«Лучше мне было бы умереть, чем видеть всё это». Как поляки сожгли Москву
В марте 1611 года по последнему зимнему пути ополченцы стали стягиваться со всех сторон к Москве. Князь Пожарский во главе своего отряда выступил из Зарайска в начале марта. Подойдя к столице, его ратники небольшими группами и поодиночке проникли в московские слободы. То же самое сделали воины из других отрядов, первыми подошедших к окраинам города. Пробрались в столицу и воеводы: князь Дмитрий Пожарский, Иван Бутурлин и Иван Колтовский.
Через несколько дней москвичи ожидали подхода главных сил земского ополчения, но дождаться их не удалось. 19 марта началось Московское восстание. На улицах Москвы шли ожесточенные бои с интервентами. Таким образом, долго, терпеливо сносившие гнёт врага горожане не выдержали и выступили стихийно. Напряжение в Москве росло с начала 1611 года. Население Москвы в своем подавляющем большинстве ненавидело ляхов. При гетмане Жолкевском поляки в Москве соблюдали хоть какую-то дисциплину, при Гонсевском же они совсем распоясались. Жены и дочери москвичей средь бела дня подвергались насилию. По ночам поляки нападали на прохожих, грабили и избивали их. К заутрене не пускали не только мирян, но и священников.
Командующий польским гарнизоном Гонсевский и русские изменники знали, что на южных подступах к Москве собирается земское ополчение. Поэтому они предприняли определенные меры предосторожности. От москвичей потребовали в 24 часа под страхом смерти сдать оружие. Запрещено было носить даже ножи, что тогда было самым обычным делом. Ввели комендантский час, ночью по улицам ездили патрули, на месте рубя нарушителей. Польские солдаты врывались с обысками в «подозрительные» дома. На окраинах выставили заставы — у кого находили оружие, тащили к проруби и топили. Купцам было запрещено продавать топоры, ножи и другое холодное оружие. Топоры отбирались и у плотников, шедших с ними на работу. Поляки боялись, что за неимением оружия народ может вооружиться кольями и дубинами, и запретили крестьянам возить дрова на продажу. Подозрительным казался даже русский обычай подпоясывать рубахи и кафтаны: опасались, что москвичи могли прятать за пазуху оружие. Поэтому патрули задерживали всех и заставляли распоясываться. Интервенты тщательно обыскивали каждую повозку, прибывавшую в город.
«...Мы... день и ночь стояли на страже, — писал поляк Маскевич,- и осматривали в городских воротах все телеги, нет ли в них оружия: в столице отдан был приказ, чтобы никто из жителей под угрозой смертной казни не скрывал в доме своем оружия и чтобы каждый отказал его в царскую казну. Таким образом, случалось находить целые телеги с длинными ружьями, засыпанными сверху каким-либо хламом; все это представляли Гонсевскому вместе с извозчиками, которых он приказывал немедленно сажать под лед». Но и под страхом казни на дворах и подворьях Москвы ковалось и готовилось оружие.
В самой Москве постепенно накапливались силы для выступления против захватчиков. Руководители Первого ополчения задумывали двойной удар — извне и изнутри столицы. В Москву задолго до восстания из подмосковных местечек и деревень сходились люди под предлогом поиска защиты, тайно принося с собой оружие, приходили и ополченцы Ляпунова, переодевшись в городское платье, их никто не узнавал, так как они смешивались с московским населением. Изменник боярин Салтыков посоветовал польскому командованию спровоцировать преждевременное выступление московского населения, с тем чтобы расправиться с внутренней угрозой до подхода земского ополчения. 17 марта после традиционного шествия патриарха в Кремль во время церковного праздника в вербное воскресенье Салтыков говорил польским панам о том, что они упустили удобный случай для расправы с москвичами: «Ныне был случай, и вы Москвы не били, ну так они вас во вторник будут бить».
