобщим вооружением пролетариата. Однако пренебрежение к профессионализму государственных служащих у возглавившей СССР радикальной интеллигенции («старой большевистской гвардии») осталось, и командир РККА рассматривался ею прежде всего как «сознательный гражданин» с массой несвязанных с профессией обязанностей. Яркая иллюстрация такого подхода – реплика, прозвучавшая на заседании бюро ВЛКСМ 130-го стрелкового полка 44-й стрелковой дивизии КВО 11 ноября 1935 года. Критикуя не выполнившего комсомольское поручение (организовать во время маневров изучение биографий «вождей») комвзвода Ф. Шевченко, один из выступавших заметил: «Шевченко себя, по-моему, не чувствует комсомольцем, а только командиром взвода». Характерны также эпизоды партсобрания управления 59-й стрелковой дивизии ОКДВА 14 апреля 1937 года. Выслушав просьбу командира дивизии комбрига М. Д. Соломатина не посылать его в связи с предстоящими учениями на районную партконференцию, работник политотдела дивизии А. Ф. Голобородов в форме, не допускающей возражений, заявил: «Причину считать неудовлетворительной». И Соломатин был оставлен в списке кандидатов в делегаты. Отклонили и самоотвод, взятый по той же причине еще одним командиром: «Мотивы неуважительные».
Командиру РККА упорно не давали стать солдатом, то есть человеком, который должен заботиться исключительно о том, чтобы суметь защитить с оружием в руках интересы своей страны. В условиях, когда в «кружки по проработке вопросов текущей политики» стремились непременно вовлечь даже жен комначсостава, когда среди них проводили даже «теоретические конференции по проекту Сталинской Конституции», когда политорганы сокрушались, что «читка газет среди жен проходит плохо», что «мужья-коммунисты плохо работают над повышением политического уровня своих жен» – в этих условиях о самом комначсоставе и говорить не приходилось.
Служение двум богам
В итоге жизнь командира РККА была лишена цельности, он не мог сосредоточиться на выполнении своей профессиональной задачи (обучение, воспитание и вождение войск) и должен был разрываться между военным ремеслом, обязательной политической учебой и обязательной же общественной работой.
Это забирало у командира часть времени, необходимого для выполнения служебных обязанностей и повышения квалификации (так было еще в военной школе – из-за «общественной, партийной и клубной нагрузки», отмечали в конце 20-х годов, занятость беспартийного курсанта доходит до 12 часов в сутки, а партийного – до 14–15, «времени на самостоятельную работу нет»). Даже после того как приказ наркома обороны № 0103 от 28 декабря 1935 года потребовал уменьшить перегрузку комначсостава, согласно распоряжению начальника Генерального штаба РККА от 6 января 1936-го из 189 рабочих часов командира в месяц 39 (20,6%) отводилось на партийную и общественную работу и марксистско-ленинскую подготовку.
Нельзя не упомянуть и об ущербе, который наносила боевой подготовке практика проведения политзанятий с бойцами не политруками, а командирами взводов. «Готовясь на дому к политзанятиям», – указывал в своем докладе от 7 октября 1936 года «О боевой подготовке РККА» М. Н. Тухачевский, – комвзвода не успевает готовиться к занятиям специальным и тактическим, тем более что он вынужден тратить время еще и на прохождение инструктажа у политрука». Конечно, политзанятия того или иного рода в армии абсолютно необходимы, совершенно правильной была и идея проведения их командирами подразделений. Ведь это повышало авторитет командира – человека, который всему обучает солдат сам и отвечает в подразделении абсолютно за все. Не зря в германской армии тех лет политзанятия «не могли быть поручаемы никому, кроме офицеров». Но в РККА 20-х – середины 30-х годов политзанятия не ограничивали свою цель выработкой у бойца идеалов и/или их укреплением. Они стремились дать ему такой объем знаний по теории марксизма-ленинизма, истории ВКП(б) и событиях в стране и мире, который скорее подошел бы слушателю совпартшколы: эти знания должны были помочь уволенному в запас красноармейцу стать активным пропагандистом политики партии среди односельчан и в «рабочих коллективах». Ведение таких политзанятий требовало, конечно, значительно больше времени для подготовки, чем «укоренение в сознании» солдата куда более простой и понятной «идеи отечества» (чем занимались, к примеру, германские офицеры).
