Хроника пикирующей страны
Генерал-лейтенант Николай Леонов с февраля по август 1991 года возглавлял Аналитическое управление КГБ СССР, а до этого был заместителем начальника внешней разведки. Вряд ли кто больше него владеет информацией о том, как происходила деградация власти в СССР, что привело в конечном итоге к ГКЧП и развалу Союза.
– Были какие-то иные варианты у СССР, кроме перестройки и последующего распада?
– Варианты есть всегда, в любой кризисной ситуации. История России, как и любого другого государства, это наглядно показывает. Опыт накоплен огромный, только не ленись изучать. Беда, когда руководство страны не желает к этому опыту обращаться.
Кризисное положение в СССР стало ощущаться с начала 80-х: последний год жизни Брежнева, чехарда с назначением генеральных секретарей. К моменту прихода Горбачева скольжение вниз остановить было почти невозможно – на это у КПСС просто не хватило бы сил. Партия утратила веру в себя, в свою идеологию, а по существу – в народ. Последние пять лет советской власти были агонией. Там уже и выбора не оставалось, ситуация ухудшалась с каждым днем.
Я в это время работал заместителем начальника внешней разведки, а последние шесть месяцев – начальником Аналитического управления КГБ, так что вся информация была у нас в руках. И мы ощущали себя в роли медсестры, сидящей у постели безнадежно больного пациента. Никакие наши рекомендации высшему руководству страны, решавшему его судьбу, не принимались. Горбачев не слышал ни разведку, ни Комитет госбезопасности, действовал по сути на автопилоте, и значимую роль при нем играли лишь два человека – Яковлев и Шеварднадзе.
– Они тоже входили в круг вашего анализа?
– Полагаю, в архивах и сейчас хранятся засекреченные докладные записки, которые я составлял по поручению руководства. Скажем, политические характеристики Яковлева и Шеварднадзе написаны мной одним пальцем на машинке. Это были абсолютно секретные документы, предназначавшиеся лишь для единственного лица – Горбачева. Из характеристик следовало, что эти люди не имеют ничего общего ни с партией, в которой состоят, ни со страной, в которой живут, и при первой же возможности уйдут и оттуда, и отсюда. Мы не могли называть их предателями, но формулировки вроде «работа носит предательский характер» звучали. Фактуры там было много. Скажем, Эдуард Шеварднадзе всегда старался вести разговоры с американцами не на территории СССР, а в США да еще и не в советском посольстве, а где-нибудь на ранчо, используя только американских переводчиков. Для чего это делалось? Чтобы никто из наших не мог слышать, о чем шла речь.
Шеварднадзе и Яковлев первыми нарушили закон, который требовал делать стенограммы всех бесед, которые велись с иностранцами должностными лицами партии и государства. Записи предоставлялись членам Политбюро, чтобы все знали, кто какие вел переговоры. И, конечно, все это потом шло в архив – только нет в наших архивах записей переговоров Шеварднадзе с американцами. Есть, но где-то там, не у нас.
Нами говорилось, что никакие крупные преобразования в стране невозможны без решения высших партийных органов – индустриализация, коллективизация, какие-то значимые идеологические решения и другие масштабные вопросы обсуждались и принимались на пленумах ЦК, на партийных съездах. А вот перестройка оказалась просто словесной формулой, которая не обсуждалась никем и никогда. На партийной конференции в 1989 году зашла речь о перестройке, но разговоры дальше некоего сарказма не пошли. Тогда прозвучала фраза, что перестройка – это как самолет, который взлететь взлетел, а куда должен лететь и как садиться, никто не знает. Мы обращали внимание, отслеживая текущие в обществе процессы, что партия никак в перестройке не участвовала, никто и не задумывался, какова ее конечная цель и какие есть средства для ее достижения. Нет, была сплошная импровизация, которая не могла не стать фатальной.
Разведке в попытках донести до высшего руководства информацию такого рода приходилось прибегать, скажем так, к неким подтасовочкам: мы свои мысли подавали как слова, произнесенные нашей влиятельной агентурой на Западе. По сути подавали наверх мнения западных экспертов о том, как им видится происходящее в СССР.
– Тем не менее население Союза было отчасти готово к радикальным изменениям, по крайней мере ментально...