Понятно, что поляки были всерьез обеспокоены внутренней и внешней угрозой и планировали свои контрмеры против земского ополчения. Так, польский ротмистр Маскевич отмечал: «Мы были осторожны; везде имели лазутчиков... Лазутчики извещали нас, что с трех сторон идут многочисленные войска к столице. Это было в великий пост, в самую распутицу. У нас бодрствует не стража, а вся рать, не расседлывая коней ни днем ни ночью... Советовали нам многие, не ожидая неприятеля в Москве, напасть на него, пока он еще не успел соединиться, и разбить по частям. Совет был принят, и мы уже решились выступить на несколько миль от столицы для предупреждения замыслов неприятельских».
Однако осуществить такой план и атаковать ополченческие отряды около Москвы противнику не удалось: у интервентов, засевших в Москве, не хватало войск. Польский гарнизон Москвы насчитывал 7 тыс. солдат под началом гетмана Гонсевского, 2 тыс. из них составляли немецкие наемники. Этих сил не хватало, чтобы контролировать русскую столицу — огромный по тем временам город и одновременно атаковать основные силы ополчения. Оставить столицу было жалко: рушился давний план завоевания Русского государства, терялась надежда на дальнейшее личное обогащение, пришлось бы бросить многое из награбленного. Гетман Гонсевский решил остаться в осаде, надеясь, что к нему в скором времени подойдут подкрепления из Речи Посполитой, куда были направлены гонцы за помощью.
Польское командование очень беспокоило и то, что на стенах Белого города и Деревянного (или Земляного) города находились многочисленные пушки, которые москвичи в случае восстания могли повернуть против польских войск. Гонсевский приказал стащить всю артиллерию со стен и перевезти в расположение своих войск. Орудия гетман приказал устанавливать на стенах Кремля и Китай-города, чтобы держать под обстрелом саму Москву. В результате пушки, установленные на кремлевских и китайгородских стенах, держали под прицелом весь обширный Московский посад. Туда же свезли все запасы пороха, изъятые из лавок и селитряных дворов.
И все же, несмотря на все меры предосторожности, интервенты боялись. «Уже нельзя было спокойно спать среди врагов, таких сильных и жестоких, — признавался тот же Маскевич.— Все мы утомлялись частыми тревогами, которые были по четыре и по пять раз в день, и непрестанною обязанностью стоять по очереди в зимнее время на страже: караулы надлежало увеличить, войско же было малочисленно. Впрочем, товарищество сносило труды безропотно: дело шло не о ремне, а о целой шкуре».
Москва и в то время была огромным городом. Современники-иностранцы указывали, что она «намного больше Лондона с предместьями», «больше Рима и Флоренции». Точная численность населения неизвестна. Считается, что численность населения составляла 200-300 тыс. человек, но некоторые приводили цифру 700 тыс. человек. Москва состояла из пяти частей. В центре располагалась мощная каменная крепость Кремль. Расположенный на треугольной площади, он с двух сторон омывался Москвой-рекой и ее притоком Неглинкой, а с третьей стороны по Красной площади от Неглинки к Москве-реке тянулся глубокий ров, наполненный водой. В Кремле находились царские дворцы, приказы, другие государственные учреждения.
Остальной город был разбит на четыре обособленные части. Каждая из них имела свои укрепления, была обнесена оборонительными стенами. К Кремлю примыкал Китай-город (от слова «кита», означавшего ограду, плетень), стены которого составляли единую цепочку. Первоначально Великий посад — улицы вне Кремля — был обнесен земляным валом, увенчанным вязками жердей, своего рода заградительным плетнем. Затем поставили каменные стены, которые с двух сторон подходили к Кремлю. Если стены Кремля огораживали только около 30 гектаров, то стены Китай-города охватывали площадь около двух тысяч гектаров. Вместе с Кремлем Китай-город являлся единой крепостью. Это было крупнейшее в Русском царстве, да и в Восточной Европе, военное сооружение. Здесь располагалась торговая часть столицы, помечались торговые ряды и жилые дома бояр, дворян и богатых купцов. Кремль и Китай-город с севера полукругом опоясывал Белый город. Он также был окружен каменными стенами, которые у Москвы-реки смыкались с кремлевскими и китайгородскими укреплениями. Вокруг Кремля, Китай-города и Белого города широко размещались московские слободы, окруженные земляным валом с деревянными стенами. Отсюда и название этой четвертой части столицы — Деревянный, или Земляной город. Дополнительным поясом обороны столицы служили расположенные вокруг Москвы укрепленные монастыри: Андроньев, Симонов, Николо-Угрешский, Девичий.