Но главное – из-за отсутствия возможности заниматься только военным делом у комначсостава происходила «разруха в умах». Командир-«общественник» терял (точнее, не мог приобрести) цельность мироощущения, раздваивались не только его обязанности, но и его сознание. Он уже не мог стать похожим на того описанного в 1911 году М. В. Грулевым германского лейтенанта, для которого его «взвод вместе с учебным плацем служил, очевидно, всем смыслом жизни».
Командир привыкал к тому, что по вечерам он должен заниматься не чтением военной литературы, а «партийно-массовой работой», что вместо подготовки к учениям ему надо заседать на партконференции, что «к 20.4» ему нужно «не менее 60 процентов своих подчиненных охватить рационализацией и изобретательством, добиваясь, чтобы к 23 мая были вовлечены 100 процентов», что слушателей и штаб Военной академии РККА имени М. В. Фрунзе можно (как это сделали в июне 1934-го) превратить в... сельхозрабочих – в порядке оказания «трудовой помощи» подшефному колхозу и т. д.
Больше того, повседневная жизнь РККА 20-х – середины 30-х годов убеждала командира в том, что эта вторая, «партийно-общественная» составляющая его обязанностей, даже важнее, чем первая, военная! В самом деле, какой еще вывод он должен был сделать, если ему заявляли, что подготовка к учениям – причина «неуважительная» для того, чтобы не ехать на партконференцию? Если он видел, что улучшению боевой выучки младших командиров внимания почти не уделяют, но политзанятия с ними проводят неукоснительно (92-я стрелковая дивизия ОКДВА, начало 1937-го), что «младший начсостав учебных рот ничем другим не занимается, кроме политзанятий» (5-я механизированная бригада БВО, январь 1935-го)?
Выводы комначсостав делал и выводы однозначные. На политзанятия, подчеркивал в мае 1937 года начальник 2-го отдела штаба ОКДВА комдив Б. К. Колчигин, ни один командир не осмелится выйти неподготовленным. А вот обязанностями по обучению войск он нередко пренебрегал.
Действительно, если занятия военным делом – далеко не единственная и даже, похоже, не главная обязанность командира, то так ли уж страшно ею пренебречь (тем более что времени на нее все равно толком не оставляют)? «На базе» перегрузки комначсостава из-за «массовой общественной работы» и т. п., подытоживал 18 мая 1937-го в справке «Общие условия и анализ боевой подготовки войск ОКДВА за ноябрь 1936 – апрель 1937-го» тот же Колчигин, появились «безответственность, болтание в части без продуктивной работы и низкое качество основной массы занятий» с бойцами. А в подписанном им в тот же день отчете штаба ОКДВА от 18 мая 1937 года Колчигин (кстати, бывший капитан лейб-гвардии Литовского полка) дал понять, что дело здесь не только в нехватке времени, но и в «разрухе в умах»: «В общем, так как от командира требуют чрезмерно много, то он перестает выполнять даже то, что мог бы выполнить». Все равно ведь всего не переделаешь.