– Одним из главных разрушителей СССР я вижу военно-промышленный комплекс. Он пожирал такое количество ресурсов, которые с лихвой могли бы компенсировать все наши недостатки в гражданской жизни. Будь вложения в гражданскую промышленность, в сельское хозяйство такими же, как в ВПК, уровень благосостояния населения просто не позволил бы появиться столь неблагоприятной обстановке, какая сложилась к концу 80-х. Многого попросту не хватало, не только колбасы, очереди были за всем. Но чего можно было ожидать, когда 30–35 процентов бюджета шло только на вооружение, причем бессмысленное, явно избыточное. Это следствие того, что государство не имело нормальной головы. Я с ужасом вспоминаю публичное выступление Андропова, когда он, едва став генсеком, бросил фразу, что СССР должен иметь арсенал, равный натовскому и китайскому вместе взятым. Объяснить подобные высказывания могу только одним – он хотел заручиться поддержкой военно-промышленного комплекса и конкретно Устинова на тот случай, если под ним зашатается трон. Советская экономика просто не в состоянии была выдержать такую нагрузку.
– Но ведь при этом ВПК в СССР был и средоточием высоких технологий: практически все советские достижения начинались в секретных НИИ, КБ...
– ВПК был, есть и будет сердцевиной научно-технического прогресса. Но мы говорили о другом – есть качественная работа и количественная. Что касается качества – тут никаких вопросов. Но делать сотни атомных подводных лодок – бессмыслица. Создавать 15 тысяч стартов для стратегических ракет – глупость. Мы же до сих пор не знаем, как избавиться от такого количества вооружения, на его ликвидацию тратятся суммы едва ли меньшие, чем на создание. По договорам уничтожили ракеты средней и меньшей дальности, но ведь мы же их создавали! Эксперты говорили, что на одной ракете СС-20 только золота порядка 16 килограммов, его же не извлекали. И все это огромное количество уничтоженных ракет – наши упущенные шансы быть хотя бы вровень с Западом по уровню жизни.
Ведь Китай не пошел по этому пути. Они создали порядка 600–700 стартов для стратегических ракет и остановились. Дальше пошли вложения в гражданский сектор. А мы не останавливались. Это же было выгодно оборонной промышленности – заводы загружены, средства выделяются.
– А что ваши исследования тех лет говорили о настроениях в массах? Была ситуация чревата социальным взрывом, как в Польше например?
– У Андропова проводилось совещание, посвященное Польше, и тогда докладывать пришлось мне. Я сообщил, что волнения вызваны резким снижением уровня жизни народа. Поводом стало повышение цены на мясо в Гданьске. Это был особый город – огромные верфи, на которых работает много народа со всей страны. Большая часть – мужчины, живут в общежитиях, приезжая исключительно на заработки. Потому ситуация заведомо взрывоопасная, при таком скоплении народа малейшее недовольство мгновенно может перейти в массовые беспорядки. Не только подорожание мяса явилось причиной – было много вопросов к жилищным условиям, здравоохранению, социальной политике, но оно стало катализатором массовых выступлений. Андропов спрашивает: а какое потребление мяса в Польше? Отвечаю – около пятидесяти килограммов. Он: «А у нас 36 килограммов на душу – почему у нас не восстают?». Потому, отвечаю я, что у каждого народа порог терпения разный. На том же совещании вспомнили, что когда в СССР в ранге вице-президента США приезжал Ричард Никсон, Хрущев в шутку спросил его: мол, когда у вас будет революция? Никсон ответил, что когда у нас будут такие очереди, как у вас. Вроде как пошутили, но была названа главная причина любой революции: все волнения – от социального недовольства населения. И французская, и наша февральская. Ленин, выступая в Швейцарии перед молодыми социалистами, сетовал, что не доживет до революции в России, ситуация еще не созрела. Прошло полтора месяца – и революция состоялась.
– То есть вы не взяли бы Ленина в свое аналитическое управление?
– Говорить о прозорливости вождей следует с большой осторожностью, социальное недовольство вспыхивает внезапно.
– Так русское долготерпение – это плюс или минус?
– Еще Сталин говорил, что любой другой народ послал бы нас куда подальше, а русские, имея цель, готовы перетерпеть многое. Так что при умных правителях такой высокий порог терпения скорее плюс. Наш народ молча и терпеливо готов делать героические вещи. Петербург построили, не купаясь в благополучии, – костями выстелили. А железные дороги, вспомните Некрасова...
Так уж получилось, что нам все время приходится догонять Запад, догонять героическими усилиями. Мы же сколько лет прожили под монгольским игом. Когда Европа уже строила крупные города, мы жили по сути в полудикости. Да, наша цивилизация древняя, но мы все перенимали оттуда. И первая наша идеология, христианство, тоже заимствована.