Москва в XVII столетии
17 марта 1611 года в Вербное воскресенье патриарха Гермогена на время освободили из-под стражи для торжественного шествия на осле. Но народ не пошел за вербой, так как по Москве распространился слух, что боярин Салтыков с поляками хотят напасть на патриарха и безоружных москвичей. По всем улицам и площадям стояли польские конные и пешие роты. Это был последний выезд Гермогена на люди. А для Москвы Страстная неделя стала таковой в прямом смысле.
Восстание началось стихийно 19 марта. По городу прошел слух, что гетман Гонсевский собирается выступить со своим войском из Москвы навстречу ополчению, чтобы напасть на его разрозненные отряды и уничтожить их поочередно, пока они не успели соединиться в единое войско. С утра на улицах Белого города и Китай-города скопились сотни возниц с явным намерением преградить своими санями и повозками проход польским полкам. Волнение началось на торгу, где поляки попытались силой заставить возниц помогать им таскать пушки со стены Китай-города. Возницы отказывались, сопротивлялись. Поляки стали избивать возниц. Те стали отбиваться, им на помощь кинулись свои. Вспыхнула распря, поднялся шум. На помощь польской пехоте прискакал отряд немецких наемников, затем польские драгуны, стоявшие в боевой готовности на Красной площади. В конном строю они врезались в толпу, топтали людей, рубили их саблями и учинили страшное побоище над безоружной толпой. Как писал поляк Стадницкий, «они рассекали, рубили, кололи всех без различия пола и возраста» — и сами были в крови с ног до головы, «как мясники». Считается, что только в Китай-городе было вырезано, около 7 тысяч москвичей. Тогда же был убит находившийся под стражей князь Андрей Васильевич Голицын. Избиение горожан сопровождалось повальным грабежом. Поляки и немецкие наемники громили лавки, врывались в дома, тащили все, что попадалось под руку.
Спасаясь от избиения, толпа хлынула в Белый город. Там всюду раздавался набатный звон, призывая всех к восстанию. В Белом городе народ принялся строить баррикады, вооружаться, чем попало. Разгромив Китай-город, поляки двинулись в Белый город, но встретили здесь серьёзное сопротивление. Здесь русские уже были готовы к защите. Когда вражеская конница попыталась ворваться в Белый город, то натолкнулась на баррикады. Люди выносили из домов столы, скамьи, доски, бревна и все это сваливали поперек улиц, загромождая путь. В захватчиков стреляли из-за укрытий, из окон, с крыш и заборов, поражали их холодным оружием, а те, кто не имел его, бились кольями, дубьем и камнями. Над Москвой гудел набат.
О действиях восставших наиболее полно сообщает ротмистр Маскевич, участник боев с москвичами. «Русские,— пишет он,— свезли с башен полевые орудия и, расставив их по улицам, обдавали нас огнем. Мы кинемся на них с копьями, а они тотчас загородят улицу столами, лавками, дровами; мы отступим, чтобы выманить их из-за ограды,— они преследуют нас, неся в руках столы и лавки, и, лишь только заметят, что мы намереваемся обратиться к бою, немедленно заваливают улицу и под защитой своих загородок стреляют по нас из ружей, а другие, будучи в готовности, с кровель и заборов, из окон бьют по нас из самопалов, кидают камнями, дрекольем...».
