«Недаром помнит вся Россия». Курганная батарея
А. Аверьянов. Генерал Костенецкий на Бородинском поле. 1993 г
Не сумев опрокинуть левый фланг русской армии, Наполеон предоставил действовать здесь своей артиллерии, а главный удар решил направить против нашего центра, где русские стояли теперь выдавшимся клином за Большим редутом, как французы называли Курганную батарею, которая продолжала нести свой губительный огонь в ряды французских войск. Это было уже усилие отчаяния со стороны Наполеона, ибо, в сущности, оно ничего не решало. К этому времени 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого уже находился за центром нашей позиции, что позволило 2-й бригаде дивизии Евгения Вюртембергского (Кременчугскому и Минскому пехотным полкам) отправиться на крайний левый фланг, к Старой Смоленской дороге, где её нетерпеливо ожидал Багговут.
Фэн пишет:
«Наступил момент для прорыва неприятельского центра. Император послал приказы королю Неаполитанскому. Стоявшая неколебимо у села Семеновского дивизия Фриана занимала то место, которое должно было послужить поворотным пунктом для решающего маневра. Молодая гвардия уже двинулась к нему, когда внезапно с левого фланга донеслись крики «Ура!». Рядом с большой дорогой, где в предыдущие дни была Императорская квартира, появилась масса телег и повозок, ехавших в величайшем беспорядке. Это свидетельствовало о сильной атаке на позицию вице-короля у Бородина.
В связи с этим император остановил движение гвардии и выдвинул со стороны принца Эжена дивизию Клаперада. Вскоре получилось известие о том, что русские спустились с высот у Горок. Они обошли наш левый фланг, и слишком слабой дивизии Орнано пришлось отступить к Бородину, которое было уже обойдено казаками. Окруженная дивизия Дельзона построилась в каре, а самому вице-королю, застигнутому врасплох, пришлось укрыться в рядах 84-го полка.»
В связи с этим император остановил движение гвардии и выдвинул со стороны принца Эжена дивизию Клаперада. Вскоре получилось известие о том, что русские спустились с высот у Горок. Они обошли наш левый фланг, и слишком слабой дивизии Орнано пришлось отступить к Бородину, которое было уже обойдено казаками. Окруженная дивизия Дельзона построилась в каре, а самому вице-королю, застигнутому врасплох, пришлось укрыться в рядах 84-го полка.»
Липранди пишет:
«Суматоха, на возвышении от Бородина по направлению к Колоцкому монастырю, была явно видна от Горок, и с какой поспешностью многие палатки были сняты!»
То, что так встревожило Наполеона и заставило его остановить начатую было атаку нашего центра, была атака 1-го кавалерийского корпуса Уварова и казаков Платова во фланг и тыл левого крыла наполеоновской армии. Она проходила в виду наших войск, и один из её свидетелей, артиллерист Радожицкий, описывает её:
«Мы с удовольствием смотрели, как кавалерия наша по ту сторону речки длинными линиями красных, синих гусаров и уланов двигалась вперед, потом ударила на французскую кавалерию и прогнала ее далеко за Бородино; там напала она на батареи, причем Елисаветградский гусарский полк отнял две пушки. Но четыре полка неприятельской пехоты, от Бородина построившись в каре, пошли на нашу кавалерию; она попеременно атаковала каждое каре и, будучи не в состоянии ни одного разбить, отступила... Вскоре за тем увидели мы два Донских Казачьих полка, довольно искусно прошедшие в рассыпную вперед под ядрами, без всякого урона; потом они собрались и ударили вместе на французов.»
Столь внезапное появление русской кавалерии на левом фланге и даже в тылу его позиции не на шутку встревожило Наполеона и заставило его сняться с места и направиться на свой левый фланг, чтобы лично разобраться в обстановке. Он убедился, что атака Уварова, не подкреплённая пехотой, не представляет для него серьёзной угрозы, но вот ситуация в его тылу, за лесом, откуда в беспорядке спасались его обозники, ещё некоторое время держала его в напряжении, прежде чем он окончательно убедился, что это была не более как демонстрация, имевшая целью развлечь его силы.
