Хирург без глаз. Часть 1
В кабинете первого секретаря Ивана Панченко только что закончилось заседание бюро обкома партии. Все стали расходиться.
— Иван Петрович, задержись на минутку, — окликнул Панченко председателя облисполкома Карамыша и протянул ему изящный томик в ледериновом переплёте. — Взгляните-ка: на немецком языке.
Карамыш взял книгу и прочитал на обложке: «Анатолий Руденко. Проблемы хирургии. Берлин. 1948 год».
Рука Карамыша, держащая книгу, дрогнула. Он сказал враз севшим голосом:
— Как странно, однако, в жизни бывает. Звериная расправа фашистов над хирургом тогда, в сорок первом, и эта книга, изданная немцами в сорок восьмом. Прямо-таки парадоксальный случай.
— Да, мир полон парадоксов, — задумчиво поддержал его Панченко.
В кабинете установилась тишина. И Карамышу показалось, что сам Анатолий Игнатьевич Руденко незримо присутствует здесь в том виде, в каком его доставили в партизанский отряд. Помнится, тогда партизаны в глубоком молчании окружили незрячего профессора, потрясённые изуверством фашистов.
— Давно я не встречался с Анатолием Игнатьевичем, — испытывая неловкость, проговорил Карамыш. — Как-то он себя чувствует?
— Анатолий Игнатьевич держится молодцом! Сохраняет мужество и жизнерадостность. Ведь он человек необыкновенный! Обычная мерка не для него. И что поражает меня в нём. Фашисты отняли у него солнечный свет, все живые краски природы, кроме одной — непроглядно черной. Но увечье не сломило, не согнуло его, он не ожесточился, не замкнулся в себе. Не утратил живого интереса к людям, к жизни. До сих пор консультирует молодых хирургов, пишет новую книгу о медицине.
— Слепым? Но как же! — удивился Иван Петрович Карамыш.
— Диктует жене, а та печатает на машинке. Знаете, глядя на него, я восторгаюсь его неистощимыми резервами нравственной силы. И чувствую себя перед ним в неоплатном долгу. Ведь я ему жизнью обязан, — закончил Панченко.
В кабинете снова воцарилась тишина. Только было слышно, как отсчитывали время настенные часы. В открытую форточку вместе с сырой прохладой осени вливались шум улицы и пряный запах увядающих цветов на клумбе.
***
Прифронтовой город выглядел сумрачным, настороженным, жил всеми тревогами и волнениями войны. Передаваемые по радио сводки Совинформбюро были неутешительными. Их дополняли слухи один тревожнее другого.
Главный врач городской больницы профессор Анатолий Игнатьевич Руденко с утра был занят неотложными операциями и теперь, сидя в кресле своего кабинета, пытался осмыслить и понять: как же это произошло, как получилось, что наша армия оказалась слабее немецкой? Телефонный звонок прервал его размышления. Звонил председатель горисполкома Иван Петрович Карамыш, просил зайти к нему. Анатолий Игнатьевич быстро оделся и вышел из больницы. В городе стояла тревожная настороженность. Спешно эвакуировались промышленные предприятия, учреждения, и эта картина еще больше усиливала подавленное состояние.
В горсовете было многолюдно. Люди разных возрастов и профессий записывались в народное ополчение, в формировавшийся партизанский отряд. Из кабинета председателя вышло несколько человек с оружием.
— Мне к Ивану Петровичу, вызывал, — сказал Руденко женщине-секретарю.
— Присаживайтесь, Анатолий Игнатьевич, я доложу. — Зайдя в кабинет, она тотчас же вышла. — Заходите.
Карамыш поднялся из-за стола и протянул главврачу руку, указав на кресло.
— Садитесь, Анатолий Игнатьевич. — Иван Петрович обратил внимание, что темно-серые брюки на Руденко были тщательно отутюжены, ботинки вычищены до блеска, бородка аккуратно подстрижена. Сняв шляпу и поправив седые волосы, профессор взволнованно спросил:
— Иван Петрович, что же это происходит, до каких пор наши будут отступать? Пора бы уж им и упереться.