Особенно упорными были схватки на Никитской улице и Сретенке. В полдень, в самый разгар боя, здесь появились ратники Пожарского. Зарайский воевода, в числе первых подошедший к столице и сумевший скрытно от поляков расположить своих ратников в слободах, внимательно следил за развитием событий в Москве. Князь Дмитрий держал воинов в постоянной готовности к схватке с врагами. Услышав набат в городе, он с небольшим конным отрядом поспешил на помощь сражающимся горожанам. Его дружина первой из ополчения вошла в Белый город. Мгновенно оценив обстановку, русский воевода отправился в стрелецкую слободу, стоявшую неподалеку. Собрав стрельцов и посадских людей, Пожарский дал бой наемникам, появившимся на Сретенке возле церкви Введенской богородицы. Вслед за тем он послал своих людей на Трубу (Пушкарский двор). Пушкари тотчас пришли на подмогу и привезли с собой несколько легких орудий. С их помощью князь Дмитрий отбил наступление наемников и «втоптал» их назад в Китай-город. Сказалась высокая ратная выучка воинов зарайского гарнизона. Однако в Кремль пробиться не удалось — сил было мало.
Ратники Пожарского, бившегося в первых рядах с саблей в руках, вернулись в Белый город, на Сретенку. Повсюду в разных концах Московского посада главными узлами сопротивления стали стрелецкие слободы. Против Ильинских ворот стрельцы под началом воеводы Ивана Бутурлина не позволили Гонсевскому прорваться в восточные кварталы Белого города и не пропустили врага к Яузским воротам. На Тверской улице роты наемников были отброшены от Тверских ворот. В Замоскворечье сопротивление возглавил воевода Иван Колтовский. Здесь восставшие, соорудив высокие баррикады у наплавного моста, обстреливали Водяные ворота Кремля.
Пожарский приказал построить острожек у церкви Введенской богородицы и поставить в нем пушки. Ополченцы и москвичи быстро вырыли ров и насыпали вал. Из бревен и досок сбили крепостные стены, поставили частокол. Польский гетман вывел из Кремля на помощь коннице пехоту. Часть польской конницы была спешена. Поляки вновь атаковали восставших. Отряд зарайского воеводы сражался целый день с численно превосходящим противником. О том, как действовали воины отмечено у того же Маскевича: «Жестоко поражали нас из пушек со всех сторон. По тесноте улиц мы разделились на четыре или на шесть отрядов; каждому из нас было жарко; мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе в такой беде, как вдруг кто-то закричал: «Огня, огня, жги дома!» Наши пахолики подожгли один дом — он не загорелся; подожгли в другой раз — нет успеха, в третий раз, в четвертый, в десятый — все тщетно: сгорает только то, чем поджигали, а дом цел. Я уверен, что огонь был заколдован. Достали смолы, прядева, смоленой лучины — и сумели запалить дом, так же поступили и с другими, где кто мог. Наконец занялся пожар: ветер, дуя с нашей стороны, погнал пламя на русских и принудил их бежать из засад, а мы следовали за разливающимся пламенем, пока ночь не развела нас с неприятелем. Все наши отступили к Кремлю и Китай-городу».
Далее Маскевич писал: «В сей день, кроме битвы за деревянною стеною, не удалось никому из нас подраться с неприятелем: пламя охватило домы и, раздуваемое жестоким ветром, гнало русских, а мы потихоньку подвигались за ними, беспрестанно усиливая огонь, и только вечером возвратились в крепость (Кремль). Уже вся столица пылала; пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день, а горевшие домы имели такой страшный вид и такое испускали зловоние, что Москву можно было уподобить только аду, как его описывают. Мы были тогда в безопасности — нас охранял огонь. В четверток мы снова принялись жечь город, которого третья часть осталась еще неприкосновенною — огонь не успел так скоро всего истребить. Мы действовали в сем случае по совету доброжелательных нам бояр, которые признавали необходимым сжечь Москву до основания, чтобы отнять у неприятеля все средства укрепиться».