«Однако же это обстоятельство задержало нас в бездействии более часа, – пишет Жомини, – и неприятель воспользовался этим временем, чтобы утвердиться в своей новой позиции; эта остановка много содействовала неудаче сражения.»
Виной тому, пишет Липранди, были казаки:
«Платов не выводил всех казаков на открытое место, и эта осторожность могла бы почитаться преступною, по некоторым тогда обстоятельствам, если бы она не обратилась совершенно в нашу пользу, обманув наблюдающего генерала, который обыкновенно назначался у французов в день генерального сражения. Он, вице-король и сам Наполеон полагали, вместо казаков, в кустарниках и за холмами нашу пехоту в значительном числе, ожидающую удобного случая оттеснить неприятельский левый фланг с дороги между Колоцким монастырем и Бородиным.»
Таким же образом оценивает действия Платова и штаб-офицер 6-го пехотного корпуса Бологовский:
«Генерал Платов, дебушируя из дефиле, скрывавшего ничтожество его сил, опасался скомпрометировать себя решительной атакой неприятеля; противопоставлявшего ему уже батарею. Он счел более полезным угрожать ему положением, которое оставило бы его в сомнении относительно его действительных сил, и в конце концов решился тревожить только частями.»
И эта оценка находит поддержку у одного из первых исследователей Бородинской битвы Н. А. Окунева, который пишет:
«Сие движение конницы не имело всего ожиданного (т. е. ожидаемого. – В. Х.) от него успеха при его предприятии; но произвело по крайней мере некоторую нерешимость в наступательном действии неприятельского центра, коею русские воспользовались для приведения в порядок утомленных войск. Я знаю сие от генерала, начальствовавшего одною из пехотных дивизий, весьма деятельно участвовавших в сей славной битве. Он уверял меня, что весьма было приметно в наступательном движении Наполеона ослабление, которому в первую минуту не знали истинной причины; но впоследствии сделалось известным, что сие ослабление центра произошло от опасения, возбужденного боковым движением генерала Уварова.»
И в том же духе пишет Михайловский-Данилевский:
«Тем, кто находился в Бородинском сражении, конечно, памятна та минута, когда по всей линии неприятеля уменьшилось упорство атак, огонь видимо стал слабее, и нам, как тогда кто-то справедливо заметил, «можно было свободнее вздохнуть».»
Тем не менее Кутузов, очевидно, ожидал большего от этой диверсии. Либо оценил её недостаточно высоко по мерке самоотверженности войск, сражавшихся при Бородине, потому что оба её исполнителя, Уваров и Платов, оказались единственными генералами, кто не удостоился наград за Бородино. Основание для подобного предположения даёт и мнение Барклая, который пишет, что
«если бы сие нападение исполнилось с большей твердостью, не ограничиваясь одним утомлением неприятеля, то последствие оного было бы блистательно.»
По поводу этой диверсии Толь пишет, что она происходила «около двух часов пополудни». И к этому же времени относится письмо Кутузова московскому генерал-губернатору графу Ростопчину, которое обыкновенно ускользает от внимания пишущих о Бородинском сражении. Однако оно столь показательно, что мы не можем его не процитировать:
«26 августа 1812 года
Село Бородино
В 2 часа пополудни
Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!
Прошу Вас, ради бога, граф Федор Васильевич, прикажите к нам немедленно из арсенала прислать на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных.
С совершенным почтением пребываю Вашего Сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга
князь Кутузов.»
Село Бородино
В 2 часа пополудни
Милостивый государь мой граф Федор Васильевич!
Прошу Вас, ради бога, граф Федор Васильевич, прикажите к нам немедленно из арсенала прислать на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных.
С совершенным почтением пребываю Вашего Сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга
князь Кутузов.»
И далее следует собственноручная приписка Кутузова:
«Сражение самое кровопролитное, будем удерживать; по сю пору идет порядочно.»