Алексей Михайлович начал строить русскую армию по западному образцу. Петр был чистой воды прозападник – поехал, посмотрел и начал строить флот, крепости. То есть то, что в Европе уже триста лет существовало и развивалось. Мне очень нравится мысль, что единственными, кто решился не копировать в России западные ценности, а заставить ее идти своим путем, были большевики. Они создали абсолютно новую социально-экономическую модель, которая все перевернула. На XIV съезде ВКП(б) был взят курс на индустриализацию, тогда же прозвучал лозунг о строительстве социализма в отдельно взятой стране. Это сейчас Запад пытается нас изолировать, а тогда мы сами послали его подальше и решили жить своим умом. И мир это принял, нас уважали. Все установили с нами дипломатические отношения, стали торговать. Когда Троцкого выгнали из страны, его никто принимать не хотел. Уехал в Турцию – мы нажали на турок, они отправили его в Норвегию, норвежцам тоже оказался не нужен – те выслали его в Мексику... Враги советской власти никому не были нужны.
– Но мы вроде решили отказаться от всего этого – перестройка опять повернула Россию в сторону «делаем, как у них». Насколько предопределен был такой финал Советского Союза?
– Беда в том, что КПСС после десятилетий варения в собственном соку настолько ослабла, настолько устарели мудрецы из Политбюро, что были утрачены все представления о реальности. Они изменили марксизму в ключевом моменте, поскольку марксизм должен быть живым учением и откликаться на все изменения в жизни. Они же следовали совсем другим рецептам, и иного финала нельзя было ожидать. Самый трагический момент, когда генеральным секретарем избрали Горбачева. Были и другие кандидатуры – Романов из Ленинграда, Щербицкий с Украины – руководители крупных индустриальных и научных центров. Но избрали человека из деревни, все заслуги которого исчерпывались тем, что он мог хорошо принять у себя высоких гостей из Москвы. Он не был знаком ни с современной промышленностью, ни с наукой... Его же и привезли в Москву как сельскохозяйственного руководителя. И застарелость Политбюро привела к тому, что избрали не самого способного, а самого удобного. Партия, воспитанная в безгласном подчинении Политбюро, приняла этот выбор. И когда на партийном пленуме началась критика Горбачева, он сказал, что готов уйти. Тут же все оппоненты сдулись: что вы, Михаил Сергеевич, оставайтесь. Это уже был полный паралич партии. Ситуация, в которой мы оказались в 1991-м, стала неизбежной – у страны были недееспособный вождь и прогнившая правящая партия. Речь о руководстве, а не о двадцати миллионах коммунистов – их ни о чем не спросили, никуда не мобилизовали и ни к чему не призывали.
– Но население восприняло приход Горбачева чуть ли не с воодушевлением. Совсем не старый в отличие от предшественников, говорит складно, опять же гласность...
– С момента, когда Горбачев опять повернул страну в сторону западных идеалов, у него появилась огромная поддержка, все, кого объединила Межрегиональная депутатская группа. Именно они стали раздувать идеи следования западным образцам в политике, в экономике, в социальных вопросах. Будучи секретарем ЦК по идеологии, Яковлев успел передать межрегионалам почти все СМИ, к моменту ГКЧП у Компартии оставалась только одна газета – «Советская Россия». Всех прежних главных редакторов телекомпаний, радиостанций, газет, журналов вычистили. И коммунистов пресса чихвостила в хвост и в гриву. Потому сохранить советскую власть уже было невозможно. Сейчас, сравнивая события августа 1991-го и украинский майдан образца 2013 года, я прихожу к выводу, что в СССР произошла такая же «цветная революция» – бешеная ориентация на Запад как у тех толп, что собирались на Манежной, так и у тех, что жгли покрышки в Киеве, отказ от собственной истории. Все один к одному. И результат – распад страны. У нас республики уходили, у них Крым и Донбасс. Одинаковый развал экономики, обнищание населения. И как правительство Януковича побоялось применить силу для прекращения беспорядков, так и у нас Горбачев тихо поджимал хвост, надеясь, что СССР как-нибудь сам сохранится. Двумя годами раньше был ведь еще один майдан – на площади Тяньаньмэнь в Пекине. И Горбачев как раз в это время находился в Китае с государственным визитом. Он начал было советовать китайцам применять «новое мышление», но те сократили программу визита, отправили его домой и взялись решать свои дела сами. Там был Дэн Сяопин, а у нас нет. Да, без крови не обошлось, но она кажется весьма незначительной в сравнении с тем, что ожидало Китай при другом развитии событий. Прошло 27 лет – и сравните, где сейчас мы и где они. Вот вам роль личности в истории. У них остались лидеры, сохранилась партия, а это рычаг для переустройства общества.