Лицо председателя было озабочено, брови круто сдвинуты.
— Дорогой Анатолий Игнатьевич, обстановка на фронте для нашей армии создалась пока крайне неблагоприятной. Враг прекрасно вооружен, имеет боевой опыт, он нагл и беспощаден. К тому же — и фактор внезапности. Но мы выдержим, обязательно выдержим! Другого не дано! — заверил профессора Карамыш.
— Так, может, и мне пока сменить скальпель на винтовку и записаться в народное ополчение? — Руденко снял очки и протёр их.
Председатель горсовета не один год знал главврача Руденко. Поэтому не мог усомниться в искренности его заявления. Но профессору было уже за семьдесят и единственное оружие, которым он в совершенстве владел, был всё же скальпель.
— Возраст у вас не тот, Анатолий Игнатьевич. Да и больницу без вас не оставишь. Я вот зачем вас попросил. — И Карамыш рассказал о явках, связях, обо всём том, что надлежало знать профессору, оставшемуся в городе на легальном положении. — И второе. У вас осталось два врача. Вы не будете возражать, если одного из них мы возьмём в партизанский отряд?
— Раз нужно, берите. Обойдусь.
На столе затрещал телефон. Звонил секретарь горкома Панченко.
— Иду, иду, Илья Кузьмич, — сказал в трубку Карамыш, поднимаясь.
С горьким чувством возвращался Руденко в больницу. Было уже за полдень. Сильно парило и где-то южнее погромыхивало. Оттуда ползла темно-лиловая туча. Вскоре хлынул ливень. Скоротечный, освежающий. А потом снова засияло июльское солнце.
По главной магистрали города, улице Коцюбинского, весь день не прекращался людской поток. Грохот тракторных и автомобильных моторов, рев паровозных гудков на недалекой станции, лязг железа, ржание лошадей, людская ругань, крики — всё смешалось в один надсадный нескончаемый гул. На запад, к фронту, двигались воинские части, рысью проскакала кавалерия, прошли танки. А на восток лился встречный поток машин и подвод с ранеными, эвакуированными.
Анатолий Игнатьевич в глубокой задумчивости стоял у окна. Его жена укладывала в чемодан необходимые вещи, то и дело с волнением посматривая на мужа. Потом не выдержала, подошла к нему.
— Анатолий, может, и ты, а? Ведь звонили же из горсовета, Советовали уехать. Ну как ты будешь без меня один? — В ее взгляде и голосе было столько мольбы и тревожной тоски, что у Руденко сжалось сердце.
— Маша, родная, пойми, я не могу оставить больницу и уехать, — обнял он жену. — Это было бы равносильно дезертирству с фронта. А у меня более трёхсот больных, им нужна помощь. Фашисты лечить их не станут. Так что поезжай одна, прошу тебя, Маша.
Когда-то красивое, а сейчас уже увядшее лицо жены было печальным. Она посмотрела на мужа мокрыми от слез глазами и глухо сказала:
— Всё это так, Толя. Но надо же и о себе подумать.
— Не могу, Маша, я иначе поступить, пойми меня правильно. Врач — это часовой у постели больного. А часовой поста не оставляет, даже если ему угрожает опасность. Всех врачей мобилизовали на фронт, на моей ответственности вся больница.
Губы жены дрогнули. Она передёрнула плечами, словно озябла, и вдруг твердо заявила:
— Тогда и я остаюсь. Одного тебя не брошу! — И начала распаковывать чемоданы. Он не мешал ей. Знал: если жена что-то решила, это уже твёрдо.
На притихший город опустились синие сумерки. Однако духота не спадала. На западе глухо громыхнуло. Руденко сначала принял это за отдаленный гром, но потом понял — орудийная стрельба. Значит, фронт еще больше приблизился к городу.
Ночь прошла без сна, в томительной неизвестности. А с восходом солнца на улице Коцюбинского появились вражеские танки.