Это письмо – настоящее откровение! О чём оно говорит? Прежде всего о том, что Кутузов уже не сомневается в благоприятном для нас исходе сражения, несмотря на то, что сражение ещё продолжается! Ведь отправляя это письмо в Москву посреди ожесточённой битвы, Кутузов, следовательно, уверен, что располагает не только временем доставки письма адресату, но и временем доставки ответа на своё письмо, то есть доставки в армию запрашиваемых 500 комплектов зарядов для орудий, на что, конечно же, требуется не менее нескольких дней. Здесь даже не усматривается возможность потери сражения Кутузовым!
А теперь для сравнения приведём фрагмент из 18-го бюллетеня Наполеона, который относится ровно к указанному времени Бородинского сражения:
«Два часа после полудни: вся надежда покинула противника; сражение окончено, орудийная пальба еще продолжалась; противник бился, отступая ради спасения, а не за победу.»
Вряд ли есть необходимость комментировать столь чудовищное расхождение с реальностью наполеоновского бюллетеня. Но в нём мы имеем образчик той «достоверности», на которой покоится французская историография не только Бородинской битвы («битвы при Москве-реке» во французской редакции), но и «русской кампании» в целом, для отображения которой бюллетени Наполеона послужили документальной основой.
Всё то время, пока происходила диверсия Платова и Уварова, «канонада с обеих сторон продолжалась своим порядком», пишет Митаревский. Его батарея стояла справа от люнета, и он видит, как
«против нашего люнета и от него, по направлению к Бородино, в огромном количестве подъезжает, строится и начинает стрелять неприятельская артиллерия.»
Линия неприятельских орудий протягивалась вправо к Бородино и был виден конец её, влево же конца её не было видно за люнетом.
«Слышался оттуда только гул от выстрелов до того сильный, что ни ружейных выстрелов, ни криков сражавшихся, ни стонов раненых не было слышно. Команду также нельзя было слышать, и чтоб приказать что-нибудь у орудий, нужно было кричать; всё сливалось в один гул... В то время, когда разбивались орудия и ящики, никакого треска слышно не было, – их как будто какая-то невидимая рука разбивала.»
Поручик Граббе, бывший свидетелем борьбы за батарею Раевского, пишет:
«Центр и левый фланг нашей армии были опоясаны непрерывной цепью неприятельских орудий, батальным огнем и перекрестно действовавшим. Это было приготовление к решительной атаке центра. Было около четырех часов, когда массы пехоты и конницы двинулись на нас. Тогда закипела сеча, общая, ожесточенная, беспорядочная, где все смешалось, пехота, конница и артиллерия. Бились, как будто каждый собой отстаивал победу.»
Французы наступали широким фронтом. Командир 1-го егерского полка полковник Карпенко вспоминает:
«Около четырех часов пополудни французские колонны устремились снова через речку, уже вброд, и ринулись на занимаемую мною позицию; на расстоянии пистолетного выстрела встретил я врагов убийственным беглым огнем. Как они, так и мы выдерживали оный с неустрашимою стойкостию около четверти часа. Неприятель снова не торжествовал победы. Урон был велик, и обе стороны, как будто по команде прекратив пальбу, отступили друг от друга. Наименование храброго полка от главнокомандовавшего князя Кутузова служило лестною наградою как офицерам, так и нижним чинам.»
Центр нашей позиции, напомню, был к этому времени уже обеспечен прибытием корпусов Остермана-Толстого и Корфа, переведённых сюда с правого фланга. 4-й корпус Остермана-Толстого стоял в первой линии, между курганом и Семеновским, на месте отошедшего в резерв корпуса Раевского. Позади расположились гвардейские полки Преображенский и Семеновский; за ними – 2-й и 3-й кавалерийские корпуса; в последней линии – Кавалергардский и Лейб-гвардии Конный полки. Дохтуров со своими войсками примыкал правым флангом к Семеновскому, а левым к лесу близ Старой Смоленской дороги. Курганную батарею занимала 24-я дивизия Лихачева, 7-я дивизия Капцевича стояла правее неё.
Из донесения Кутузова:
«Наполеон, видя неудачу всех своих предприятий и все покушения его на левый наш фланг уничтоженными, обратил все свое внимание на центр наш, противу коего, собрав большие силы во множестве колонн пехоты и кавалерии, атаковал Курганную батарею; битва была наикровопролитнейшая, несколько колонн неприятельских были жертвою столь дерзкого предприятия, но невзирая на сие, умножив силы свои, овладел он батареею, с коей однакож генерал-лейтенант Раевской успел свести несколько орудий. В сем случае генерал-майор Лихачев был ранен тяжело и взят в плен.»