Я только что был на Кубе. Выступает на партийном съезде Рауль Кастро: «Наша задача – поднять экономический потенциал страны до уровня ее политического престижа». О престиже, когда весь мир обвиняет нас в одном, другом и третьем, говорить, конечно, трудно, но какие-то главные цели, к которым должна стремиться страна, сформулировать необходимо. Иначе так и будем блуждать в чащобе, интересуясь лишь ценой на нефть и курсом доллара.
– Я, работая в «Вечерней Москве» и вроде будучи информированным человеком, ни сном, ни духом не подозревал, что проснусь однажды утром под «Лебединое озеро»...
– Привычка всех российских властей – вести политику келейно, втайне от народа. И ГКЧП был характерным примером. Я тогда был генерал-лейтенантом госбезопасности и членом коллегии КГБ, но узнал о ГКЧП немногим раньше вашего – накануне вечером. Как в узком кругу сказал председатель КГБ Крючков, военные решили объявить чрезвычайное положение в некоторых городах. Будучи начальником Аналитического управления, куда за полгода до этих событий был переведен из Службы внешней разведки, я действительно ничего не знал о подготовке к смене власти. Меня и переводили с целью – вдруг наше управление предложит какую-то панацею для излечения государства. Но панацей не бывает, когда у руководителей государства нет политической воли ни для каких действий. После 8 декабря 1991 года, когда уже были подписаны Беловежские соглашения, Горбачев безвольно сидел 17 дней в своем кабинете в Кремле и думал, что вдруг кто-нибудь выступит в его защиту. То есть он оказался тряпкой, а не президентом СССР, который обязан защищать свое государство. С такими людьми работать бесполезно и быть винтиком в администрации просто стыдно.
Насчет ГКЧП нужно только одно помнить – никакого отношения к внутриполитическому и социально-экономическому устройству страны этот комитет не имел. Все базовые решения по будущему устройству государства были уже приняты ранее – КПСС отказалась от 6-го пункта Конституции, то есть от своей руководящей роли, уже существовала многопартийность, отменили госмонополию на средства производства, убрали цензуру – царила абсолютная гласность, свободные выборы. Потому все разговоры о фашистском перевороте, «хунту под суд!» – чушь. Речь шла лишь об одном вопросе – исключить возможность назначенного на 20 августа подписания союзного договора, который ставил крест на СССР. Народ не знал о том, что готовилось в Ново-Огареве, куда Горбачев приглашал глав республик, – большинство населения высказалось на референдуме именно за сохранение СССР. Ожидалось, что Горбачев подпишет союзный договор сразу после возращения из Фороса – и страна прекратила бы существование законным образом. Сам он испытывал серьезное давление со стороны Ельцина, понимая, что этот договор делает его пост по сути декоративным. Но не хотел и нести ответственности за срыв подписания, боясь уронить себя в глазах западных лидеров. Ведь вернувшись после августовских событий в Москву, он произнес, что всей правды о произошедшем никто никогда не узнает. Я могу лишь догадываться, что он, будучи в курсе готовящихся событий, попросту умыл руки, предоставив делать грязную работу ближайшему окружению – тем, кто назвал себя членами ГКЧП. Против Ельцина у Горбачева не хватало сил, но и у тех, кому он поручил отстаивать свои интересы, тоже не было ни сил, ни, что важнее, воли. Ельцина можно было легко нейтрализовать, общенародной поддержки у него не было. Сколько ни призывали его сторонники в августе 1991-го к забастовкам, ни одно предприятие не встало. Так что не путч это был, а майдан в чистом виде. С другой же стороны были безволие, вялость и трусость. И никакой озабоченности судьбой государства и народа.
Ведь создавался Союз в 1922 году на съезде Советов, на котором было больше трех тысяч делегатов со всей страны. Долго обсуждали Конституцию, учитывали все нюансы. То есть создавался СССР солидно и легитимно. А распустить его в результате смогли три пьянчужки в Беловежской пуще. Кого они спросили? Да никого. О какой демократии речь? Все делалось в угоду Западу, который понимал, что развал СССР – это безусловная победа в холодной войне. Так что противостояние 19–21 августа в Москве было противостоянием юнионистов и сепаратистов, причем главным сепаратистом был Ельцин.