Немецкие солдаты в касках вели группу арестованных. Подталкивали их автоматами, били прикладами отстающих. Высоко подняв голову, впереди шёл старик в разорванной рубахе, с лицом, залитым кровью. Рядом с ним едва переступал белокурый парень, весь в ссадинах и кровоподтеках. «Шнель, шнель!» — заорал на него гитлеровец и толкнул в спину дулом автомата. Парень пошатнулся и упал. Конвоир, не раздумывая, тут же дал по нему очередь.
— Нет, эти культуртрегеры хуже зверей! — гневно произнес Руденко, видевший эту сцену из окна. Он оделся и пошёл в больницу. На стенах домов уже висели приказы немецкого коменданта города. Выделялись жирным курсивом слова: «За неподчинение немецким властям — расстрел. За помощь партизанам и подпольщикам — смерть».
Подходя к горсовету, Анатолий Игнатьевич увидел над зданием фашистский флаг со свастикой и почувствовал, как сжалось сердце. Ведь в прежние времена на площади перед этим зданием проходили митинги, праздничные демонстрации, звучали музыка, песни, весёлый смех. Теперь же здесь призрачно маячили виселицы, на которых ветер покачивал веревки. Стояла небольшая толпа горожан с суровыми, скорбными лицами. Людей было мало, и эсэсовцы продолжали сгонять прохожих. Потом подъехала грузовая машина с опущенными бортами. На ней было четверо советских граждан, которым гитлеровцы тут же накинули на шеи петли. Один из них успел выкрикнуть:
— Всех не перевешаете, сволочи!
Машина отъехала, и тела четверых закачались под перекладиной. В груди у Анатолия Игнатьевича что-то оборвалось, нестерпимо сжало сердце. «Вот он, «новый порядок», который собирается внедрить Гитлер и его свора», — с горечью подумал главврач и поспешил в больницу.
Вечером, сидя у себя в кабинете, Руденко рассматривал рентгеновский снимок и отдавал распоряжения медсестре. В это время к нему зашел пожилой мужчина в чёрном костюме. Анатолий Игнатьевич не сразу признал в нем одного из работников горисполкома.
— Беда, профессор. Нужна ваша срочная помощь, — выпалил взволнованно вошедший.
— Где больной? — стараясь унять волнение, спросил главврач.
— В надежном месте. В него стреляли и состояние его очень тяжёлое.
— Катя, вы со мной,- сказал Руденко медсестре. — Возьмите всё необходимое для операции.
Она поспешно уложила в саквояж хирургические инструменты. Втроём они вышли из больницы чёрным ходом. Долго петляли в сумерках по переулкам, проходным дворам. У небольшого домика они вошли в подвальное помещение, вход в которое прикрывали кусты сирени.
Анатолий Игнатьевич никак не ожидал увидеть председателя горисполкома Карамыша. Но ещё больше он был поражен и озадачен, когда раненым оказался секретарь горкома партии Илья Кузьмич Панченко. Он лежал на кушетке, прикрытый простынёй.
Руденко осмотрел рану. На груди у Панченко, чуть ниже левого соска, чернела запекшаяся кровь. Пощупал пальцами спину — выхода пули не было. Плохо дело. Лицо Панченко бледное, пульс слабый. Секретарь горкома партии был без памяти.
— Пуля застряла в области сердца, — определил хирург. — Положение чрезвычайно сложное вообще, а в таких условиях — тем более.
— Анатолий Игнатьевич, но неужели ничего нельзя сделать? — в голосе Карамыша послышалось отчаяние.
— Иван Петрович, я сделаю всё, что в моих силах.
Катя уже кипятила на спиртовке шприц, потом сделала раненому укол. И хотя степень риска была большая, профессор Руденко взял в руки скальпель.
Больше часа шла сложнейшая операция. Причём в обстановке полутемного подвала, без надлежащих хирургических препаратов. И все же Анатолию Игнатьевичу удалось извлечь пулю!
— Ну что ж, главное сделано, — сказал он, вытирая со лба обильный пот. Сказал медсестре:
— Катя, вам придётся несколько дней побыть с больным.
Из подвала Руденко вышел уже в одиннадцатом часу вечера. Шёл по безлюдному городу, совершенно забыв о комендантском часе.
— Хальт! — остановил его резкий оклик. — Пропуск!
Продолжение следует …
Информация