Эту схватку за Курганную батарею видит артиллерист Радожицкий, оставшийся, к своему сожалению, праздным зрителем в Бородинской битве, поскольку его батарея (легкая № 3 рота 3-й бригады 11-й пехотной дивизии 4-го корпуса) так и не была востребована в сражении; он пишет:
«По полудни, когда Вице-король Итальянский делал последний приступ на наш курганный люнет, батарейный и ружейный огонь, бросаемый с него во все стороны, уподоблял этот курган огнедышащему жерлу; притом блеск сабель, палашей, штыков, шлемов и лат от ярких лучей заходящего солнца – все вместе представляло ужасную и величественную картину. Мы от дер. Горки были свидетелями этого кровопролитного приступа. Кавалерия наша мешалась с неприятельской в жестокой сече: стрелялись, рубились и кололи друг друга со всех сторон. Уже французы подошли под самый люнет, и пушки наши после окончательного залпа умолкли. Глухой крик давал знать, что неприятели ворвались на вал, и началась работа штыками. Французский генерал Коленкур первый ворвался с тыла на редут, и первый был убит; кирасиры же его, встреченные вне окопа нашею пехотою, были засыпаны пулями и прогнаны с большим уроном. Между тем пехота неприятельская лезла на вал со всех сторон и была опрокидываема штыками русских в ров, который наполнялся трупами убитых; но свежие колонны заступали на место разбитых, и с новою яростью лезли умирать; наши с равным ожесточением встречали их, и сами падали вместе с врагами. Наконец французы с бешенством ворвались в люнет и кололи всех, кто им попадался; особенно потерпели артиллеристы, смертоносно действовавшие на батарее. Тогда курганный люнет остался в руках неприятелей. Это был последний трофей истощенных сил их. Груды тел лежали внутри и вне окопа; почти все храбрые защитники его пали. Так жестока была битва.»
Захватив Курганную батарею, неприятель, надеясь развить свой успех, бросил свою кавалерию на наши пехотные полки, стоявшие в её подкреплении. Барклай пишет:
«Неприятельская конница, кирасиры и уланы повели атаку на пехоту 4-го корпуса, но сия храбрая пехота встретила оную с удивительною твердостию, подпустила ее на 60 шагов, а потом открыла такой деятельной огонь, что неприятель совершенно был опрокинут и в большом расстройстве искал спасение свое в бегстве. При сем особенно отличились Перновской пехотной и 34 егерьской полки, коим в каждую роту назначил по 3 знака отличия. Сумской и Мариупольской гусарские и за оными Иркутской и Сибирской драгунские полки преследовали и гнали неприятеля до самых его резервов, но будучи здесь приняты сильным пушечным и ружейным огнем, принуждены были отступить. Неприятельская конница, получив подкрепление своих резервов, преследовала нашу и, прорвавшись сквозь интервалы наших пехотных кареев, зашла совершенно в тыл 7-ой и 11-ой пехотных дивизий, но сия бесподобная пехота, нимало не расстраиваясь, приняла неприятеля сильным и деятельным огнем, и неприятель был расстроен. Между тем кавалерия наша снова собралась, и неприятель с сего пункта уже совершенно был прогнан и отступил за свою пехоту, так что мы его совершенно из виду потеряли.»
Евгений Вюртембергский добавляет, что при этой атаке неприятельской кавалерии на пехоту 4-й, 7-й и 11-й дивизий «ни один батальон прорван не был». Французская кавалерия доскакивала даже до гвардейских полков Преображенского и Семеновского, стоявших в резерве. Из рапорта г.-л. Лаврова:
«В 4 часа пополудни неприятельская кавалерия, прорвавшаяся, достигла до колонн генерал-майора барона Розена, который с барабанным боем повел их вперед и встретил неприятельскую кавалерию штыками, из которой несколько было переколото, а прочие обращены в бегство.»