– Были какие-то иные варианты у СССР, кроме перестройки и последующего распада?
– Варианты есть всегда, в любой кризисной ситуации. История России, как и любого другого государства, это наглядно показывает. Опыт накоплен огромный, только не ленись изучать. Беда, когда руководство страны не желает к этому опыту обращаться.
Кризисное положение в СССР стало ощущаться с начала 80-х: последний год жизни Брежнева, чехарда с назначением генеральных секретарей. К моменту прихода Горбачева скольжение вниз остановить было почти невозможно – на это у КПСС просто не хватило бы сил. Партия утратила веру в себя, в свою идеологию, а по существу – в народ. Последние пять лет советской власти были агонией. Там уже и выбора не оставалось, ситуация ухудшалась с каждым днем.
Я в это время работал заместителем начальника внешней разведки, а последние шесть месяцев – начальником Аналитического управления КГБ, так что вся информация была у нас в руках. И мы ощущали себя в роли медсестры, сидящей у постели безнадежно больного пациента. Никакие наши рекомендации высшему руководству страны, решавшему его судьбу, не принимались. Горбачев не слышал ни разведку, ни Комитет госбезопасности, действовал по сути на автопилоте, и значимую роль при нем играли лишь два человека – Яковлев и Шеварднадзе.
– Они тоже входили в круг вашего анализа?
– Полагаю, в архивах и сейчас хранятся засекреченные докладные записки, которые я составлял по поручению руководства. Скажем, политические характеристики Яковлева и Шеварднадзе написаны мной одним пальцем на машинке. Это были абсолютно секретные документы, предназначавшиеся лишь для единственного лица – Горбачева. Из характеристик следовало, что эти люди не имеют ничего общего ни с партией, в которой состоят, ни со страной, в которой живут, и при первой же возможности уйдут и оттуда, и отсюда. Мы не могли называть их предателями, но формулировки вроде «работа носит предательский характер» звучали. Фактуры там было много. Скажем, Эдуард Шеварднадзе всегда старался вести разговоры с американцами не на территории СССР, а в США да еще и не в советском посольстве, а где-нибудь на ранчо, используя только американских переводчиков. Для чего это делалось? Чтобы никто из наших не мог слышать, о чем шла речь.
Шеварднадзе и Яковлев первыми нарушили закон, который требовал делать стенограммы всех бесед, которые велись с иностранцами должностными лицами партии и государства. Записи предоставлялись членам Политбюро, чтобы все знали, кто какие вел переговоры. И, конечно, все это потом шло в архив – только нет в наших архивах записей переговоров Шеварднадзе с американцами. Есть, но где-то там, не у нас.Нами говорилось, что никакие крупные преобразования в стране невозможны без решения высших партийных органов – индустриализация, коллективизация, какие-то значимые идеологические решения и другие масштабные вопросы обсуждались и принимались на пленумах ЦК, на партийных съездах. А вот перестройка оказалась просто словесной формулой, которая не обсуждалась никем и никогда. На партийной конференции в 1989 году зашла речь о перестройке, но разговоры дальше некоего сарказма не пошли. Тогда прозвучала фраза, что перестройка – это как самолет, который взлететь взлетел, а куда должен лететь и как садиться, никто не знает. Мы обращали внимание, отслеживая текущие в обществе процессы, что партия никак в перестройке не участвовала, никто и не задумывался, какова ее конечная цель и какие есть средства для ее достижения. Нет, была сплошная импровизация, которая не могла не стать фатальной.
Разведке в попытках донести до высшего руководства информацию такого рода приходилось прибегать, скажем так, к неким подтасовочкам: мы свои мысли подавали как слова, произнесенные нашей влиятельной агентурой на Западе. По сути подавали наверх мнения западных экспертов о том, как им видится происходящее в СССР.
– Тем не менее население Союза было отчасти готово к радикальным изменениям, по крайней мере ментально...