Солдатом можешь и не быть
Безответственность порождалась тем легче, что превращение командира из солдата в «общественника» начиналось еще в военной школе. Уклад жизни дореволюционных военных училищ создавал «атмосферу, пропитанную бессловесным напоминанием о долге». Этот уклад «перемалывал все те разнородные социальные, имущественные, духовные элементы, которые проходили через военную школу», ибо каждая его черточка, каждая мелочь училищного быта, каждая минута училищной жизни способствовали одному – выработке из человека солдата. Вот, например, сцена из воспоминаний А. Л. Маркова, поступившего в 1913 году в Николаевское кавалерийское училище, – рапорт дежурному офицеру о прибытии на учебу. «При первых словах моего рапорта ротмистр быстро надел фуражку и взял под козырек, а группа стоявших в дверях юнкеров, враз щелкнув шпорами, стала «смирно»». Но подобные сцены, невольно внушавшие будущему офицеру сознание святости службы, исподволь приучавшие выполнять все ее требования, были возможны лишь в среде, где люди ясно сознавали, что они суть солдаты и никто больше. Именно такими – даже при нехватке у них служебного рвения – и были русские кадровые офицеры. Сознание же комначсостава (да и курсантов) советских военных школ, обремененных «общественной, партийной и клубной нагрузкой», оказывалось лишенным солдатской цельности, раздвоенным и поэтому к описанным «мелочам» просто отказывалось относиться всерьез. Эти «мелочи» терялись на фоне таких глобальных проблем, как «проработка вопросов подготовки к весеннему севу, уборочной кампании, сдаче хлеба, выполнения промфинплана шефствующего Горьковского автозавода или разъяснения решений пленума ЦК по бригадам в подшефном колхозе».
Вот поэтому-то Е. С. Казанский и констатировал в 1932–1933 годах, что в военных школах «не понято то положение, что курсант, находясь в школе, воспитывается буквально на каждой мелочи, на каждом мероприятии, на каждом шаге своего командира», что «в школах принято за обыденное явление не поправлять курсанта в его недочетах, оставлять без должного вмешательства малейшее нарушение внутренней службы», что курсант, следовательно, «приучается выполнять обязанности спустя рукава, в курсанте не воспитываются качества пунктуального выполнения своих обязанностей, курсант не воспитывается всей системой быта школы».
На «общественно-политическом» фоне «мелочами» начинала казаться и учеба. До сих пор, писал в октябре 1936 года начальник УВУЗ РККА армейский комиссар 2-го ранга И. Е. Славин, «недостатки подготовки» курсантов «прикрывались и затушевывались иногда либеральным подходом при испытаниях, скидками на низкую общеобразовательную подготовку и т. п.», процветала «система условных переводов» на следующий курс и переводов «со слабыми отметками». А она и у курсантов порождала пониженную ответственность («все равно переведут»). Показательным представляется заявление курсанта Военно-морского училища (ВМУ) имени Фрунзе Иванова по поводу пожара, возникшего 7 августа 1933 года на балтийском линкоре «Марат»: «Всякие аварии и несчастные случаи происходят из-за того, что ВМУ готовит командиров-политиков, а не командиров-специалистов. Нужно училищу переключиться на подготовку специалиста, а не политика».
Нет упоения в строю?
Если отрицание необходимости подлинного военного профессионализма подрывало дисциплину в РККА косвенным образом (провоцируя военнослужащих на пренебрежение профессиональными обязанностями), то в другом своем проявлении непонимание русской радикальной интеллигенцией специфики «военного ремесла» делало это прямо и непосредственно. Речь идет о непонимании основ воинской дисциплины, а именно – о признании только так называемой сознательной дисциплины, о пренебрежении к выработке дисциплины при помощи не только убеждения, но и принуждения, в частности муштры. Выросшая из эпохи Просвещения с ее культом разума, недооценивавшая биологическое начало в человеке и человеческую психологию, радикальная интеллигенция преувеличивала значение такого, безусловно, важного фактора, как идейность (не случайно в военных школах РККА конца 20-х – 30-х годов не преподавали военную психологию. Курсантов знакомили с «методами политического воспитания и воздействия на свою часть», но не учили «психотехническим приемам, которые очень часто столь необходимы для создания массового эффекта, воодушевления части и проч.»). Радикальная интеллигенция не понимала, что в бою идейности может и не хватить, ибо человек там рискует жизнью и у него включается мощнейший из человеческих инстинктов – самосохранения. Что пересилить этот инстинкт зачастую может только въевшаяся в плоть и кровь привычка почти так же инстинктивно, не раздумывая, подчиняться приказам начальника. Что такая привычка может быть выработана только непрестанной муштрой, то есть тренировкой в автоматическом выполнении приказов (это не исключает, конечно, необходимости воспитания у солдата патриотизма, чувства долга и развития на этой основе того, что именуется сознательной дисциплиной). И что (как отмечал еще известный русский военный публицист Н. Д. Бутовский) даже желание честно служить, готовность к самопожертвованию «никоим образом не могут заставить человека полюбить, например, стрельбу, одиночную выправку, гимнастику, а тем более разные военные формальности, которые подчас бывают надоедливы», что здесь по крайней мере русского человека опять-таки надо именно муштровать, то есть требовать повторения определенных действий, пока они не окажутся доведенными до автоматизма (так же, как при выездке лошади).