Отступив, неприятельская конница вновь собралась и бросилась на наши позиции, но была встречена Конногвардейским и Кавалергардским полками, к которым присоединились Псковский драгунский и другие полки 2-го и 3-го кавалерийских корпусов.
«И тут продолжалась жестокая кавалерийская битва, – пишет Барклай, – которая кончилась тем, что неприятельская конница к 5 часам совершенно была опрокинута и отступила вовсе из виду нашего, а войска наши удержали свои места, исключая Кургана, который остался в руках неприятеля.»
Отражению атак весьма много содействовала наша артиллерия, выставленная генералом Милорадовичем на картечный выстрел против Курганной батареи и огнём своим истреблявшая французскую конницу и пехоту. Здесь нашим артиллеристам, под командованием силача генерала Костенецкого, пришлось даже отбиваться банниками от нападения польских улан. Прогнав кавалерию, наши батареи открыли столь жестокий огонь, что заставили неприятельскую пехоту искать укрытия во рвах Курганной батареи, рытвинах и за покатостью холма, обращенной к Колоче, давая ей испытывать бесполезность обладания данным местом. Сам неприятель настолько мало был уверен в обладании захваченной им высоты, что не решился установить здесь свои орудия. В дальнейшем с обеих сторон действовала одна только артиллерия и на левом фланге 4-го корпуса и гвардейской дивизии продолжалась ружейная перестрелка.
* * *
В то же время, когда начался штурм Курганной батареи, возобновил свою атаку и Понятовский на Старой Смоленской дороге. Колачковский пишет:
«Наконец, около 3 часов дня, князь Понятовский, которого торопил своими приказаниями император, решил возобновить свою атаку всеми своими силами. Построив обе дивизии в сомкнутые колонны, он лично повел их на Мамелон и, благодаря поддержке кавалерии с фланга, стремительным натиском отобрал его вторично и поставил на гребне свою артиллерию. Генерал Багговут, принявший командование после Тучкова, напрасно старался овладеть потерянной позицией. Кроме того, его принуждал к отступлению и начавшийся отход всей главной армии. Совершил он отступление в полном порядке, правда, без особенного натиска со стороны нашей пехоты, и занял новую позицию на расстоянии двух орудийных выстрелов от прежней.»
Багговут действительно отступил, но не вследствие «начавшегося отхода всей главной армии», а в силу опасности своего положения, оказавшегося слишком выдвинутым вперёд по отношению к расположению нашего левого фланга. Об этом, в частности, пишет Евгений Вюртембергский, который к этому времени с полками Кременчугским и Минским соединился с Багговутом:
«Главный бой уже затих; но на левом фланге у Багговута, позиция которого выдавалась вперед далее всех прочих частей армии, завязалось в кустарниках новое дело с неприятелем. Одна вестфальская колонна прорвалась здесь опять в промежуток между нами и прочею армией... Тогда, убедившись в опасности своего положения, Багговут отступил до возвышения, впереди Псарева, и остановился здесь почти на одной высоте с фронтом левого крыла остальной армии.»
Здесь, на левом фланге нашей армии состоялся последний акт Бородинской битвы. О нём рассказывает артиллерист Любенков:
«Вечерело, выстрелы затихали, отдых сделался необходим, армии пролили, казалось, всю кровь, не было уже жертв, просветлел воздух, дым тихо взвивался и редел...»
Любенков видит на стороне неприятеля большую, «более ста человек», конную процессию, которая обозревает нашу позицию; артиллеристы предполагают, что это Наполеон со своей свитой; они заслоняют собой орудия, чтобы неприятель не мог видеть, как их наводят, и когда процессия приблизилась на картечный выстрел, орудия выстреливают.