История сообщила нам имя человека, который предал Родину и подал пример полякам, — им оказался русский изменник Михаил Салтыков. Отступая от своего подворья, боярин приказал холопам сжечь хоромы, чтобы нажитое им богатство никому не досталось. Пожар заставил повстанцев отступить. Его «успех» оценили. «Видя, что исход битвы сомнителен,— доносил Гонсевский королю,— я велел зажечь Замоскворечье и Белый город в нескольких местах». Исполнителями этого страшного, но верного решения (в условиях в основном деревянного города) стали немецкие наемники, взявшие на себя обязанности факельщиков. Ветер гнал огонь на повстанцев, те отступали. Вслед за пожаром шли вражеские солдаты. В деревянной Москве в обстановке уличных боев пожар принял громадные размеры и выгнал из засад и баррикад защитников города. Это помогло Гонсевскому сломить сопротивление горожан на Кулишках и подле Тверских ворот. Таким образом, польский гарнизон, проигрывая битву за Москву, призвал на помощь огонь, поляки и немцы подожгли огромный город.
В тесноте охваченных пожаром московских улиц, но словам гетмана Жолкевского, «происходило великое убийство; плач, крик женщин и детей представляли нечто подобное дню Страшного суда; многие из них с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших...». В горящей Москве русские не могли долго обороняться и многие бежали из города навстречу подходившему к Москве земскому ополчению.
До конца держались лишь возглавляемые Дмитрием Пожарским отряды, которые успешно отбивали попытки поляков зажечь ту часть города у Сретенки, где они оборонялись. В ожесточенном бою ратники отбивали одну за другой атаки польской конницы и наемной немецкой пехоты. 20 марта в бою в укреплении около своего двора на Лубянке Дмитрий Михайлович был трижды ранен. Падая на землю, он простонал: «Лучше мне было бы умереть, чем видеть все это». Оставшиеся в живых боевые соратники Пожарского увезли тяжело раненного воеводу сначала в Троице-Сергиев монастырь, затем в его вотчину Мугреево в Суздальском уезде.
В первый день битвы за Москву выгорела небольшая часть Москвы. Однако оккупанты решили сжечь весь город, чтобы осаждающие не смогли воспользоваться его домами и ресурсами. Польское командование отдало приказ «зажечь весь город, где только можно». Для выполнения этого приказа были выделены две тысячи немцев, отряд польских пеших гусар и две хоругви (отряда) польской конницы. Поджигатели выступили из Кремля за два часа до рассвета. Пламя, которому способствовал сильный ветер, охватывало дома и улицы. Теперь горела вся столица. Пожар был так лют, что ночью в Кремле было светло, как в самый ясный день. 21 марта захватчики продолжали жечь город. Пожар и уличная битва вошли в историю как «московское разорение».
Во время пожара восставшие послали за помощью в Коломну и Серпухов. Земские воеводы Иван Плещеев и Федор Смердов-Плещеев немедленно двинули свои отряды и прибыли в Замоскворечье. Подошедший в это время на помощь Гонсевскому из Можайска полк Струся не смог пробиться в столицу: москвичи захлопнули прямо перед носом его гусар ворота Деревянного города. Тогда на помощь пришли факельщики, которые подожгли стену. С приходом свежего полка польский гарнизон усилился и теперь мог за крепостными стенами ждать подкреплений из Польши.
Москвичи, после подавления последних очагов сопротивления, стали покидать выгоревшую столицу. Лишь некоторые 21 марта пришли к Гонсевскому просить о помиловании. Тот велел им снова присягнуть Владиславу и отдал приказ полякам прекратить убийства, а покорившимся москвичам иметь особый знак — подпоясываться полотенцем.
Огромная, богатая и многолюдная Москва в три дня была обращена интервентами в пепелище. Гетман Жолкевский свидетельствовал: «столица московская сгорела с великим кровопролитием и убытком, который и оценить нельзя. Изобилен и богат был этот город, занимавший обширное пространство; бывшие в чужих краях говорят, что ни Рим, ни Париж, ни Лиссабон величиною окружности своей не могут равняться сему городу. Кремль остался совершенно цел, но Китай-город во время такого смятения негодяями... разграблен был и расхищен; не пощадили даже храмов; церковь св. Троицы, бывшая у москвитян в величайшем почитании, (собор Василия Блаженного. — А. С.), также была ободрана и ограблена негодяями». Таким образом, польский гетман отозвался о действиях своих недавних солдат и наемников.