– Одним из главных разрушителей СССР я вижу военно-промышленный комплекс. Он пожирал такое количество ресурсов, которые с лихвой могли бы компенсировать все наши недостатки в гражданской жизни. Будь вложения в гражданскую промышленность, в сельское хозяйство такими же, как в ВПК, уровень благосостояния населения просто не позволил бы появиться столь неблагоприятной обстановке, какая сложилась к концу 80-х. Многого попросту не хватало, не только колбасы, очереди были за всем. Но чего можно было ожидать, когда 30–35 процентов бюджета шло только на вооружение, причем бессмысленное, явно избыточное. Это следствие того, что государство не имело нормальной головы. Я с ужасом вспоминаю публичное выступление Андропова, когда он, едва став генсеком, бросил фразу, что СССР должен иметь арсенал, равный натовскому и китайскому вместе взятым. Объяснить подобные высказывания могу только одним – он хотел заручиться поддержкой военно-промышленного комплекса и конкретно Устинова на тот случай, если под ним зашатается трон. Советская экономика просто не в состоянии была выдержать такую нагрузку.
– Но ведь при этом ВПК в СССР был и средоточием высоких технологий: практически все советские достижения начинались в секретных НИИ, КБ...
– ВПК был, есть и будет сердцевиной научно-технического прогресса. Но мы говорили о другом – есть качественная работа и количественная. Что касается качества – тут никаких вопросов. Но делать сотни атомных подводных лодок – бессмыслица. Создавать 15 тысяч стартов для стратегических ракет – глупость. Мы же до сих пор не знаем, как избавиться от такого количества вооружения, на его ликвидацию тратятся суммы едва ли меньшие, чем на создание. По договорам уничтожили ракеты средней и меньшей дальности, но ведь мы же их создавали! Эксперты говорили, что на одной ракете СС-20 только золота порядка 16 килограммов, его же не извлекали. И все это огромное количество уничтоженных ракет – наши упущенные шансы быть хотя бы вровень с Западом по уровню жизни.
Ведь Китай не пошел по этому пути. Они создали порядка 600–700 стартов для стратегических ракет и остановились. Дальше пошли вложения в гражданский сектор. А мы не останавливались. Это же было выгодно оборонной промышленности – заводы загружены, средства выделяются.
– А что ваши исследования тех лет говорили о настроениях в массах? Была ситуация чревата социальным взрывом, как в Польше например?
– У Андропова проводилось совещание, посвященное Польше, и тогда докладывать пришлось мне. Я сообщил, что волнения вызваны резким снижением уровня жизни народа. Поводом стало повышение цены на мясо в Гданьске. Это был особый город – огромные верфи, на которых работает много народа со всей страны. Большая часть – мужчины, живут в общежитиях, приезжая исключительно на заработки. Потому ситуация заведомо взрывоопасная, при таком скоплении народа малейшее недовольство мгновенно может перейти в массовые беспорядки. Не только подорожание мяса явилось причиной – было много вопросов к жилищным условиям, здравоохранению, социальной политике, но оно стало катализатором массовых выступлений. Андропов спрашивает: а какое потребление мяса в Польше? Отвечаю – около пятидесяти килограммов. Он: «А у нас 36 килограммов на душу – почему у нас не восстают?». Потому, отвечаю я, что у каждого народа порог терпения разный. На том же совещании вспомнили, что когда в СССР в ранге вице-президента США приезжал Ричард Никсон, Хрущев в шутку спросил его: мол, когда у вас будет революция? Никсон ответил, что когда у нас будут такие очереди, как у вас. Вроде как пошутили, но была названа главная причина любой революции: все волнения – от социального недовольства населения. И французская, и наша февральская. Ленин, выступая в Швейцарии перед молодыми социалистами, сетовал, что не доживет до революции в России, ситуация еще не созрела. Прошло полтора месяца – и революция состоялась.
– То есть вы не взяли бы Ленина в свое аналитическое управление?
– Говорить о прозорливости вождей следует с большой осторожностью, социальное недовольство вспыхивает внезапно.
– Так русское долготерпение – это плюс или минус?
– Еще Сталин говорил, что любой другой народ послал бы нас куда подальше, а русские, имея цель, готовы перетерпеть многое. Так что при умных правителях такой высокий порог терпения скорее плюс. Наш народ молча и терпеливо готов делать героические вещи. Петербург построили, не купаясь в благополучии, – костями выстелили. А железные дороги, вспомните Некрасова...
Так уж получилось, что нам все время приходится догонять Запад, догонять героическими усилиями. Мы же сколько лет прожили под монгольским игом. Когда Европа уже строила крупные города, мы жили по сути в полудикости. Да, наша цивилизация древняя, но мы все перенимали оттуда. И первая наша идеология, христианство, тоже заимствована.