«Расторжен великолепный поезд, разметали его по сторонам, половина истреблена. Но вслед за тем мы выдержали мщение врагов, выдержали неимоверно. Чрез четверть часа густая колонна французских гренадеров, до пяти тысяч с красными распущенными знаменами, музыкою и барабанным боем, как черная громовая туча, неслась прямо на нас; казалось, ей велено погибнуть до последнего или взять нашу батарею. У нас потеря была значительна; храбрая бригада Брестского и Рязанского полков, бросаясь в продолжение дня несколько раз на штыки, расстроила себя. Генерал граф Ивелич, командовавший ею, был ранен, но не оставлял своего места. Мужественный Литовский уланский полк не менее потерпел от беспрерывных атак, нам оставалось погибнуть. Неустрашимый граф Сиверс ободрил нас, мы решились идти на смерть. Офицеры артиллерии были перебиты, оставались только я и боевой поручик Тишинин (ныне артиллерии полковник). Мы обнялись с ним и хладнокровно ожидали врагов, не желая им дать даром ни выстрела, и с уверенностью объявили прикрытию, что на его долю будет половина этой колонны, обнялись, еще простились, и к делу. Мы первые должны были встретить незваных гостей... Они с диким криком приблизились, мы встретили их картечью, и страшная колонна поколебалась. Начальники их кричали: «Allons! Avansez!» («Давай! Вперед!»). Ряды мгновенно замещались, они выстраивались чрез трупы своих и двигались плавно, величественно. Брызнули еще картечью. Новое поражение, колонна смешалась, но крики начальников не умолкали, и она, опять стройная, двигалась. Для нанесения решительного поражения и замедления ее на ходу, мы начали действовать залпами из полубатарей, выстрелы были удачны, разредела эта страшная туча, музыканты и барабаны замолкли, но враги опять шли смело. Колонна эта была похожа на беспрерывный прилив и отлив моря, она то подавалась назад, то приближалась, в некоторые мгновения движения ее от действия нашей батареи были на одном месте, она колебалась, вдруг приблизилась. Эскадроны уланского полка бросились в атаку, но по малому числу людей не могли выдержать ее; колонна открыла убийственный батальный огонь, кавалерия наша была отбита и возвратилась. Граф Сиверс, бесстрашие которого в этот день было свыше всякого описания, видя, что не остается у нас более зарядов, приказал взять на передки, и прикрыл наше отступление егерями.
Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти пред батареей; тут Рязанский и Брестский полки грянули «Ура!» и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались; это бой свирепых тигров, а не людей, и так как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали, бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш с громовым «Ура!» бросился к терзающимся колоннам, более никого уже не оставалось — и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена. Единоборство колонн было похоже на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты; последние по какому-то инстинкту стояли, целый день, печально наклонив головы, они смирно переставляли ноги, вздрагивая по временам от ядер и гранат, лопавших на батареи.»
Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти пред батареей; тут Рязанский и Брестский полки грянули «Ура!» и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались; это бой свирепых тигров, а не людей, и так как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали, бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш с громовым «Ура!» бросился к терзающимся колоннам, более никого уже не оставалось — и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена. Единоборство колонн было похоже на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты; последние по какому-то инстинкту стояли, целый день, печально наклонив головы, они смирно переставляли ноги, вздрагивая по временам от ядер и гранат, лопавших на батареи.»
«Малый последний резерв», о котором говорит здесь Любенков, – это Вильманстрандский пехотный полк и 500 ратников Московского ополчения, высланные Багговутом в подкрепление бригады Ивелича, которые и решили это последнее дело на нашем левом фланге. Неприятель тоже запечатлел участие в этом бою наших ратников, хотя и со свойственным французам преувеличением и демонизацией «русского мужика». Французский офицер Вентурини пишет:
«Вдруг высокий лес ожил и завыл бурею. Семь тысяч русских бород высыпало из засады. С страшным криком с самодельными пиками, с домашними топорами они кидаются на неприятеля, как в чащу леса, и рубят людей, как дрова.»
Разумеется, мы не призываем верить этим французским ужасам, но можем отметить факт весьма незначительного боевого использования ополчения, стоявшего «под ружьём».
«Вечер прекратил убийство, горсть победителей возвратилась к своим, – заключает свой рассказ Любенков; – мы все были окровавлены, одеяния наши изорваны... лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли; но мы дружно обнялись и почтили память погибших слезой сострадания, которое притупилось, исчезло в продолжение дня. Мы чувствовали, что достойны доверия Отечества и Государя.»
Информация