Это непонимание прекрасно отражено, например, в сводке политотдела 23-й стрелковой дивизии УВО о состоянии дисциплины за второй квартал 1932 года. Возмущаясь тем, что дисциплинарным взысканиям в дивизии за этот период было подвергнуто аж 68 процентов красноармейцев и младших командиров, политработники подчеркнули, что это не соответствует общему культурному уровню широких масс трудящихся Советского Союза. Тот же взгляд изложил, выступая 22 ноября 1937-го на Военном совете при наркоме обороны, и член военного совета СКВО корпусной комиссар К. Г. Сидоров: «Мы считаем, что подход со стороны командного состава к различного рода проступкам чрезвычайно неправильный и наряду с этим политико-воспитательная работа была поставлена очень слабо, и там, где можно было бы товарищам рассказать, разъяснить, там принимались меры дисциплинарного взыскания». А выступивший вслед за ним член военного совета Харьковского военного округа (ХВО) бригадный комиссар К. И. Озолин прямо-таки афористично сформулировал этот взгляд на сущность воинский дисциплины. Отметив, что на красноармейцев стали накладывать больше дисциплинарных взысканий, он негодующе заявил: «Тут преследовалась цель выработать солдата, а не революционного бойца». Трудно более ясно выразить непонимание специфики военного дела, характерное для русской радикальной интеллигенции вообще и марксистской в частности.
Непонимание основ воинской дисциплины отразилось и в «либеральном стиле» Временного дисциплинарного устава РККА 1925 года, действовавшего до октября 1940-го. Предусмотренные им меры принуждения для нарушителей дисциплины были значительно мягче, чем в иностранных армиях тех лет и в русской начала XX века.
Более того, арест с содержанием на гауптвахте в дорепрессионной РККА являлся фактически не наказанием, а отдыхом от занятий и работ. Согласно дисциплинарному уставу 1925-го на гауптвахте должны были иметься «шахматы, шашки, радио и прочие развлечения», физическим трудом арестованных красноармейцев заниматься не заставляли.
А честь – никому!
Непонимание основ воинской дисциплины породило также утопическую идею ограничить подчинение военнослужащего воинской дисциплине определенными часами. Временный устав внутренней службы РККА 1924 года (отмененный лишь в декабре 1937-го) провозглашал, что «находясь в рядах армии», военнослужащий может быть «на службе» и «вне службы». При этом в мирное время состояние «на службе» налицо лишь тогда, когда военнослужащий фактически исполняет те или иные обязанности по службе, а в военное (а также во время маневров или в боевой обстановке), когда он находится в своей части. А «вне службы», разъясняли в 1925-м советские юристы, «военнослужащий у нас принципиально не отличается от прочих граждан республики, и воинская дисциплина в отношении него представляет лишь немногие требования, как то: требование своевременной явки на службу или требование сохранения выданного ему обмундирования». «Вне службы» командир и подчиненный являются товарищами (то есть людьми, равными по своему положению. – А. С.).