Алексей Михайлович начал строить русскую армию по западному образцу. Петр был чистой воды прозападник – поехал, посмотрел и начал строить флот, крепости. То есть то, что в Европе уже триста лет существовало и развивалось. Мне очень нравится мысль, что единственными, кто решился не копировать в России западные ценности, а заставить ее идти своим путем, были большевики. Они создали абсолютно новую социально-экономическую модель, которая все перевернула. На XIV съезде ВКП(б) был взят курс на индустриализацию, тогда же прозвучал лозунг о строительстве социализма в отдельно взятой стране. Это сейчас Запад пытается нас изолировать, а тогда мы сами послали его подальше и решили жить своим умом. И мир это принял, нас уважали. Все установили с нами дипломатические отношения, стали торговать. Когда Троцкого выгнали из страны, его никто принимать не хотел. Уехал в Турцию – мы нажали на турок, они отправили его в Норвегию, норвежцам тоже оказался не нужен – те выслали его в Мексику... Враги советской власти никому не были нужны.
– Но мы вроде решили отказаться от всего этого – перестройка опять повернула Россию в сторону «делаем, как у них». Насколько предопределен был такой финал Советского Союза?
– Беда в том, что КПСС после десятилетий варения в собственном соку настолько ослабла, настолько устарели мудрецы из Политбюро, что были утрачены все представления о реальности. Они изменили марксизму в ключевом моменте, поскольку марксизм должен быть живым учением и откликаться на все изменения в жизни. Они же следовали совсем другим рецептам, и иного финала нельзя было ожидать. Самый трагический момент, когда генеральным секретарем избрали Горбачева. Были и другие кандидатуры – Романов из Ленинграда, Щербицкий с Украины – руководители крупных индустриальных и научных центров. Но избрали человека из деревни, все заслуги которого исчерпывались тем, что он мог хорошо принять у себя высоких гостей из Москвы. Он не был знаком ни с современной промышленностью, ни с наукой... Его же и привезли в Москву как сельскохозяйственного руководителя. И застарелость Политбюро привела к тому, что избрали не самого способного, а самого удобного. Партия, воспитанная в безгласном подчинении Политбюро, приняла этот выбор. И когда на партийном пленуме началась критика Горбачева, он сказал, что готов уйти. Тут же все оппоненты сдулись: что вы, Михаил Сергеевич, оставайтесь. Это уже был полный паралич партии. Ситуация, в которой мы оказались в 1991-м, стала неизбежной – у страны были недееспособный вождь и прогнившая правящая партия. Речь о руководстве, а не о двадцати миллионах коммунистов – их ни о чем не спросили, никуда не мобилизовали и ни к чему не призывали.
– Но население восприняло приход Горбачева чуть ли не с воодушевлением. Совсем не старый в отличие от предшественников, говорит складно, опять же гласность...
– С момента, когда Горбачев опять повернул страну в сторону западных идеалов, у него появилась огромная поддержка, все, кого объединила Межрегиональная депутатская группа. Именно они стали раздувать идеи следования западным образцам в политике, в экономике, в социальных вопросах. Будучи секретарем ЦК по идеологии, Яковлев успел передать межрегионалам почти все СМИ, к моменту ГКЧП у Компартии оставалась только одна газета – «Советская Россия». Всех прежних главных редакторов телекомпаний, радиостанций, газет, журналов вычистили. И коммунистов пресса чихвостила в хвост и в гриву. Потому сохранить советскую власть уже было невозможно. Сейчас, сравнивая события августа 1991-го и украинский майдан образца 2013 года, я прихожу к выводу, что в СССР произошла такая же «цветная революция» – бешеная ориентация на Запад как у тех толп, что собирались на Манежной, так и у тех, что жгли покрышки в Киеве, отказ от собственной истории. Все один к одному. И результат – распад страны. У нас республики уходили, у них Крым и Донбасс. Одинаковый развал экономики, обнищание населения. И как правительство Януковича побоялось применить силу для прекращения беспорядков, так и у нас Горбачев тихо поджимал хвост, надеясь, что СССР как-нибудь сам сохранится. Двумя годами раньше был ведь еще один майдан – на площади Тяньаньмэнь в Пекине. И Горбачев как раз в это время находился в Китае с государственным визитом. Он начал было советовать китайцам применять «новое мышление», но те сократили программу визита, отправили его домой и взялись решать свои дела сами. Там был Дэн Сяопин, а у нас нет. Да, без крови не обошлось, но она кажется весьма незначительной в сравнении с тем, что ожидало Китай при другом развитии событий. Прошло 27 лет – и сравните, где сейчас мы и где они. Вот вам роль личности в истории. У них остались лидеры, сохранилась партия, а это рычаг для переустройства общества.