Сожжение Москвы сопровождалось жуткими грабежами. Обдирали в храмах драгоценные оклады икон, ломали раки чудотворцев, даже в оставшемся у врага Китай-городе разгромили купеческие лавки. Немецкий наемник Конрад Буссов хвастал, что солдаты захватили «огромную и превосходную добычу золотом, серебром, драгоценными камнями». Он отмечал, что в течение нескольких дней «не видно было, чтобы московиты возвращались, воинские люди только и делали, что искали добычу. Одежду, полотно, олово, латунь, медь, утварь, которые были выкопаны из погребов и ям и могли быть проданы за большие деньги, они ни во что не ставили. Это они оставляли, а брали только бархат, шелк, парчу, золото, серебро, драгоценные каменья и жемчуг. В церквах они снимали со святых позолоченные серебряные ризы, ожерелья и вороты, пышно украшенные драгоценными каменьями и жемчугом. Многим польским солдатам досталось по 10, 15, 25 фунтов серебра, содранного с идолов, и тот, кто ушел в окровавленном, грязном платье, возвращался в Кремль в дорогих одеждах». Перепивались, жемчужинами заряжали ружья и ради забавы палили в прохожих. В результате русскому народу был причинен огромный урон: были разграблены или погибли в огне многие культурно-исторические ценности, бесценные памятники русской цивилизации.
Сожжение древней Москвы потрясло русский народ. Из уст тысяч беженцев люди узнавали подробности неслыханной трагедии, услышали и имя отважного воеводы князя Дмитрия Пожарского. Весть о гибели столицы разнеслась по стране, вселяя в сердца русских людей ненависть к иноземным захватчикам, зовя на борьбу с ними. Долетела страшная весть и до Нижнего Новгорода, до его ополченцев, которые по призыву Прокопия Ляпунова спешили к Москве, чтобы объединиться в одну земскую рать.
Подошедшим к столице 21 марта передовым отрядам земского ополчения открылась страшная картина. На месте Москвы еще дымилось пожарище, от домов остались одни печные трубы. Закопченными стояли кремлевские, китайгородские стены и стены Белого города. Лишь кое-где среди заснеженных полей темнели уцелевшие слободы. Архиепископ Арсений Елассонский, поставленный Гонсевским вместо Гермогена, вспоминал: «И когда пылали дома и церкви, то одни солдаты убивали народ, а другие грабили дома и церкви… Народ же всей Москвы, богатые и бедные, мужчины и женщины, юноши и старики, мальчики и девочки, бежали не только от страха перед солдатами, но более всего от огненного пламени; одни по причине своей поспешности бежали нагими, другие босыми, и особенно при холодной погоде, бежали толпами, как овцы, бегущие от волков. Великий народ, многочисленный, как песок морской, умирал в бесчисленном количестве от холодов, от голода на улицах, в рощах и полях без всякого презрения, непогребенные…». Число погибших Арсений оценивает в 300 тыс. человек, Стадницкий в 150 тыс. человек. Видимо, эти цифры завышены, однако очевидно, что Москва понесла огромные людские потери. Множество людей погибло от рук интервентов, другие сгорели, задохнулись в дыму, третьи — умерли уже после бегства из города, от холода и голода.
Тем временем к Москве подошел отряд казаков Просовецкого. Гонсевский попытался реализовать план по разгрому противника по частям, и казаков атаковала польская кавалерия Зборовского и Струся. Казачий отряд шел с «гуляй-городом», представлявшим собой подвижную ограду из огромных саней, на которых стояли щиты с отверстиями для стрельбы из самопалов. При каждых санях находилось по десятку человек: они и санями управляли на поле боя, и, остановившись, вели огонь из пищалей. Окружая войско со всех сторон — спереди, с тыла, с боков, эта ограда препятствовала отборной польской коннице добраться до русских. Конникам Струся пришлось спешиться. Только таким образом противнику удалось прорвать один из фасов «гуляй-города», и казаки вынуждены были отступить, не проявив особого упорства в бою. Однако уже подходили основные силы ополчения, и поляки вернулись в крепость.
Продолжение следует…
Информация