Иными словами, военнослужащих приучали к мысли о возможности неподчинения начальникам. Да, временные рамки, в которых такое неподчинение считалось допустимым, четко оговаривались, но сознание не у каждого способно безотказно переключать его из положения «вне службы» («можно») в положение «на службе» («нельзя»). И не все способны противостоять соблазну не выполнить приказ, если выполнение сопряжено с лишениями или опасностью (то есть противоречит биологической природе человека). Таким нужна привычка бессознательно подчиняться начальнику, а она может выработаться, если военнослужащий будет знать, что обязан подчиняться всегда, везде, в любой обстановке. Не случайно генерал от инфантерии А. Р. Дрентельн (в бытность в 1881–1888 годах командующим войсками Киевского военного округа) ответил однажды подпоручику, провозгласившему в офицерском собрании тост «за здоровье Александра Романовича»: «Позвольте, позвольте! Тут нет Александра Романовича, я и в бане командующий войсками». Однако в РККА, настаивали советские юристы 20-х годов, «солдат остается гражданином, подчиненный – товарищем своего начальника», а отсюда «слепому подчинению нет места».
«Отсюда уже ясно, – продолжали они, – насколько более узким является у нас понятие воинского преступления по сравнению с понятием воинского преступления в военно-уголовном праве царской России (или современных буржуазных государств), где, например, оскорбление даже вне службы «низшим чином» офицерства считалось (а в буржуазных государствах и теперь считается) серьезным воинским преступлением» («вне службы» советский устав внутренней службы 1924-го не требовал и отдавать начальнику честь).
Не понимая основ воинской дисциплины, не принимая в ней принуждения, радикальная интеллигенция тем более не могла понять значения таких средств укрепления дисциплины, приучения к автоматическому подчинению своей воли воле начальника, как соблюдение внешней субординации и строевая подготовка. Привыкшие считаться лишь с разумом и забывать о человеческой психологии, русские интеллигенты вполне естественно должны были видеть во внешней стороне воинской дисциплины лишь то, что видел в ней, например, Б. П. Поляков, инженер, надевший в 1941 году форму младшего воентехника: проявление тупого и бессмысленного кривляния и комедиантства. То же непонимание выпирает и из рассуждений «военной оппозиции», оформившейся в РКП(б) зимой 1919 года (и видевшей, например, в отдании чести черту «крепостничества»). Если, заявлял в марте 1919-го на VIII съезде РКП(б) виднейший представитель этой оппозиции В. М. Смирнов, кроме «политического воспитания солдату забивают голову заучиванием известных фраз, приветствий и тому подобное, то это преступление. И если мы такими методами будем содействовать вымуштровке, то тогда не создадим дисциплину. Наша дисциплина будет тогда состоять только в том, что мы солдата научим дружно кричать и больше ничего». Между тем привычка «дружно кричать» то, что положено, и есть привычка к дисциплине: ведь это привычка к подчинению своей воли установленному порядку («Дисциплина, – указывал в конце XVIII века «создатель дисциплины в морской службе» английский адмирал Д. Джервис, – есть сумма, выраженная одним словом – подчинение; соблюдение же обычаев и церемоний есть создание духа подчиненности»). Однако для интеллигента-марксиста это было, как видим, непостижимо (вновь обратим внимание на противопоставление муштры и дисциплины, достигаемой, по В. М. Смирнову, исключительно «политическим воспитанием»).
В общем, подытоживал уже в конце 50-х генерал-майор русской армии А. П. Греков, в СССР после Гражданской войны «законы природы в организации всякой военной силы не были приняты во внимание. Фундаментальный для всякой настоящей армии принцип военной дисциплины решили заменить политическими соображениями и коммунистической идеологией. При этих условиях армия неизбежно превратилась скорее в политическую, чем в военную организацию».
Информация