Я только что был на Кубе. Выступает на партийном съезде Рауль Кастро: «Наша задача – поднять экономический потенциал страны до уровня ее политического престижа». О престиже, когда весь мир обвиняет нас в одном, другом и третьем, говорить, конечно, трудно, но какие-то главные цели, к которым должна стремиться страна, сформулировать необходимо. Иначе так и будем блуждать в чащобе, интересуясь лишь ценой на нефть и курсом доллара.
– Я, работая в «Вечерней Москве» и вроде будучи информированным человеком, ни сном, ни духом не подозревал, что проснусь однажды утром под «Лебединое озеро»...
– Привычка всех российских властей – вести политику келейно, втайне от народа. И ГКЧП был характерным примером. Я тогда был генерал-лейтенантом госбезопасности и членом коллегии КГБ, но узнал о ГКЧП немногим раньше вашего – накануне вечером. Как в узком кругу сказал председатель КГБ Крючков, военные решили объявить чрезвычайное положение в некоторых городах. Будучи начальником Аналитического управления, куда за полгода до этих событий был переведен из Службы внешней разведки, я действительно ничего не знал о подготовке к смене власти. Меня и переводили с целью – вдруг наше управление предложит какую-то панацею для излечения государства. Но панацей не бывает, когда у руководителей государства нет политической воли ни для каких действий. После 8 декабря 1991 года, когда уже были подписаны Беловежские соглашения, Горбачев безвольно сидел 17 дней в своем кабинете в Кремле и думал, что вдруг кто-нибудь выступит в его защиту. То есть он оказался тряпкой, а не президентом СССР, который обязан защищать свое государство. С такими людьми работать бесполезно и быть винтиком в администрации просто стыдно.
Насчет ГКЧП нужно только одно помнить – никакого отношения к внутриполитическому и социально-экономическому устройству страны этот комитет не имел. Все базовые решения по будущему устройству государства были уже приняты ранее – КПСС отказалась от 6-го пункта Конституции, то есть от своей руководящей роли, уже существовала многопартийность, отменили госмонополию на средства производства, убрали цензуру – царила абсолютная гласность, свободные выборы. Потому все разговоры о фашистском перевороте, «хунту под суд!» – чушь. Речь шла лишь об одном вопросе – исключить возможность назначенного на 20 августа подписания союзного договора, который ставил крест на СССР. Народ не знал о том, что готовилось в Ново-Огареве, куда Горбачев приглашал глав республик, – большинство населения высказалось на референдуме именно за сохранение СССР. Ожидалось, что Горбачев подпишет союзный договор сразу после возращения из Фороса – и страна прекратила бы существование законным образом. Сам он испытывал серьезное давление со стороны Ельцина, понимая, что этот договор делает его пост по сути декоративным. Но не хотел и нести ответственности за срыв подписания, боясь уронить себя в глазах западных лидеров. Ведь вернувшись после августовских событий в Москву, он произнес, что всей правды о произошедшем никто никогда не узнает. Я могу лишь догадываться, что он, будучи в курсе готовящихся событий, попросту умыл руки, предоставив делать грязную работу ближайшему окружению – тем, кто назвал себя членами ГКЧП. Против Ельцина у Горбачева не хватало сил, но и у тех, кому он поручил отстаивать свои интересы, тоже не было ни сил, ни, что важнее, воли. Ельцина можно было легко нейтрализовать, общенародной поддержки у него не было. Сколько ни призывали его сторонники в августе 1991-го к забастовкам, ни одно предприятие не встало. Так что не путч это был, а майдан в чистом виде. С другой же стороны были безволие, вялость и трусость. И никакой озабоченности судьбой государства и народа.
Ведь создавался Союз в 1922 году на съезде Советов, на котором было больше трех тысяч делегатов со всей страны. Долго обсуждали Конституцию, учитывали все нюансы. То есть создавался СССР солидно и легитимно. А распустить его в результате смогли три пьянчужки в Беловежской пуще. Кого они спросили? Да никого. О какой демократии речь? Все делалось в угоду Западу, который понимал, что развал СССР – это безусловная победа в холодной войне. Так что противостояние 19–21 августа в Москве было противостоянием юнионистов и сепаратистов, причем главным сепаратистом был Ельцин.
Информация